– То что ты говоришь, – объявил Виктор, – до такой степени неправильно, что я даже не обижаюсь. Но ты продолжай, у тебя очень интересно меняется лицо, когда ты говоришь. Он закурил и передал ей сигарету. – Продолжай.
– Медузы, – сказала она горько. – Скользкие глупые медузы. Копаются, ползают, стреляют, сами не знают, чего хотят, ничего не умеют, ничего по-настоящему не любят… как черви в сортире.
– Это неприлично, – сказал Виктор. – Образ, несомненно выпуклый, но решительно не аппетитный. И вообще все это банальности. Диана, милая моя, ты не мыслитель. В прошлом веке в провинции это еще как-то звучало бы… общество, по крайней мере, было бы сладко шокировано, и бледные юноши с горящими глазами таскались бы за тобой по пятам. Но сегодня это уже очевидности. Сегодня уже все знают, что есть человек. Что с человеком делать – вот вопрос. Да и то признаться, уже навяз в зубах.
– А что делают с медузами?
– Кто? Медузы?
– Мы.
– Насколько я знаю-ничего. Консервы из них, кажется, делают.
– Ну и ладно, – сказала Диана. – Ты что-нибудь заработал за это время?
– А как же! Я написал страшно трогательное письмо другу Роц-Тусову. Если после этого письма он не устроит Ирму в пансионат, значит, я никуда не годен.
– И это все?
– Да, – сказал Виктор. – Все остальное я выбросил.
– Господи! – сказала Диана. – А я то за тобой ухаживала, старалась не мешать, отгоняла Росшепера…
– Купала меня в ванне, – напомнил Виктор.
– Купала тебя в ванне, поила тебя кофе…
– Погоди, – сказал Виктор. – Но ведь я тоже купал тебя в ванне…
– Все равно.
– Как это-все равно? Ты думаешь, легко работать, выкупав тебя в ванне? Я сделал шесть вариантов описания этого процесса, и все они никуда не годятся.
– Дай почитать.
– Только для мужчин, – сказал Виктор. – Кроме того, я их выбросил, разве я тебе не сказал? И вообще, там было так мало патриотизма и национального самосознания, что все равно никому нельзя было бы показать.
– Скажи, а ты как – сначала напишешь, а потом уже вставляешь национальное самосознание?
– Нет, – сказал Виктор. – Сначала я проникаюсь национальным самосознанием до глубины души: читаю речи господина Президента, зубрю наизусть богатырские саги, посещаю патриотические собрания. Потом, когда меня начинает рвать – не тошнить, а уже рвать, – я принимаюсь за дело… Давай поговорим о чем-нибудь другом. Например, что мы будем делать завтра.
– Завтра у тебя встреча с гимназистами.
– Это быстро. А потом?
Диана не ответила. Она смотрела мимо. Виктор обернулся… К ним подходил мокрец во всей своей красе: черный, мокрый, с повязкой на лице.
– Здравствуйте, – сказал он Диане. – Голем еще не вернулся?
Виктор поразился, какое лицо сделалось у Дианы. Как на картине. Даже не на картине – на иконе. Странная неподвижность. Черт, и ты недоумеваешь, то ли это замысел мастера, то ли бессилие ремесленника. Она не ответила. Она молчала, и мокрец тоже молча смотрел на нее, и никакой неловкости не было в этом молчании – они были вместе, а Виктор и все прочие отдельно. Виктору это очень н понравилось.
– Голем, наверное, сейчас придет, – сказал он громко.
– Да, – сказала Диана. – Присядьте, подождите.
У нее был обычный голос, и она улыбалась мокрецу обычной равнодушной улыбкой. Все было как обычно – Виктор был с Дианой, а мокрец и все прочие были отдельно.
– Прошу! – весело сказал Виктор, указывая на кресло доктора Р.Квадриги.
Мокрец сел, положив на колени руки в черных перчатках. Виктор налил ему коньяку. Мокрец привычно-небрежным жестом взял рюмку, покачал, как будто взвешивая, и снова поставил на стол.
– Я надеюсь, вы не забыли? – сказал он Диане.
– Да, – сказала Диана. – Да. Сейчас принесу. Виктор, дай мне ключ от номера, я сейчас приду.
Она взяла ключ и быстро пошла к выходу. Виктор закурил. Что с тобой, приятель? – сказал он себе. Что-то тебе слишком многое мерещится в последнее время. Нежный ты стал, чувствительный какой-то. Ревнивый. А зря, тебя это совершенно не касается – все эти бывшие мужья, все эти странные знакомства… Диана – это Диана, а ты – это ты. Росшепер – импотент. Импотент. Вот и будет с тебя… Он знал, что все это не так просто, что он уже проглотил какую-то траву, но он сказал себе: хватит, и сегодня – сейчас, пока – ему удалось убедить себя, что действительно хватит.
Мокрец сидел напротив, неподвижный и страшный, как чучело. От него пахло сыростью, и еще чем-то, какой-то медициной. Мог ли я подумать, что когда-нибудь буду сидеть с мокрецом в ресторане за одним столиком. Прогресс, ребята, движется куда-то понемножку… Или это мы стали такие всеядные: дошло до нас, наконец, что все люди – братья? Человечество, друг мой, я горжусь собою… А вы, сударь, отдали бы свою дочь за мокреца?
– Моя фамилия – Банев, – представился Виктор и спросил: – Как здоровье вашего… пострадавшего? Того, что попал в капкан?
Мокрец быстро повернулся к нему. Смотрит, как через бруствер, подумал Виктор.
– Удовлетворительно, – ответил мокрец сухо.
– На его месте я подал бы заявление в полицию.
– Не имеет смысла, – сказал мокрец.
– Почему же? – сказал Виктор. – Не обязательно обращаться в местную полицию, можно обратиться в окружную…
– Нам это не нужно.
Виктор пожал плечами.
– Каждое ненаказанное преступление рождает новое преступление.
– Да, но нас это не интересует.
Они помолчали. Потом мокрец сказал:
– Меня зовут Зурзмансор.
– Знаменитая фамилия, – вежливо сказал Виктор. – Вы не родственник Павлу Зурзмансору? Социологу?
Мокрец прищурил глаза.
– Даже не однофамилец, – сказал он. – Мне говорили, Банев, что завтра вы выступаете в гимназии…
Виктор не успел ответить. За спиной у него двинулось кресло, и молодцеватый баритон произнес:
– А ну, зараза, пошел отсюда вон!
Виктор обернулся. Над ним возвышался губастый Фламин Ювента или как его там, словом, племянничек. Виктор глядел на него не дольше секунды, но уже чувствовал сильнейшее раздражение.
– Вы это кому, молодой человек? – осведомился он.
– Вашему приятелю, – любезно сообщил Фламин Ювента и снова гаркнул: – Тебе говорят, мокрая шкура!
– Одну минуточку, – сказал Виктор и встал. Фламин Ювента, ухмыляясь смотрел на него сверху вниз. Этакий юный Голиаф в спортивной куртке, сверкающей многочисленными эмблемами, наш простейший отечественный штурмфюрер, верная опора нации с резиновой дубинкой в заднем кармане, гроза левых, правых и умеренных. Виктор протянул руку к его галстуку и спросил, изобразив озабоченность и любопытство: «Что это у вас такое?» И когда юный Голиаф машинально наклонил голову, чтобы поглядеть, что у него там такое, Виктор крепко ущемил его большой нос большим и указательным пальцем. «Э!» – ошеломленно воскликнул юный Голиаф и попытался вырваться, но Виктор его не выпустил, и некоторое время старательно и с ледяным наслаждением крутил и выворачивал этот наглый крепкий нос, приговаривая: «Веди себя прилично, щенок, племянничек, штурмовичок вшивый, сукин сын, хамло…» Позиция была исключительно удобной: юный Голиаф отчаянно лягался, но между ними было кресло, юный Голиаф месил воздух кулаками, но руки у Виктора были длинные и Виктор все крутил, вращал, драл и вывертывал, пока у него над головой не пролетела бутылка. Тогда он оглянулся: на него раздвигая столы и опрокидывая кресла, с грохотом неслась вся банда – пятеро. Причем двое из них были очень рослые. На мгновение все застыло, как на фотоснимке – черный Зурзмансор, спокойно откинувшийся в кресле; Тэдди, повисший в прыжке над стойкой; Диана с белым свертком посередине зала; а на заднем плане в дверях – свирепое усатое лицо швейцара; и совсем рядом – злобные морды с разинутыми ртами. Затем фотография кончилась и началось кино.
Первого верзилу Виктор очень удачно сшиб ударом по скуле. Тот исчез и некоторое время не появлялся. Но другой верзила попал Виктору в ухо. Кто-то еще ударил его ребром ладони по щеке. Видимо, промахнулся по орлу. А еще кто-то – освободившийся Голиаф? – прыгнул на него сзади. Все это было грубое уличное хулиганье – опора нации, – только один из них знал бокс, а остальные жаждали не столько драться, сколько увечить, выдавить глаз, разорвать рот, лягнуть в пах. Будь Виктор один, они бы его искалечили, но с тыла на них набежал Тэдди, который свято исповедовал золотое правило всех вышибал – гасить любую драку в самом зародыше, а с фланга появилась Диана, Диана Бешеная, оскаленная ненавистью, непохожая на себя, уже без белого пакета, а с тяжелой плетенной бутылью в руках; и еще подоспел швейцар, человек хотя и пожилой, но, судя по ухваткам, бывший солдат – он действовал связкой ключей, словно это был ремень со штыком в ножнах. Так что когда из кухни прибежали два официанта, делать им было уже нечего. Племянник удрал, забыв на столике транзистор. Один из молодчиков остался лежать под столиком – это был тот, которого Диана свалила бутылью, остальных четверых Виктор с Тэдди, подбадривая друг друга удалыми возгласами, буквально вынесли из зала на кулаках, прогнали через вестибюль и пинками забили в вертящуюся дверь. По инерции они вылетели наружу сами и только там осознали под дождем полную победу и несколько успокоились.
– Сопляки паршивые, – сказал Тэдди, закуривая сразу две сигареты, – себе и Виктору. – Манеру взяли – каждый четверг буянить. Прошлый раз недоглядел – два кресла сломали. А кому платить? Мне!
Виктор щупал распухшее ухо.
– Племянничек ушел, – сказал он с сожалением. – Так я до него как следует не добрался.
– Это хорошо, – сказал Тэдди деловито. – С этим губастым лучше не связываться. Дядюшка у него знаешь кто, да и сам он… опора Родины и Порядка, или как они там называются. А драться ты, господин писатель, навострился. Такой, помню, хлипкий сопляк был – тебе, бывало, дадут, а ты и под стол. Молодец.
– Такая уж у меня профессия, – вздохнул Виктор. – Продукт борьбы за существование. У нас как ведь – все на одного. А господин Президент за всех.
– Неужели до драки доходит? – простодушно удивился Тэдди.
– А ты думал! Напишут на тебя похвальную статью, что ты-де проникнут национальным самосознанием, идешь искать критика, а он уже с компанией – и все молодые, задорные крепыши, дети Президента…
– Надо же, – сказал Тэдди сочувственно. – И что?
– По-разному. И так бывает, и эдак.
К подъезду подкатил джип, отворилась дверца, и под дождь, прикрывшись одним плащом, вылезли молодой человек в очках и с портфелем и его долговязый спутник. Из-за руля выбрался Голем. Долговязый с острым, каким-то профессиональным интересом смотрел, как швейцар выбивает через вертящуюся дверь последнего буяна, еще не вполне пришедшего в себя. «Жалко, этого не было, – шепотом сказал Тэдди, указывая на долговязого. – Вот это мастер! Это тебе не ты. Профессионал, понял?» «Понял», – тоже шепотом ответил Виктор. Молодой человек с портфелем и долговязый рысцой пробежали мимо и нырнули в подъезд. Голем неторопливо двинулся было следом, уже издали улыбаясь Виктору, но дорогу ему заступил Зурзмансор с белым свертком под мышкой. Он что-то ему сказал вполголоса, после чего Голем перестал улыбаться и вернулся в машину. Зурзмансор пробрался на заднее сидение, и джип укатил.
– Эх! – сказал Тэдди. – Не того мы били, господин Банев. Люди кровь из-за него проливают, а он сел в чужую машину и уехал.
– Ну, это ты зря, – сказал Виктор. – Больной несчастный человек, – – сегодня он, завтра ты. Мы с тобой сейчас пойдем и выпьем, а его в лепрозорий повезли.
– Знаем мы, куда его повезли! – непримиримо сказал Тэдди. – Ничего ты не понимаешь в нашей жизни, писатель.
– Оторвался от нации?
– От нации не от нации, а жизнь нашу ты не знаешь. Поживи-ка у нас: который год дожди, на полях все погнило, дети от рук отбились… Да чего там – ни одной кошки в городе не осталось, от мышей спасенья нет… Э-эх!
– сказал он, махнув рукой. – Пошли уж.
Они вернулись в вестибюль, и Тэдди спросил швейцара, уже занявшего свой пост:
– Что! Много наломали?
– Да, нет, – ответил швейцар, – можно считать, что обошлось. Торшер один покалечили, стену загадили, а деньги я у этого… у последнего отобрал, на вот, возьми.
На ходу считая деньги, Тэдди пошел в ресторан. Виктор последовал за ним. В зале опять установился покой. Молодой человек в очках и долговязый уже скучали над бутылкой минеральной воды, меланхолично пережевывая дежурный ужин. Диана сидела на прежнем месте, очень оживленная, очень хорошенькая, и даже улыбалась занявшему свое место доктору Р.Квадриге, которого обычно не терпела. Перед Р.Квадригой стояла бутылка рому, но он был еще трезв и потом выглядел странным.
– С викторией! – мрачно приветствовал он Виктора. – Сожалею, что не присутствовал при сем хотя бы мичманом.
Виктор рухнул в кресло.
– Красивое ухо, – сказал Р.Квадрига. – Где ты такое достал? Как петушиный гребень.
– Коньяку! – потребовал Виктор. Диана налила ему коньяку. – Ей и только ей обязан я викторией своей, – сказал он, показывая на Диану. – Ты заплатила за бутылку?
– Бутылка не разбилась, – сказала Диана. – За кого ты меня принимаешь? Но как он упал! Боже мой, как он чудесно свалился! Все бы так…
– Приступим, – мрачно сказал Р.Квадрига, и налил себе полный стакан рому.
– Покатился, как манекен, – сказала Диана. – Как кегля… Виктор, у тебя все цело? Я видела, как тебя били ногами.
– Главное цело, – сказал Виктор. – Я специально защищал.
Доктор Р.Квадрига со скворчанием всосал в себя последнюю каплю рома из стакана, совершенно как кухонная раковина всасывает остатки после мытья посуды. Глаза у него сразу же осоловели.
– Мы знакомы, – поспешно сказал Виктор. – Ты – доктор Рем Квадрига, я писатель Банев…
– Брось, – сказал Р.Квадрига. – Я совершенно трезв. Но я сопьюсь. Это единственное, в чем я сейчас уверен. Вы не можете себе представить, но я приехал сюда полгода назад абсолютно непьющим человеком. У меня больная печень, катар кишок и еще что-то с желудком. Мне абсолютно запрещено пить, а я теперь пьянствую круглые сутки… Я абсолютно никому не нужен. Никогда в жизни этого со мной не бывало. Я даже писем не получаю, потому что старые друзья сидят без права переписки, а новые – неграмотны…
– Никаких государственных тайн, – сказал Виктор. – Я неблагонадежен.
Р. Квадрига снова наполнил стакан и принялся прихлебывать ром как остывший чай.
– Так лучше действует, – сообщил он. – Попробуй, Банев, пригодится… И нечего на меня смотреть! – сказал он вдруг Диане бешено. – Попрошу скрывать свои чувства. А если вам не нравится…
– Тихо, тихо, – сказал Виктор, и Р. Квадрига остыл.
– Они ни черта во мне не понимают, – сказал он грустно. – Никто. Только ты немножко понимаешь. Ты меня всегда понимал. Только ты очень груб, Банев, и всегда меня ранил. Я весь израненный… Они теперь боятся меня ругать, они теперь меня только хвалят. Как похвалит какая-нибудь сволочь – рана. Другая сволочь похвалит – другая рана. Но теперь все это позади. Они еще не знают… Слушай, Банев, какая у тебя замечательная женщина… Я тебя прошу… Попроси ее, пусть придет ко мне в студию… Да нет, дурак! Натурщица! Ты ничего не понимаешь, я такую натурщицу ищу десять лет…
– Аллегорическая картина, – пояснил Виктор Диане. – «Президент и Вечно Юная Нация…»
– Дурак, – грустно сказал Р. Квадрига. – Вы все думаете, что я продаюсь… Ну, правильно, было! Но больше я не пишу президентов… Автопортрет! Понимаешь?
– Нет, – признался Виктор. – Не понимаю. Ты хочешь писать свой портрет с Дианы?
– Дурак, – сказал Р. Квадрига. – Это будет лицо художника…
– Моя задница, – объяснила Диана Виктору.
– Лицо художника! – повторил Р. Квадрига. – Ты ведь тоже художник. И все, кто сидит без права переписки, и все, кто лежит без права переписки… и все, кто живет в моем доме… то есть не живет… Ты знаешь, Банев, я боюсь. Я ведь тебя просил: приди, поживи у меня хоть немножко. У меня вилла, фонтан… А садовник сбежал. Трус… Сам я там жить не могу, в гостинице лучше… Ты думаешь, я пью, потому что продался? Дудки, это тебе не модный роман… Поживешь у меня немного и разберешься… Может быть, ты даже их узнаешь. Может быть, это вовсе не мои знакомые, может быть, это твои. Тогда бы я знал, почему они меня не узнают… Ходят босые… смеются… – Глаза его вдруг наполнились слезами.
– Господа! – сказал он. – Какое счастье, что с нами нет этого Павора. Ваше здоровье!
– Будь здоров, – сказал Виктор, переглянувшись с Дианой. Диана смотрела на Р. Квадригу с брезгливой тревогой. – Никто здесь не любит Павора, – сказал он. – Один я урод какой-то.
– Тихий омут, – произнес доктор Р. Квадрига. – И прыгнувшая лягушка. Болтун. Всегда молчит.
– Просто он уже готов, – сказал Виктор Диане. – Ничего страшного…
– Господа! – сказал доктор Р. Квадрига. – Сударыня! Я считаю своим долгом представиться! Рем Квадрига, доктор «гонорис кауза».