– Прекрати, – сказал Виктан, – меня не обманешь.
– Теперь, разумеется, не обману. А если бы я сразу показался тебе в таком виде, то сумел бы посеять в твоей душе смятение. Но мне захотелось говорить с тобой от своего имени, и я могу, наконец, позволить себе это. А хочешь, – Фартор усмехнулся, и страшно было видеть на знакомом лице рыцаря Опавшего Листа чужую и мёртвую усмешку, – хочешь я покажу тебе Виктана? Такого, каков он на самом деле? Хотя тебе это не интересно, ты, пожалуй, и не узнаешь себя. Тебя волнует иное: зачем я начал борьбу, и что собираюсь делать дальше. Что же, я отвечу и на эти вопросы. Я хочу забрать себе мёд. Весь до последней капли. Пусть он зреет, а потом я не дам ему пролиться. Я буду есть мёд, макать в него свой хлеб, а вы будете завидовать мне, как я когда-то завидовал вам.
– Об этом я догадывался и без тебя, – ответил Виктан. – что ещё может изобрести бессильная зависть? Тебе лишь кажется, что ты стал силён и сумел пленить меня… – Виктан напряг мышцы, пробуя на прочность опутывающие его цепи.
– Не трудись! – Фартор поднял руку. – Эти оковы нужны лишь моему самолюбию, их несложно порвать. Ты связан иначе, хотя и не догадываешься, как. Дело в том, что мне известна твоя тайна. – Фартор поднялся и прокричал в лицо Виктану: – Ты побеждён, потому что проехал свою остановку!
Виктан рванулся, но двери автобуса уже захлопнулись, и Виктор Андреевич увидел, как мимо проплывает проходная завода, табло над входом показывает без семи минут восемь, и, значит, уже нет никакой возможности успеть на работу без опоздания. Виктор Андреевич в отчаянии привалился к дверям. Опустевший автобус, дребезжа, набирал ход.
Разумеется, в проходной Виктора Андреевича записали, а в отдел он опоздал на целых двенадцать минут. Ещё год назад на такую задержку никто не обратил бы внимания, кроме, может быть, Антонины Мадарась – злыдни и доносчицы, но теперь, когда управленцы ожидали сильного сокращения штатов, Виктора Андреевича встретило недоброжелательное молчание и изучающие взгляды. Виктор Андреевич промямлил что-то напоминающее одновременно приветствие и попытку оправдания, уселся за стол и придвинул папку с бумагами. Предстояло выяснить, что там внутри, вспомнить, какими неприятностями чреват грядущий день. Ничего срочного в папках не оказалось: какие-то заявки, отчет за прошлый квартал, докладные записки о перерасходе электроэнергии – весь тот бумажный хлам, что скапливается на столе, создавая видимость работы.
Виктор Андреевич обзвонил цеха, сообщил, что режим работы сегодня «два-тире-два». В ответ ему продиктовали расход электричества за прошлую смену. Цифры эти предстояло просуммировать и о результатах сообщить в Горэнерго. Ежедневная будничная деятельность, не требующая ни малейших усилий. Виктор Андреевич выписал цифры в колонку, вздохнув, поднял голову. Светочка Соловкова, сидящая за столом напротив, была погружена в расчёты, наманикюренные пальчики летали над клавишами калькулятора. Виктор Андреевич вздохнул ещё раз.
Лишённые тургора щёки Виктора Андреевича всегда были гладко выбриты, так что он и сам не мог бы сказать, была бы у него седина в бороде, вздумай он эту бороду отпустить. А вот бес в ребро впился прочно, и звали его Светочка Соловкова. Была она на два года младше собственной дочери Виктора Андреевича, у мужчин пользовалась успехом, так что никаких надежд у Виктора Андреевича не оставалось, тем более, что Малявин даже в молодости был смел с женщинами лишь в мечтах. И все же, он ничего не мог с собой поделать – запоздалая влюблённость была неистребима. Во время заводских междусобойчиков Виктор Андреевич демонстративно ухаживал за Светочкой, изображая «доброго дедушку», которому, учитывая возраст, позволена безобидная фамильярность. А сам жестоко клял себя и за неудачно выбранную маску, и за нерешительность, и даже за возраст, который и в самом деле со счетов было не сбросить. О Таисии в эти минуты Виктор Андреевич не думал, Таисия ждала дома, а здесь была совсем другая жизнь, такая же непохожая на домашнюю, как и царственные равнины Тургора.
