— Ладно, больше не спорю. Скажите, а как по нынешним временам, четыреста долларов — много это или мало? Какие сейчас цены?
— М-м… Трудно сказать.
— Ну хотя бы приблизительно. Сколько стоит пообедать?
— Стоимость питания не так уж высока. За десять долларов вы можете получить вполне приличный обед… если позаботиться выбрать ресторан с умеренными ценами.
Я поблагодарил мистера Монетта и вышел из конторы с чувством признательности этому человеку. Он напомнил мне нашего армейского казначея. Казначеи бывают только двух видов: первые тычут в параграф инструкции, где сказано, что вы не можете получить и того, что вам полагается; вторые же будут рыться в инструкциях до тех пор, пока не найдут параграф, в соответствии с которым вам причитается даже то, чего вы не заслужили.
Мистер Монетт относился, конечно, ко вторым.
Храм фасадом выходил на Уилширскую дорогу. Перед храмом были разбиты клумбы, рос кустарник, стояли скамейки. Я присел отдохнуть и подумать, куда направиться — на восток или на запад. Я держался молодцом с мистером Монеттом, хоть и был, честно говоря, здорово потрясен; зато теперь в кармане у меня лежит сумма, которой хватит на пропитание в течение недели.
Но солнце пригревало, дорога успокаивающе гудела под колесами проносившихся автомобилей, и я был молод (по крайней мере, биологически); руки-ноги были при мне, голова работала. Насвистывая «Аллилуйя, я бродяга», я открыл «Таймс» на странице «Требуются». Подавив желание посмотреть раздел «Инженеры», я сразу принялся искать колонку «Разнорабочие» и с трудом ее обнаружил. Выбор был весьма невелик.
6
Я приступил к работе на следующий день, в пятницу, 15 декабря. У меня сразу возникли недоразумения с законом: я постоянно путался в новых понятиях, ощущениях, способах выражения мыслей. Я обнаружил, что «переориентироваться» по книгам — все равно как изучать секс теоретически; на деле все было совершенно по-другому.
Наверно, у меня было бы меньше неприятностей, окажись я в Омске, Сантьяго или Джакарте. В чужой стране, чужом городе ты знаешь, что столкнешься с чем-то непривычным, но перемены в Большом Лос-Анджелесе не укладывались в сознание, хотя я и сталкивался с ними ежечасно. Конечно, тридцать лет — небольшой отрезок времени: за всю свою жизнь каждый из нас успевает привыкнуть ко множеству перемен. Но на меня все обрушилось разом.
Взять, к примеру, случай, когда я произнес без всякой задней мысли обычное для меня слово в присутствии одной дамочки. Дамочка сильно оскорбилась, и только мое поспешное оправдание, что я «сонник», удержало ее мужа от мордобоя. Я не стану приводить это слово здесь — хотя почему бы и нет? Поверьте, во времена моего детства оно использовалось как вполне пристойное — стоит заглянуть в старый словарь; во всяком случае, никто не царапал его гвоздем на стенках туалетов и не писал мелом на заборах.
Слово, о котором я говорю, — «заскок».
Были и другие слова — их я произносил, только хорошо прежде подумав. Не то что они были из разряда «табу», нет. Просто изменилось полностью их значение. Слово «хозяин», например, раньше означало человека, взявшего у вас в прихожей пальто; он мог отнести его в спальню, если на вешалке не было места, — но при чем тут уровень рождаемости?
Тем не менее я потихоньку приспосабливался. Моя работа заключалась в том, что я превращал новехонькие лимузины в металлолом, отправлявшийся морем обратно в Питсбург. «Кадиллаки», «крайслеры», «эйзенхауэры», «линкольны» — самые шикарные, большие и мощные турбомобили различных марок, не наездившие и одного километра, шли под пресс. Их цеплял челюстями захват, потом — бах! трах! ба-бах! — и готово сырье для мартена.
Поначалу мне было не по себе — сам я пользовался «дорогами» и не имел других транспортных средств. Как-то я высказал свое мнение о бессмысленности уничтожения такой прекрасной техники — и чуть не лишился работы. Хорошо еще, сменный мастер вспомнил, что я «сонник» и ни черта не понимаю.
— Тут, сынок, все упирается в экономику. Государство поощряет перепроизводство автомобилей — это является гарантией погашения займов, выделенных на поддержание твердых цен. Автомобили выпущены два года назад, но они никогда не будут проданы… И вот теперь государство превращает их в металлолом и продает обратно сталелитейным компаниям. Мартены не могут работать на одной руде, им нужен и металлолом. Тебе бы полагалось знать такие простые вещи, хоть ты из «сонников». Кстати, обогащенной руды не хватает, и металлолома требуется все больше и больше. Эти автомобили нужны сталелитейной промышленности позарез.
