Рэй БРЭДБЕРИ
ВЫПИТЬ СРАЗУ: ПРОТИВ БЕЗУМИЯ ТОЛП
Это была одна из тех проклятых ночей, немыслимо жарких и душных, когда ты лежишь пластом, полуживой, до двух часов ночи, потом садишься рывком в постели, поливая себя своим прокисшим соком, и, пошатываясь, спускаешься в огромную печь подземки, куда на крыльях пронзительного воя вылетают из тьмы блуждавшие где-то поезда.
- Черт возьми, - прошептал Уилл Морган.
А черт уже взял эту заблудившуюся армию зверочеловеков, кочующих всю ночь напролет из Бронкса на Кони-Айленд, потом обратно: вдруг повезет, вдруг вдохнешь соленого океанского ветра и переполнишься благодарением.
Где-то, о боже, где-то в Манхэттене или дальше веет прохладой. Во что бы то ни стало нужно найти ее, найти до рассвета...
- Проклятье!
Оглушенный, он смотрел, как бешеным прибоем вскипает и проносится мимо улыбающаяся реклама зубной пасты, как эта реклама, созданная им самим, преследует его в эту душную ночь на всем пути через остров Манхэттен.
Застонав, поезд остановился.
На соседней колее стоял другой поезд.
Невероятно! Там, напротив, сидел у открытого окошка старик Нед Эмминджер. Старик? Ведь они одного возраста, обоим по сорок, но однако...
Уилл Морган рывком поднял окно.
- Нед, сукин сын!
- Уилл, паршивец! И часто ты разъезжаешь в такое время?
- С тысяча девятьсот сорок шестого года - каждую проклятую жаркую ночь!
- И я тоже! Рад тебя видеть!
- Лгун!
Взвизгнула сталь, и они оба исчезли.
"Боже, - подумал Уилл Морган, - двое ненавидят друг друга, сидят на работе рядом, в каких-нибудь десяти футах один от другого, оба, стиснув зубы, карабкаются вверх по служебной лестнице - и сталкиваются нос к носу в три часа пополуночи в этом дантовом аду под плавящимся от зноя городом. Вон как отдаются, замирая, наши голоса: лгун-н-н!"
Через полчаса, уже на вашингтон-сквер, его лба коснулся прохладный ветер. Он двинулся туда, откуда этот ветер дул, и оказался в переулке...
Где температура была ниже на десять градусов.
- Хорошо! - прошептал он.
От ветра пахло ледяным дворцом, погребом, откуда в жару он, тогда еще ребенок, таскал кусочки льда, чтобы натирать ими щеки и с визгом совать себе под рубашку.
Прохладный ветер привел его по переулку к небольшой лавке на вывеске которой было написано:
Мелисса Жабб, ведьма
Прачечная
Сдайте свои проблемы до 9 утра
Вечером вы получите их разрешенными
и мельче:
заклятия, зелья против ужасной атмосферы,
как ледяной, так и накаленной.
Настои, побуждающие вашего нанимателя
повысить вас в должности.
Бальзамы, мази, прах мумий
по рецептам древних глав корпораций.
Снадобья от шума.
Средства, разряжающие обстановку.
Растирания для страдающих паранойей водителей грузовиков.
Лекарства, которые следует принять, если появится
желание заплыть за пределы нью-йоркских доков.
На витрине были расставлены пузырьки с наклейками:
Совершеннейшая память
Дуновение ласкового апрельского ветра
Тишина и нежнейшая птичья трель
Он рассмеялся и остановился.
Ибо веяло прохладой и скрипнула дверь. И снова вспомнился холод белых гротов, ледяной дворец детства, мир, выхваченный из зимних снов и сохранявшийся даже в августе.
- Входите, - прошептал голос.
Дверь бесшумно отворилась внутрь.
Внутри царил холод склепа.
На трех козлах гигантским воспоминанием о феврале покоился брус прозрачного льда в шесть футов длиной; с боков его стекали капли.
- Сейчас, - пробормотал он.
Тогда, в детстве, в его родном городке, в витрине скобяной лавки лежала внутри огромного бруса льда жена фокусника и наверху бруса выпуклыми ледяными буквами было написано имя: _м_и_с_с_ С_н_е_г_г. Ночь за ночью спала она там, снежная принцесса. Он и другие мальчишки тайком крались из дому после полуночи смотреть, как она улыбается в холодном прозрачном сне. Половину ночей в то лето простояли они, четверо или пятеро дышащих жаром четырнадцатилетних мальчиков, уставившись на нее, надеясь, что их огненные взгляды растопят лед.
Но _т_о_т_ лед так и не растаял...