Виктор Андреевич машинально пересчитывал общее потребление электроэнергии, но мысли его были далеко. В середине дня ему уже не требовалось вспоминать обыденные вещи, уплывал в тень и Тургор, так что можно было помечтать о чём-нибудь несбыточном. Например, о рацпредложении, которое он сделает, и которое радикально изменит… неважно, что оно изменит, но в результате увеличится объём продукции, снизится потребление материалов и энергоносителей, экология тоже не будет забыта… Суммарный экономический эффект составит, скажем, двести миллионов в год, и, значит, сумма вознаграждения… большая, посчитаю потом. С Мадарась удар приключится, когда он пригласит весь отдел в ресторан. Её – тоже, пусть позлобствует, но главное, конечно, Светочку. Вечером он, как старый приятель, пойдет провожать Свету, а возле дома само собой получится, что они вместе поднимутся к ней, и там… Сладкий озноб прошёл вдоль спины. – Светик, Светик, светлая моя… – Виктор Андреевич зажмурился, прикрыл ладонью глаза. Так проще и правдоподобнее представлять то, что теперь будет соединять его со Светочкой, соединять прочно и всегда, даже если сама Светочка ничего об этом не узнает. Когда вокруг смыкается тьма, то обостряются остальные чувства, и самый тихий шепот слышен ясно и разборчиво:
– …светлая, чистая, прекрасная. Когда она идёт, трава не приминается под её ногами, и осенние листья не слышат шороха её шагов. Лицо её сияет, и при взгляде на неё невозможно сохранить в душе недобрые мысли. Едва она появляется – всё ложное исчезает, и остается лишь истина. Значит, сейчас Светлая богиня на нашей стороне.
– Не надо меня утешать, – прервал рассказчика слабый голос. – Я слышал эти сказки ещё младенцем и теперь не верю в них.
– Это истина.
– Почему, в таком случае, богиня не явилась в ту минуту, когда в битве решалась судьба Тургора? Почему мы в плену, а Фартор торжествует?
– Потому, что битва не кончена, а мёд созревает лишь в миг солнцестояния. В этом году солнцестояние совпадает с закатом, и до заката ещё далеко.
Виктан оторвал от лица руку, засветил на безымянном пальце гелиофор. Кольцо с камнем было невидимо для чужих глаз, стреги не смогли похитить его. Камень осветил вырубленную в скале келью и две человеческие фигуры: одну лежащую ничком, другую сидящую возле неё.
– Ты очнулся? – спросил Гоэн, повернувшись на свет.
– Да, – ответил Виктан.
Он подошел, склонился над лежащим Зентаром. Юноша не пошевелился.
– Он умирает, – прошептал Гоэн. – Его не ранили, он умирает от несвободы. Видишь, – произнёс он громко, – у нас уже есть свет. Фартор прогадал, когда бросил нас в общую яму. Хотя, признаюсь, Виктан был не лучшим соседом, пока сидел застыв как истукан.
– Это не единственная его ошибка, – сказал Виктан. – прежде чем бросить меня сюда, он говорил со мной, и теперь я знаю, куда меня уносит время от времени. Оказывается, я живу тогда в другой стране – глупой и ничтожной, причём пользуюсь там самым презренным положением. Мне было обидно узнать такое. Но Фартор просчитался в главном – ему не удалось меня раздавить, ничтожество той жизни не сказалось на мне. Зато теперь я, кажется, могу предсказывать свои метаморфозы, и, если интуиция не подводит меня, в следующий раз я исчезну отсюда, а вернуться постараюсь где-нибудь неподалеку и тогда сделаю всё, что сумею сделать голыми руками…
– Виктан, – сдавленно перебил рыцарь Опавшего Листа, – может ли твой камень светить ярче?
– Это гелиофор – камень солнца, а наверху сейчас день, – ответил Виктан.
– В таком случае, ты выйдешь отсюда с оружием в руках! – воскликнул Гоэн. – Зентар! – повернулся он к товарищу, – я знаю, ты носишь на груди мешочек с плодородной землёй твоего родного Резума. Дай её, нам надо вооружить рыцаря Солнечного Луча.
Зентар молча поднялся, достал из-под рубахи кожаный мешочек, протянул его старику. Гоэн высыпал горсть земли на пол, сделал пальцем лунку и опустил в неё крошечное зерно, неведомо откуда появившееся в его руках. Разровнял землю, полил из кувшина, стоящего в углу. Кивнул Виктану. Тот поднял руку с кольцом. Камеру залил солнечный свет.