— Но зачем вообще их было выпускать, если знали, что они не будут проданы? Это же расточительство!
— Это только с виду расточительство. Ты что, хочешь, чтобы люди остались без работы? Чтобы упал жизненный уровень?
— Ладно, почему не отправлять автомобили за границу? По-моему, там за них выручили бы больше, чем здесь, продавая как металлолом.
— Ну да! И взорвать экспортный рынок? Кроме того, если бы мы стали продавать автомобили по бросовым ценам за границей, мы бы восстановили против себя всех: Японию, Францию, Германию, Великую Азиатскую Республику — всех. И к чему все привело бы? К войне? — Он вздохнул и продолжал поучать меня отеческим тоном: — Сходи-ка ты в Публичную библиотеку и возьми несколько книжек. А то судишь о том, о чем понятия не имеешь.
Я и заткнулся. Я не стал говорить ему, что провожу все свое свободное время в библиотеках. Избегал я упоминать и о том, что был когда-то инженером. А претендовать на должность инженера теперь — все равно что в свое время прийти к Дюпону и заявить: «Сударь, я — алхимик. Не нуждаетесь ли вы в моем искусстве?»
И все-таки я вернулся к этой теме еще раз. Я обратил внимание, что очень немногие автомобили были собраны полностью. Сделаны они были кое-как: в одном не хватало приборной доски, в другом отсутствовало воздушное охлаждение, а однажды я заметил, как зубья дробилки размалывают пустой, без мотора, капот, и опять обратился к сменному мастеру. Тот в изумлении уставился на меня:
— Великий Юпитер! Сынок, неужели ты думаешь, что кто-то будет стараться при сборке никому не нужных автомобилей? Прежде чем они сойдут с конвейера, они уже оплачены.
На этот раз я заткнулся надолго. Лучше заниматься техникой: экономика для меня — темный лес. Зато у меня было много времени для размышлений. Мою работу трудно было назвать «работой». Все операции выполнялись «ловким Фрэнком» в различных модификациях. «Фрэнк» и его собратья обслуживали дробилку, подгоняли автомобили, убирали и взвешивали металлолом, подсчитывали. Моя «работа» заключалась в том, что я стоял на небольшой платформе (сидеть запрещалось) и держал руку на рубильнике. Рубильник (в аварийной ситуации) отключал всю систему. Но ничего никогда не случалось, хотя довольно скоро я уяснил, что от меня требовалось, по крайней мере раз за смену, «обнаружить» неполадки в системе автоматики, остановить работу и послать за ремонтниками.
Что ж, за это мне платили двадцать один доллар в день, и я мог не думать о хлебе насущном. После вычетов на социальное страхование, медицинское обслуживание, профсоюзных взносов, подоходного налога, налога на оборону и взносов в общественный фонд у меня оставалось около шестнадцати долларов. Мистер Монетт оказался не прав, утверждая, будто обед стоит десять долларов, — вполне сносный обед можно было получить за три доллара, если вы не против искусственного мяса. Ручаюсь, вам будет не отличить бифштекса, выращенного в колбе, от того, который гулял на травке. Учитывая, что кругом полно слухов о радиоактивности, я был совершенно счастлив, потребляя суррогат.
Труднее было с жильем. Во время Шестинедельной войны Лос-Анджелес не попал в список городов, подлежавших уничтожению, и в него хлынула масса беженцев (и меня причисляли к ним, но я-то себя таковым не считал). Никто не вернулся домой, даже те, у кого было куда возвращаться. Город — если Большой Лос-Анджелес можно назвать городом — был переполнен, когда я лег в холодный сон. Теперь он просто кишел людьми и напоминал огромный муравейник. Может быть, не стоило избавляться от смога: в шестидесятые годы из-за него хоть немногие, но покидали большие города. Теперь, очевидно, никто никогда не уезжал из города.
Когда я выписывался из храма, у меня в голове сложился план действий: 1) найти работу; 2) найти ночлег; 3) повысить уровень инженерных знаний; 4) найти Рикки; 5) снова стать инженером, если это в человеческих силах; 6) найти Майлза и Белл, заплатить должок и при этом постараться избежать тюрьмы; 7) прочие дела, вроде поиска исходного патента на «трудягу»: у меня было предчувствие, что в основу его легли мои разработки по «ловкому Фрэнку» (конечно, сейчас все это не имело значения, но…). Хотелось мне разузнать о судьбе «Горничной инкорпорейтед»… и так далее и тому подобное.
