А перед тем как Солнце наконец погасло, давление на позиции людей и вовсе ослабело. Ростик даже смог отложить карабин, из которого он, памятуя прежние дни на заводе, между командами и выслушиванием донесений поверх своих поддерживал самые сложные сектора обороны. И тогда он понял, что может и вовсе пройтись по позициям, пересчитать уцелевших и отобрать самых толковых, наименее израненных людей, чтобы они обошли прежние их окопы, отыскивая раненых, может быть, подбирая оружие и боеприпасы.
И только после этого он решил, что пришла пора подумать не о бое, а о более простых делах – следовало найти Бурскина, о котором во второй половине дня не было ни слуху ни духу, вызвать к себе оставшихся в живых командиров рот и взводов, организовать боевое охранение по периметру, снести один из сарайчиков и из его стен устроить квадрат с посадочными кострами для какой-нибудь из лодок, которые непременно должны были вернуться…
А после трех часов подобных хлопот, когда уже и один из гравилетов вернулся и был послан за водой к речке, чтобы напоить людей, Ростик вдруг упал на руки вовремя подвернувшегося солдатика. Прямо как барышня в старой пьесе, которая не хотела упасть на пол и испачкать юбку, но твердо знала, что упасть необходимо… И вместо того чтобы заставить себя очухаться любой ценой, вдруг довольно расчетливо вздумал не приходить в себя, а попросту выспаться, раз уж так получилось.
Потому что пока они все равно победили, и вернуться в мир сознательных людей можно было и позже. Равно как позже можно было поесть, умыться, перевязаться и даже, если все будет хорошо, послать донесение в Боловск. Все можно было сделать потом. После того, как он проснется.
Глава 17
Поутру ситуация разъяснилась и в целом и в частностях, как любил иногда говорить отец. В целом стало ясно, что число пернатых вокруг лагеря теперь поменьше раз в десять по сравнению с началом битвы, но все равно их было слишком много для того, чтобы пытаться через них прорваться. А в частности стало понятно, что они чего-то ждут. И ожидание их было оправданно… до поры до времени.
А именно – пока в лагерь невесть откуда на новой машине, которая еще даже плохо его слушалась, не прилетел Ким. С ним вместе прилетело еще пять гравилетов, они притащили боеприпасы, питание для людей, три новых пулемета с пулеметчиками, десяток больших резиновых емкостей для воды и кучу пустых дерюжных мешков. Мешкам Ростик обрадовался особенно, теперь с их помощью можно было малыми силами и довольно быстро укрепить все, буквально все направления обороны.
Еще в одном гравилете появился доктор Чертанов, который приволок с собой кое-какие медикаменты, перевязочный материал, мешок хлорной извести, которой собирался обсыпать всех и вся, и пакет марганцовки, которую он принялся добавлять в питьевую воду. Впрочем, с этим проблем теперь не было, стоило только пару машин снарядить за водой, как в лагере через полчаса уже можно было принимать душ всем составом – доставка по воздуху воды из речки, расположенной в километре от крайних окопов, особых проблем не составляла. Еще более важными были новости, которые сообщил Ким.
– В городе все в восторге, что ты их тут прижал.
Ростик с откровенным подозрением посмотрел на друга. Потом пояснил:
– По принципу – медведя поймал, и он меня не пускает?
– Нет, они же на нашу территорию не прорвались, – настаивал Ким. – Значит, справился. Достальский, когда узнал, что ты без потерь отвел ребят с начальной позиции под холм, прямо чуть не на операционном столе начал тебе аплодировать.
– Вот именно, – ворчливо заметил Чертанов, который находился тут же, в бывшей палатке капитана, где Ростик устроил и свою приемную. – Была бы настоящая анестезия, не хлопал бы.
– Доктор, вы не понимаете, – высказался Ким, – на самом деле это маневр, достойный Суворова, Кутузова… Котовского!
– Странный набор авторитетов, – удивился Ростик. – Ты в самом деле считаешь, что я поднялся до Котовского? Ладно. Я рад, что с Достальским все хорошо, он нам скоро понадобится. Кстати, не знаешь, есть среди раненых Антон?
Ростик очень боялся, что лейтенант погиб или, еще хуже, его, раненого, бросили в окопах, когда отходили к холму.
– Как не знать – знаю. Плох, но говорят, со временем станет в строй. Припекло его через доспехи, а так – до свадьбы заживет.
– Отлично, – обрадовался Рост, потом понял, что это выражение не очень соответствует. – Как через доспехи припекает – знаю. У самого… Давай дальше, кто у тебя погиб?
Оживление схлынуло с лица Кима, и сразу стало видно, как он устал, какой серой выглядит его обычно желтая кожа, как подрагивают его руки.
– Остались, как ни странно, самые толковые. Бабурин, Бялый, Бахметьева… Еще, конечно, я приволок сюда Хвороста, и очень удачно подвернулся Казаринов. Его вызвали из Одессы в Боловск. А я, едва узнав, решил, что нечего ему сачковать, он хоть и авторитет, но пилот тоже неплохой.
– Остальные, как я понимаю, погибли.
– Говорят, двух ребят подобрали в степи, когда их сбили, они пытались от пернатых в Боловск удрать. Оба в плохом состоянии, сейчас в больнице. Но я их не видел… – Ким пожевал нижнюю губу, стал прямее. – Думаю, мы справимся, даже если они подтащат новых летунов. Только бы не очень много.
Ростик подумал, посмотрел на карту, расстеленную, как и вчера, на обструганных топором досках. Согласился:
– Думаю, справитесь. А пока, доктор, пройдите по окопам, да только под пули не лезьте, пожалуйста. Всех, кто не способен, по вашему мнению, продолжать бой, отправляйте в тыл. Ким, сколько может поднять каждая из твоих леталок?
– Человек шесть способен взять каждый. Итого…
– Нет, возить раненых в город будут только две лодки. Остальные пусть обеспечивают прикрытие лагеря. Как ты сам сказал, на случай, если они подтащат свои военно-воздушные силы. Или если попрут на новый штурм. Ну и, конечно, на тебе вода, патроны из города, пополнение, связь с Председателем.
На том и порешили. Два гравилета, как челноки, стали мотаться в город и обратно. А на холме люди принялись за работу – обустраивали позиции, углубляли окопы, расширяли сектора для пулеметных гнезд, перевязывались, наблюдали за противником.
Всего на холме осталось почти сто сорок человек, но к утру умерло пятеро, а еще тридцать душ Чертанов отправил в тыл. Но и из города прибыло почти два десятка, итого к вечеру первого дня осады под командой Ростика оказалось пять чуть уменьшенных взводов с довольно опытными взводными. Четыре из них Ростик расставил подобием каре, используя самый удобный для обороны рельеф у подошвы Бумажного холма, а пятый придержал на самом верху своей горки как резерв.
К началу следующего дня среди солдат поползли слухи. Сначала непонятно как возникла весть, что пернатые пойдут на штурм к полудню. Но полдень, насколько Ростик его понимал, миновал спокойно, а бегимлеси как стояли в двух-трех сотнях метров от окопов холма, так и остались там же. Потом зашел разговор, что штурм состоится ближе к вечеру, когда жара схлынет… Какой это имело смысл, Ростик не знал, жара в Полдневье всегда держалась круглый день, без скидок на вечер, не то, что на Земле. Наверное, поэтому и штурм не состоялся. Зато когда наступила ночь, пошли разговоры, что штурм будет рано поутру.
Но поутру исчезли сами бегимлеси. То есть, конечно, их пернатые фигуры в количестве десятка-другого торчали на горизонте, но уже по другую сторону реки, и очень далеко, гораздо дальше, чем они устроили свой лагерь в ночь перед сражением.
Осознав ситуацию, Ростик поднял летунов по тревоге и приказал как можно быстрее прочесать всю степь в радиусе километров сорока, выбрав, конечно, предпочтительным направление на Боловск. Затем, пока летуны работали, он провел три очень неприятных часа, опасаясь, что пернатые решили попросту «не заметить» его и прямиком дунули в город, где и находилась, собственно, главная добыча.
Но летуны, вернувшись, все, как один, доложили – пернатых в направлении города нет. Зато их довольно много оказалось по направлению к Олимпийской гряде, закрывающей южную часть известных человечеству земель. Также чуть меньше, но все-таки немало их оказалось и ниже по течению Цветной реки, по направлению к полуострову, на котором находилась цивилизация пернатых. Эта группа тащила много разнообразных волокуш, на которых грудами были навалены тела павших.
Зато дикие бегимлеси своих погибших просто свалили кучей и в несколько церемоний кремировали. Кстати сказать, получилось у них это не очень – слишком много, на взгляд людей, осталось несгоревших костей, оружия и всяких украшений. Но с ними дикие разбираться не стали, просто ссыпали в выкопанную яму и затоптали ее, не оставив сверху даже какого-нибудь символического знака.
И тогда стало ясно, что война окончена, по крайней мере, на время. Вместо приказа отдохнуть Ростику пришлось отдать своим бойцам распоряжение собрать под руководством Чертанова тела павших людей, которые до той поры оставались в окопах. А потом пришлось возиться с изрядным количеством пернатых, убитых перед окопами, – их ни цивилизованные, ни дикие бегимлеси хоронить или кремировать не смогли, опасаясь огня со стороны людей.
Работа эта была крайне неприятной, потому что за два дня пролежавшие на солнце трупы успели разложиться так, что даже Чертанов носил повязку на лице и не расставался с пузырьком аммиака. Но все-таки это оказалось куда более спокойными хлопотами по сравнению с теми, когда они ожидали нового, может быть, последнего, штурма.
А под вечер этого третьего после битвы дня из города прибыл Дондик. Он выглядел усталым, но буквально светился от радости. Первым делом он обнял Ростика, а потом вежливо и как-то совсем не по-военному спросил, можно ли будет построить оставшихся в живых, чтобы посмотреть на них? Теперь можно было, конечно, все. Ребят построили, капитан прошел перед шеренгой, некоторых узнавая, иных совсем не по-командирски вытаскивал из строя и обнимая у всех на глазах. Ростику это почему-то напомнило знаменитую кинохронику, когда Черчилль всматривался в лица наших солдат после Сталинградской битвы… Разумеется, если не учитывать обнимания и иных реплик.
А потом Дондик на правах старшего расположился в палатке Достальского, вызвал к себе Кима и очень серьезно, даже как-то торжественно пригласил Ростика на совещание. Впрочем, это оказалось совсем не совещание.
– Значит, так, Гринев. Поздравляю тебя с тем, что ты тут сделал. И довожу до сведения, что тебе присваивается следующее звание, старшего лейтенанта. По-моему, – добавил он, поблескивая глазами, – давно пора. Кроме того, отправляйся-ка домой. Есть мнение наградить тебя недельным отпуском, раз всякие медали и ордена у нас отсутствуют. В общем, со следующим транспортом лети к жене, к сыну, передавай им привет и достраивай дом. Я слышал, ты все жаловался, что у тебя на него времени не хватает.
– Теперь хватит, – высказался вместо друга Ким, удивленный затянувшимся молчанием Роста. Потом он повернулся к нему и спросил в упор: – Что, неужели не рад?
– Рад, конечно, – попытался улыбнуться Рост. – Просто я не готов… А, ладно, неделя – это царский подарок. И Любаня обрадуется. А то я забыл, как она… блинчики печет.
– Да, блинчики – это серьезно, – улыбнулся капитан и еще раз, уже без всяких скидок на звание и возраст, подошел и что было силы хлопнул Ростика по плечу. Это было больно, сразу отозвались ожоги от попаданий из лучеметов пернатых, но… Он понимал капитана, понимал Кима, понимал всех.
Всех, кроме себя. Это было нелегко объяснить. Больше всего чувство, которое им владело, походило на досаду, но обращенную куда-то внутрь, словно он чем-то «заслужил» такое скорое отстранение от дела, которое принял на себя и стал считать своим, ради которого готов был умереть… А теперь вот выяснилось, что дело это не его. И тогда стало почему-то казаться, что он слишком легко решил умереть, слишком беззаботно поставил свою жизнь в зависимость от… Да, в самом деле – от чего?
Ведь, что ни говори, а они сделали большое дело. Они отстояли город, они спасли свою цивилизацию… И вот он оказался сбоку от этого. И никакое повышение его формального звания не могло служить компенсацией. Была бы его воля, он бы остался тут, пусть даже командиром взвода, а не дали бы взвод, остался бы рядовым… Только бы не уходить, не бросать этих людей, это место, эти изрытые окопы.
Тащить его в Боловск выпало Казаринову. Пожалев, что эта участь не досталась Киму, с которым можно было бы поговорить во время полета, но которого Дондик оставлял на Бумажном как командира летунов, Ростик поймал его на полчаса, отвел туда, где пернатые зарезали первых защитников Бумажного, и попытался рассказать другу, что он ощущает и что по этому поводу думает. Реакция Кима, того самого кореезы, с которым жил душа в душу, почитай, с самых первых дней, сколько помнил себя, который прежде всегда все понимал, на этот раз оказалась изумительно бестактной. Он хитро скривился и безапелляционно брякнул:
– Посттравматический синдром, маниакальное чувство ответственности и неутоленные идеи мести, возмездия, а может, шизоидная переоценка своей роли… В общем, все то, что по-простому называется усталостью.
Рост возмутился – нашел время отшучиваться.
– Ким, черт косоглазый, я серьезно говорил!
Ким попытался усмехнуться, но даже вместе с ощеренными зубами его глаза остались грустными.
– А серьезно – лети-ка ты, голуба, в Боловск, домой. Отоспись, как следует пристань к жене, чтобы она себя замужней девицей почувствовала, а не соломенной вдовой, поболтайся по госпиталям, выясни, кто на каком этапе битвы где находился, составь рапорт командованию. За неделю успеешь целый роман составить, не то что рапорт. Мне кажется, они тебя этой работой еще загрузить не решились, но скоро решатся, и… Возвращайся здоровым. Знаешь ли, нужно дело делать, а не киснуть.
С этим напутствием, разумным какой-то внешней, общей правильностью, но совершенно не учитывающим его состояние, его небольшую внутреннюю, но тоже несомненную для него правоту, Ростик и прилетел ранним утром следующего дня в город. Домой он попал, когда ни мама, ни Любаня еще не отправились на работу. Хотя должны были, если учитывать местное время – около шести часов утра или около восьми по-старому, по-земному. А может быть, их предупредили, что Рост может появиться, вот они и попросили разрешения опоздать.
Поэтому он посидел со своими самыми родными людьми, выпил отменного душистого чаю с медом и настоящим молоком, отобранным мамой у Ромки, у которого и так всего было вдоволь, по словам Любани, и приготовился уже было рассказать, что и как с ними произошло, ничего не скрывая и даже, в общем-то, не рисуясь, как вдруг постучали в их калитку, все еще оставшуюся перед недостроенным квазиширским домом.
Ростик выглянул на улицу из специально устроенной бойницы – на Октябрьской прямо перед его мини-замком стояло по меньшей мере полдесятка зеленокожих. Впереди всех, разумеется, возвышался Шир Марамод – замечательный друг и главный переговорщик зеленокожих. Ростик смутился.
– Мам, как они узнали, что я приехал? Или они не ко мне пожаловали?
– К тебе, – отозвалась Любаня, тут же направляясь в дальнюю комнату, чтобы сменить утренний халат на что-то более официальное.
Маме это переодевание было не нужно, она и поутру выглядела готовой хоть к поездке на Бумажный, хоть к приему зеленокожих посланников. Она ответила:
– Они еще вчера вечером присылали гонца, человека, чтобы выяснить, правда ли, что ты прилетаешь? Кажется, мне его лицо знакомо. Впрочем, сейчас так мало стариков, что они все знакомы.
С этими словами она отправилась к калитке впускать триффидов в дом.
Они вошли, осторожно склоняя голову перед слишком низкой для них притолокой, и Ростик снова, с непонятным, невесть откуда бравшимся раздражением подумал, что парадную дверь следовало делать и шире, и выше – подходящей и для зеленых, и для людей новой комплекции, вроде Коромысла, и для бакумуров. Жаль, что не подумал об этом вовремя, может, когда-нибудь потом переделает?
Расшаркивания и традиционные с зелеными поклоны много времени не заняли. Потом триффидов провели в гостиную, где они и расположились за большим столом, низковатым для них, но все-таки вполне достойным. Потом Ростик показал им Любаню, которая наконец-то вышла из спальни, и попросил ее приготовить чай. На помощь ей отправилась и мама, похоже, обязанности хозяйки она не собиралась передоверять никому на свете.