- Подождите, - прошептал он. - Послушайте...
Он сделал еще один шаг в темноту ночной лавки.
Боже, да ведь это она! Вон там, в _э_т_о_й_ глыбе льда! Разве не те же очертания были у глыбы, внутри которой всего несколько мгновений назад дремала среди напоенных прохладой сновидений белая как снег женщина? Те же. Эта глыба - такая же полая, такая же красивая, так же скруглены углы. Но... Женщины в ней нет. Где она?
- Здесь, - прошептал голос.
По ту сторону блестящего холодного гроба, в углу, двигались тени.
- Добро пожаловать. Закройте дверь.
Он почувствовал, что она Недалеко, среди теней. Ее плоть, если бы ты до нее дотронулся, оказалась бы прохладной, все такой же свежей благодаря времени, проведенному в ледяном гробу, с которого стекают капли. Только протянуть руку, и...
- Как вы сюда попали? - спросил ее нежный голос.
- Душная ночь. Хожу. Езжу. Ищу прохлады. Мне как-то плохо.
- Вы пришли как раз туда, куда нужно.
- Но это же _б_е_з_у_м_и_е_! Я не верю в психиатров. Друзья меня не выносят, потому что я твержу: мистер Пустозвон и Фрейд скончались двадцать лет назад, и с ними остальные клоуны. Я не верю ни в астрологов, ни в нумерологов, ни в хиромантов...
- Я не гадаю по руке. Но... Дайте мне вашу руку.
Он протянул руку в мягкую темноту.
Ее пальцы нащупали его ладонь. Они были холодные, как у маленькой девочки, только что рывшейся в холодильнике. Он сказал:
- На вашей вывеске написано: _М_е_л_и_с_с_а _Ж_а_б_б, _в_е_д_ь_м_а. Что ведьме делать в Нью-Йорке летом тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?
- А какому городу, скажите, ведьма когда-нибудь была нужна больше, чем Нью-Йорку в этом году?
- Это правда. Мы здесь безумные. Но... вам-то что за дело до этого?
- Ведьму рождают истинные нужды ее времени, - сказала она. - Меня породил Нью-Йорк. Все, что в нем есть самого дурного. И вот вы пришли по наитию и нашли меня. Дайте мне вашу другую руку.
Хотя ее лицо казалось в полутьме призрачно-холодным, он почувствовал, как взгляд ее движется по его дрожащей ладони.
- О, почему вас так долго не было? - сказала она печально. - Уже и так почти поздно.
- В каком смысле?
- Вам не спастись. Вы не сможете принять мой дар.
Сердце его заколотилось.
- Какой дар?
- Покой, - ответила она. - Безмятежность. Тишину среди бедлама. Я дитя ядовитого ветра, совокупившегося с Ист-Ривер в блестящую от нефти, усыпанную мусором полночь. Я восстала против своих родителей. Я прививка против желчи, благодаря которой появилась на свет. Я сыворотка, родившаяся из ядов. Я антитело для времени. Я всеисцеляющее лекарство. Город вас убивает, не так ли? Манхэттен - ваш палач. Дайте мне быть вашим щитом.
- Каким образом?
- Вы станете моим учеником. Как невидимая свора гончих, защита моя окружит вас кольцом. Никогда больше не надругается над вашим слухом грохот подземки. Никогда не будет отравлять вам легкие и выжигать глаза смог. В обед ваш язык ощутит вкус райских плодов в самых обыкновенных дешевых сосисках. Вода из холодильника у вас на службе станет редким благородным вином. Полицейские станут отвечать, когда к ним обращаетесь вы. Вы только моргнете, и такси, мчащееся в никуда после конца смены, сразу около вас остановится. Театральные билеты будут появляться, едва вы подойдете к окошку кассы. Будут меняться цвета светофора, - и это в часы пик! - Если вы решите проехать на своей машине от пятьдесят восьмой улицы до самой Вашингтон-сквер, и ни разу не загорится красный. Только зеленый - если я буду с вами... Если я буду с вами, наша квартира станет тенистой поляной в тропических джунглях, будет наполнена щебетанием птиц и зовами любви с первого удушающе-жаркого дня июня до последнего часа, когда минет день труда и на поездах, возвращающихся с морского побережья и вынужденных вдруг остановиться где-нибудь на полпути, сходят с ума раздавленные жарой живые мертвецы. Наши комнаты будут полны хрустального звона. Наша кухня в июле будет эскимосским иглу, и в ней можно будет досыта наедаться мороженым из шампанского и вина "Шато лафит Ротшильд". А наша кладовая? В ней - свежие абрикосы, все равно февраль сейчас или август. Свежий апельсиновый сок каждое утро, холодное молоко на завтрак, веющие прохладой поцелуи в четыре часа дня, а у моего рта всегда вкус замороженных персиков, у тела - вкус покрытых инеем слив. Вкусное всегда под боком, как говорит Эдит Уортон... В любой невыносимый день, когда вам захочется вернуться со службы домой раньше времени, я буду звонить вашему боссу, и он всегда будет вас отпускать. Скоро вы сами станете боссом и, ни у кого не спрашивая разрешения, будете уходить домой ради холодного цыпленка, вина с фруктами и меня. Лето в райских ложбинах. Осени столь многообещающие, что вы буквально потеряете разум - как раз настолько, насколько нужно. Зимой, конечно, все будет наоборот. Я буду вашим очагом. Мой милый пес, приляг у очага. Я стану для вас снежной шубой... В общем, вам будет дано все. Взамен я прошу немного. Всего лишь вашу душу.