– В недоступных буреломьях лесного Думора созрело это семя, – пропел Гоэн. – Дикие харраки вырастили его на погибель всякому, кто вздумает посягнуть на их необузданную волю, суровые нравы и непостижимые для чужаков обычаи. Фартор полагал, что лишил меня оружия, но отнял лишь сухой лист, стоящий не больше любого опавшего листа. Живой меч невозможно купить или отнять, его можно лишь получить в подарок.
Горсть земли на полу, рассыпаяcь, зашевелилась, из центра её показался острый росток, он поднимался, удлиняясь на глазах, прямой и блестящий.
– Вот меч рыцаря Опавшего Листа, – произнёс Гоэн. – Бери, я отдаю его тебе.
Виктан протянул руку и сорвал меч, с клинком, похожим на побег осоки.
– Пора, – сказал он, выпрямляясь.
Стена перед ним изменилась, вместо грубого камня некрасиво бугрилась испорченная давней протечкой штукатурка, и висел наклеенный на фанеру график роста выпуска продукции за позапрошлую пятилетку с цифрами, перемалёванными на пятилетку прошлую.
– Давно пора, Виктор Андреевич, – услышал он чей-то голос.
Перед Виктором Андреевичем стоял Зозулевич – инженер из вент-группы. С Зозулевичем Виктор Андреевич частенько болтал на лестнице, где была оборудована курилка, в столовую они тоже обычно ходили вместе. Подчиняясь неписанным законам заводоуправления, Малявин с Зозулевичем звали друг друга по имени-отчеству, хотя и были на «ты».
– Иди один, – сказал Виктор Андреевич. – Я сегодня обедать не пойду – работы много, да и чувствую себя неважно.
– Какой обед? – изумился Зозулевич. – Обед кончился давно, а сейчас собрание начинается, собираются у конструкторов, тебя ждут…
– Спасибо, – сказал Виктор Андреевич, – а то я заработался и не слышал.
Виктор Андреевич и впрямь чувствовал себя не блестяще. В те дни, когда Тургор не отпускал его, Малявин бродил сонный, отвечал невпопад, часто вообще не слышал обращённых к нему слов. Чтобы скрыть это, Виктор Андреевич начинал жаловаться на головную боль и иные недомогания, просил у сослуживцев таблетки и очень быстро внушал самому себе, что заболел на самом деле. Порой даже получал в санчасти больничный лист. Но теперь вольготной жизни приходил конец: приближался переход на аренду, сокращение штатов и прочие, связанные с этим неприятности. Сегодняшнее собрание было в их числе.
Обычно во время собраний Виктор Андреевич старался примоститься в уголке за кульманом, так, чтобы его не было видно. Но сегодня он умудрился опоздать на собрание, так что пришлось сесть на всеобщее обозрение, у дверей. И соседство оказалось неподходящим: рядом вертелся на стуле молоденький теплотехник Володя, направленный на завод по распределению и успевший восстановить против себя весь отдел откровенным бездельем и рассказами о том, как он будет жить, когда заведёт собственное дело. Фамилия у Володи была не по годам звучная: Рак-Миропольский – и это тоже не прибавляло к нему любви.
Собрание вёл Цветков – зам главного энергетика. В другое время это немедленно насторожило бы Виктора Андреевича. Главный энергетик – товарищ Паскалов любил изображать из себя душку-начальника и потому все мероприятия, где принимались жёсткие решения, перепоручал заместителю. Но сегодня Виктор Андреевич был озабочен трудными делами Тургора и думать о двух опасностях разом не мог. Он сидел, привалившись к стене, напустив из чувства самосохранения страдальческое выражение на лицо, и не слушал выступлений. Встревожился, лишь когда в его сознание протиснулись слова:
– В течение этой недели мы должны решить, без кого отдел сможет нормально работать. С этими товарищами нам придётся расстаться. Остальные получат компенсацию в размере сорока процентов от оклада уволенных.
«Неужто действительно сокращение? – всполошился Виктор Андреевич и тут же привычно начал успокаивать себя: – Да не может быть, треть отдела уволить… отобьёмся… в крайнем случае, сократят Кузьминову – она бездетная.»
И в самом деле, поднялся Зозулевич и напористо пошёл в атаку: