– Вот их бы я и хотел. А то, скажем, яхонта у тебя не водится? Или ещё – жёлтый берилл?
– Заберзат, что ли? Так это камень редкий и цена ему огромадная. Прежде бывало, попадались и заберзаты, и яхонты, и иакинфы, даже алмазы встречались, а теперь оскудела земля цветным каменьем, всё подчистую выбрано.
– А ты поищи, может и сыщется в какой ухоронке… – сказал купец со значением.
Матвей поднял голову и увидел, что в лоб ему в два дула смотрит ружьё.
– Поищи хорошенько, – повторил купец-разбойник.
– Зря ты это делаешь, ваше степенство, – сказал Матвей. – Тебе ж после такого ни на одной ярмарке показаться нельзя будет. Хищнику в жизни счастья не бывает.
– Были бы деньги, а счастье купим, – приговаривал купчина, споро нацепляя Матвею наручные кандалы с модным замочком. – Ну так где у тебя настоящие камни хранятся?
– Нет у меня ничего. Что было на продажу, всё показал.
– А теперь непродажные покажь.
Чернобородый каторжник молча опустил ружьё, вытащил ножик, попытал остроту на пальце, и сунул нож в печку остриём на дотлевающие угли.
– Погоди, Родька, – сказал купец, – может ещё по-хорошему договоримся. – Ты думай покамест ножик греется, – оборотился он к Матвею, а мы тем временем сами посмотрим, что у тебя где лежит. Думаешь, не знаю, где искать? Добрые люди денежки завсегда у бога за спиной хранят.
Купчина подошёл к красному углу, скинул иконы, но не нашёл за ними ничего, кроме пыльной паутины.
– В подполе надо искать, – изронил слово ямщик. – Это же камни, им от земли ни хрена не сделается. Я знаю, в подполе закопаны.
– Ни черта ты, Родька, не знаешь. Раз он самоцветы на продажу и за хорошую цену не ставит, значит не жадность его придушила, а сами камушки. Мне знающие люди рассказывали, что случается такое с мастерами и старателями, когда не могут они камень из рук выпустить. Самоцветная болезнь называется. Горные гномы этой хворью страдали, и у людей она приключается. Туточки они, рядом лежат, чтобы всякую минуту достать можно было, полюбоваться.
Купчина оглядел комнату, подошёл к полатям, кряхтя, нагнулся и выволок на свет заветный сундучок.
– А вот и он! Ишь, какой тяжёлый…
Матвей сидел как неживой. Жизнь рушилась одноминутно, и неважно, зарежут его грабители прямо сейчас или, обобрав, отпустят словно стриженого барана нагуливать новую шерсть. Всё одно, отнятого не вернуть, нового не нажить, лучше сразу в петлю.
О ключе купец и озабочиваться не стал, сбил малый замочек голой рукой, видать, привычен к разбойному ремеслу, не впервой по чужим укладкам шарит. Без разбору высыпал самоцветы на стол, так что заискрилось в сальном свете словно в ясный солнечный день.
– Ты глянь, Родька, глянь, дурья башка, что тут для нас припасено! А говорил, земля яхонтами оскудела! – купец погрузил обе руки в камни, принялся перебирать их, выдёргивая то один, то другой, поднося к дрожащему свечному пламени, любуясь игрой не ограненных кристаллов. – Такое богатство за раз продавать нельзя, а то шум пойдёт, понемногу сбывать будем. Ишь ты, агустит какой, получше сапфира будет, сапфир перед ним бледненькой… а вот аквамаринчик, адмиральский камень, он победу в морских сражениях приносит. Что ж ты, шут гороховый, такое сокровище прячешь? Хочешь, чтобы флот наш враг потопил? А вот и заберзаты, и гиацинты… а изумруды-то какие, изумруды!.. и сколько!.. Я и ценить их боюсь, такие изумруды только в царскую корону.
Родька отставил ружьё, подошёл, тоже поворошил камни толстым пальцем.
– Это аматист, что ли?
– Не понимаешь ты ничего. Это дамский камень александрит. При солнце он изумрудом смотрится, а при свечах – аметистом. А вот «голова мавра» – двуцветный турмалин. Дорогущая вещь, её одной про все наши заботы хватило бы. А мужик и впрямь дурной. Продал бы хоть десяток этих вот камней, палаты бы поставил двурядные, забор трёхаршинный, собак цепных завёл, сторожа-татарина, так мы с тобой к его дому и за версту подойти побоялись бы.
– Всё одно влезли бы… – не согласился ямщик. – Я бы влез.
– Ты бы нож из огня вынул, что ему зря калиться.
– Пусть. Я его и калёным зарежу.
– А что ж ты, – повернулся главарь к Матвею, – нас о милости не просишь? Глядишь, мы бы и тебя живым оставили, и камушки вернули…
Матвей молчал.
– Гордый, – сообщил Родька, – не хочет нас жалобами потешить. А может – скрывает что. Надо бы его покрепче пощупать.
– Слышишь? – хохотнул купец. – Ножик-то в самую пору разогрелся, а приятеля моего хлебом не корми, дай живого человека примучить. Ну, так скажешь, есть у тебя ещё что?
Матвей молчал.
– Сомлел видать. А ежели не сомлел, то рассуди сам: живым мы тебя всё равно не отпустим, нам такой свидетель ни к чему. И дом твой перед уходом подпалим. Если осталась где ухоронка, то камни в пожаре цвет потерять могут. Говорят, иные от сильного жара блекнут, а то и вовсе рассыпаются. Я же знаю, тебе камней жальче, чем себя самого, так что не таись.
Матвей молчал, только губы тряслись.
– Боится, – заключил ямщик. – Надо попытать.
– Да оставь ты его, – отмахнулся купец, потеряв к Матвею всякий интерес. – Это он отходить начинает с горя. Нет у него больше ничегошеньки, укладка-то не полна была, значит, в других местах не спрятано. Пущай сам помирает, ежели успеет. Тебе человека зарезать, что муху прихлопнуть, а мне лишний грех на душу брать неохота. Давай собираться. Эх, самоцветы с пуговичным товаром помешались! Хотя, пусть их, вали кулём, там разберём.
Купец начал горстями сгребать камни обратно в укладку, но вдруг остановился, выудив из кучи хрустального змейку.
– Родя, гляди какая чудовина!
Ямщик, отошедший было к печи за ножом, вернулся, глянул через плечо.
– Это ж дешёвка, – пренебрежительно заметил он. – Простой хрусталь, без грани. Самородочки выковырять, так и вовсе выбросить можно. Видать, из пуговичного товара завалилась.
– Дураком ты, Родька, родился, дураком и помрёшь. Это ж игра натуры, цена ей не за материал, а за редкость. В столице, в горном музее за такое пятьсот рублей отвалят, а то и всю тысячу. Вишь, змеюка какая, горой резана, рекой шлифована, человечья рука к ней не прикасалась, а всё как у настоящей: и чешуйки по спине, и пасть змеиная… У, гада ядовитая! – мясистый купеческий палец ткнул каменного змейку в словно нарочно приоткрытую пасть.
На мгновение рубиново блеснули зажмуренные глаза, кварцевые зубы сомкнулись на указующем персте, заставив купчину кричать. Отброшенный змейко со звоном ударился об пол, изогнулся упругой пружиной, готовый вновь напасть.
Купец кричал, тряся обожжённой кистью с почернелым пальцем. Чернота расплывалась по руке, стремясь к сердцу. Ошалелые глаза выпучились, лицо посерело, купчина повалился на пол и перестал дышать.
Второй разбойник, злобно хрипя, переводил схваченное ружьё с Матвея на змейку, а свободной рукой спешно сгребал самоцветы в сундучок. Это его и сгубило – несподручно стрелять, зажав ружьё под мышкой. Змейко безо всякого предупреждения метнулся в воздух и впился ямщику в самое горло, под спутанный клок бороды. Не хуже калёного ножа вонзился… Грабитель повалился, не успев крикнуть. Жаканы из двух стволов ушли в потолок.
Окровавленный змейко выполз на свет, завозился, обтираясь об одежду убитого, потом вполз на колени Матвею, заскрёб зубами по кандальному железу. Серые опилки посыпались вниз. Матвей ждал спокойно, словно и не с ним творилось этакое. Стряхнул разгрызенные наручники, бесстрашно подставил ладонь кристальному спасителю. Змейко свернулся прежним клубком и замер. Рубиновые глазки закрылись.
Змейку Матвей прибрал за пазуху, к самому сердцу. Не разбирая, ссыпал раскиданные камушки по двум сундучкам, задвинул обратно под полати. Мёртвые тела вынес, уложил в сани. Неживой купец смотрел выпученными буркалами, словно напугать хотел. Каторжник щерился окровавленным ртом, даже в смерти не желая смириться.
Матвей впряг коня, которого сам же, встречая дорогих гостей, поставил в пустующем дворе. Хоть и холодно, а всё под крышей, и сеном прошлогодним похрустеть можно. Косматый конёк храпел, чуя мертвецов, шарахался. Тварь невинная, а что делать, ежели и он в разбойном промысле замешан?
В те же сани Матвей кинул разряженное ружьё и сквозь вечернюю тьму погнал коня к заброшенным шахтам. Пустая гора хоть и называлась Пустой, но шурфов на ней набито немало. Не могли люди смириться, что гора есть, а копать в ней нечего. Выбирали по разным приметам местечко поудачливее и долбили шахту. Иная на двадцать саженей углублена, а ничего стоящего не нашли.
У одной из земных дыр Матвей остановил коня. Разжёг масляную горную лампу, посветил в тёмный провал, потом одно за другим свалил туда оба тела. Два хряских удара донеслись снизу и всё стихло. Следом Матвей отправил разряженное ружьё. Стегнул буланку: беги бедолага, авось сподобит счастливый случай дойти к людям, минуя волчьи зубы.
Смолк спорый топот и скрип лёгких санок по рыхлому, но ещё неглубокому снегу. Тишина наступила, так что слышно, как кровь в ушах стучит. А в шахте и того тише, беззвучно сочится со стен незамерзающая вода, омывает мёртвые тела. Охолоните, гости дорогие, поуспокойтесь… Полежите нетленными мощами. Время пройдёт, окремнеет плоть, обратится дорогим опаловым жиразолем, тогда и вы на дело сгодитесь. А покуда прикрыть надо не отпетую могилу от срама.
Жалея, что рано сбросил в шурф ружьё, Матвей вырубил приличную жердину, упёрся, собираясь скинуть вниз пару обломков, которыми земля кругом была богато усеяна. Поднатужившись, сдвинул угловатую, необвалянную каменюку и остановился приглядываясь. Даже сейчас не мог не остановиться, увидав дельное каменье. Под бросовым обломком лежал кусок ценной породы – чёрного гематита. Вообще-то гематит – просто руда железная, его тысячами пудов ломают, но порой встречаются плотные места густо-чёрного цвета, из которого каменильщики режут всякие поделки – печатки, тёмные вдовьи бусы, броши, чётки и прочую мелочь под цвет траурного наряда. А если такой камень в пыль истереть, то обнаружится в нём густо красный цвет, за что гематит кличут в народе кровавиком. Невелика ценность, пуговичный товар, но если заметит кто вольно лежащую глыбку, то могут и заброшенную шахту оживить, и тогда первым делом сыщутся купец со своим подельщиком.
До дому такую находку в охапке не донесёшь, лошадь с санями в вечернем сумраке сгинула, а возвращаться на худое место на другой день никакой охоты нет. Значит, и кровавику место в кровавой яме. Лишь бы находка не слишком велика оказалась… наружу-то немного торчит: ни дать ни взять, шапка, бурлацкий шпилёк.
Матвей упёрся вагой, гематитовая шапка легко сдёрнулась с места, и под ней обнаружилось человеческое лицо, тоже резанное из морщинистого камня. Тяжёлые веки приподнялись, пронзительные глаза глянули на Матвея. Скриплый голос произнёс:
– Здравствуй, Матвей-старатель. С чем пожаловал?
Матвейка свою шапчонку стащил, отбил поклон.
– Прости, хозяин… Не знал я, что ты тут сидишь. Шапку с тебя скинул, дом мертвечиной осквернил…
– Какой это дом, это яма выгребная. Недругам твоим в ней самое место. А дом… пошли, покажу тебе мой дом.
Каменный старичок выбрался из расточины, сам ростом с аршин и поперёк аршин. Борода белая, что прядельный асбест. Полукафтанье мужицкое, а на ногах сапоги; по горам ходить лаптей не напасёшься. Вылез и пошёл вразвалку, не оборачиваясь, словно знал, что никуда Матвей не побежит. Да и куда бежать старателю от горного хозяина? Захочет, так сыщет, разве что в черносошные мужики податься. Но такая жизнь для старательской души, что чистая вода для кабацкой глотки: люди пьют, а у него душа не принимает.
Пришли к тому месту, где голый кряж из земли выпирает. Тут старичок в гору вошёл, а Матвей за ним следом. А внизу гора и впрямь пустая, точь-в-точь, как бабка Ненила сказывала. Речка Поднырка, что в гору уходит, здесь вольно течёт, ветерок гуляет, и только что деревья не цветут. Зато камение самое разное, и всё цветное: лунный селенит, мясная яшма, полосатый яспис, розовый орлец, из какого для царского дома вазы готовили.
Пришли в дом. У дома стен нет, – зачем стены, когда под землёй сидишь? – а просто вроде горницы. Сверху свет льётся жемчужный, а откуда – не понять. Старичок на каменную лавку уселся, Матвею место рядом указал. Матвейка присел с краешку и вдруг открылась его глазам вся гора сразу, как она изнутри есть. Все богатые залы, все кладовки-занорыши, все скарны и россыпи. Вовсе неведомые тайнички узрел Матвей, и недоступные глубины, и те места, по которым ему промышлять доводилось, откуда, бывало, приносил домой редкостный кристаллик. И от той небывалой земной красы захватило у Матвея дух, захотелось разом петь и плакать.