Он замер и чуть было не отпустил ее руку.
- А разве не _э_т_о_г_о_ вы ожидали? - Она рассмеялась. - Но душу нельзя продать. Ее можно только потерять и никогда больше не найти. Сказать вам, чего я на самом деле от вас хочу?
- Скажите.
- Женитесь на мне, - сказала она.
"То есть продайте мне вашу душу", - подумал он, но промолчал.
Однако она прочитала ответ у него в глазах.
- Господи, - сказала она. - Неужели я прошу слишком много? За все, что даю?
- Я должен это обдумать!
Сам того не заметив, он отступил на шаг к двери.
Теперь ее голос звучал очень грустно:
- Если вам обязательно нужно обдумать дело заранее, оно никогда не будет сделано. Когда вы кончаете читать книгу, вы ведь знаете, понравилась она вам или нет? И в конце спектакля вы либо спите, либо нет? Ну, и красивая женщина - это красивая женщина, не так ли, а хорошая жизнь - это хорошая жизнь?
- Почему вы не хотите выйти на свет? Как мне узнать, что вы на самом деле красивая?
- Вы узнаете, только если шагнете в темноту. Неужели вы не можете судить по голосу? Не можете? Бедный! Если вы не поверите мне сейчас, я не буду вашей никогда.
- Я должен подумать! Вернусь завтра вечером! Что значат двадцать четыре часа?
- Для человека в вашем возрасте - все.
- Мне только сорок!
- Я говорю о вашей душе, а для нее может быть слишком поздно.
- Дайте мне еще ночь!
- Вы ее возьмете так или иначе, на свой страх и риск.
- О боже, боже, - сказал он, закрывая глаза.
- Увы, именно сейчас он помочь вам не в силах. Вам лучше уйти. Вы состарившийся мальчик. Жаль. Жаль. Ваша мать жива?
- Умерла десять лет назад.
- Нет, жива, - сказала она.
Отступая к двери, он остановился и попытался успокоить свое взволнованное сердце.
- Как давно вы здесь? - Спросил он, с трудом ворочая языком.
Она засмеялась, но смех ее был тронут горечью.
- Уже третье лето. И за три года в мою лавку зашли только шесть мужчин. Двое сразу убежали. Двое немного побыли, но ушли. Один пришел еще раз, а потом исчез. Шестой, побывав три раза, признался, что он н_е в_е_р_и_т. Дело в том, что никто, видя при дневном свете безграничную и ограждающую от всех забот и тревог любовь, в нее _н_е_ в_е_р_и_т_. Душевно чистый, простой, как дождь, ветер и семя, какой-нибудь юноша с фермы, быть может, остался бы со мной навсегда. Но житель Нью-Йорка? Этот не верит ни во что... Кто бы ты ни был, какой бы ты ни был, о добрый господин, останься и подои корову, и поставь парное молоко охладиться под навес в тени дуба, который растет у меня на чердаке. Останься и нарви водяного кресса, чтобы очистить им свои зубы. Останься в северной кладовой, где пахнет хурмой, виноградом и мандаринами. Останься и останови мой язык, чтобы я больше об этом не говорила. Останься и закрой мне рот так, чтобы я не могла вздохнуть. Останься, ибо я устала от разговоров и нуждаюсь в любви. Останься. Останься.
Так пылко звучал ее голос, так трепетно, так чарующе, так нежно, что он понял: если он сейчас не убежит, он пропал.
- Завтра вечером! - крикнул он.
Он обо что-то споткнулся. Это была отломившаяся от бруска острая сосулька.
Он наклонился, схватил сосульку и побежал.
Дверь за ним громко хлопнула. Свет в лавке мигнул и погас.