Я расположил свои дела в порядке очередности по давней студенческой привычке (хотя особым усердием в первые годы учебы не отличался); если не соблюдать очередности — собьешься с ритма. Конечно, некоторые пункты плана можно было осуществлять одновременно: я надеялся отыскать Рикки, а может, заодно «Белл и Ко», продолжая при этом совершенствовать знания в области автоматики. Но главное дело не может стоять вторым; сперва следовало найти работу, а потом искать потерянное; доллары — конечно, если они у вас есть в достатке — ключи ко всем дверям…
После того как в шести местах мне отказали, я нашел объявление о сдаче помещения в районе Сан-Бернардино. Но я свалял дурака: вместо того чтобы сразу снять комнату, я потащился опять в центр города, надеясь найти что-нибудь там, а с утра быть первым в очереди на бирже труда. И везде неудача. Меня записали на «лист ожидания» в четырех местах, а в результате я оказался в парке, под открытым небом. Почти до полуночи я прогуливался по дорожкам, чтобы хоть немного согреться (зимы в Большом Лос-Анджелесе субтропические, если только сильно подчеркиваешь приставку «суб»), а потом плюнул и пошел в город. Я нашел убежище в помещении станции Уилширской дороги… и часа в два ночи меня замели вместе с остальными бродягами.
Тюрьмы, надо сказать, изменились к лучшему. В камере было тепло, и, похоже, тараканов удалось вывести начисто.
Мне предъявили обвинение в «шатательстве». Судья оказался молодым симпатичным парнем; он даже глаз не поднял от газеты, когда спросил:
— Вы обвиняетесь по первому разу?
— Да, ваша честь.
— Тридцать суток или условное освобождение с отбыванием срока в трудовых лагерях. Давайте следующих.
Нас начали выталкивать, но я уперся:
— Минутку, судья!
— А? Вы чем-то недовольны? Признаете себя виновным или нет?
— Гм. Я, право, не знаю, потому как не понимаю, что я такого совершил. Видите ли…
— Нужен общественный защитник? Если так, посидите взаперти, пока кто-нибудь не возьмется за ваше дело. Думаю, дней через шесть-семь кто-то из них да освободится… так что решайте сами.
— Гм, не знаю. Может, мне как раз подходит условное освобождение с отбыванием срока в трудовых лагерях, хотя я и не представляю себе, что это такое. Но в чем я действительно нуждаюсь, так в добром совете. И если Высокий суд соблаговолит…
— Выведите остальных, — приказал судья помощнику шерифа. Затем обернулся ко мне: — Бросьте болтать. Предупреждаю, мой совет вам вряд ли придется по вкусу. Я давно в должности и успел наслушаться столько лживых историй, что меня уже тошнит от них.
— Я понимаю вас, сэр. Но моя история — правдивая. Ее легко проверить. Видите ли, я только вчера закончил «долгий сон» и…
Он посмотрел на меня с отвращением:
— Так вы один из тех? Я вот часто задаюсь вопросом: на каком основании наши деды посчитали возможным сваливать на нас свои ошибки? Город и так перенаселен… а тут еще нам на шею садятся те, кто в своем-то времени ужиться не смог. Эх, прогнать бы всех вас пинками в ваш какой-не-знаю год, чтобы вы объяснили там всем и каждому: будущее, о котором они так мечтают, вовсе не — повторяю: не — усыпано розами. — Он вздохнул. — Впрочем, уверен, толку от этого было бы мало. Ну а от меня-то вы чего ожидаете? Предоставить вам еще одну возможность? Чтоб вы тут возникли опять неделю спустя?
— Нет, судья, думаю, больше я тут не возникну. У меня достаточно денег, чтобы прожить, пока не найду работу и…
— А? Если у вас есть деньги, почему же вы занимаетесь шатательством?
— Судья, я даже не знаю, что обозначает слово «шатательство».
На этот раз он снизошел и выслушал мои объяснения. Когда я упомянул о том, как меня обчистила Главная, его отношение ко мне резко изменилось.
— Ох уж эти свиньи! Моя мать пострадала от них, а ведь она двадцать лет выплачивала взносы! Что ж вы мне сразу об этом не сказали? — Он достал карточку, что-то черкнул на ней и протянул мне: — Отдайте в контору по найму Управления по излишкам и сбору утиля. Если они не найдут для вас работы, зайдите ко мне часов в двенадцать. Только не занимайтесь больше шатательством. Занятие не только порочное и преступное, но и очень опасное — можно нарваться на «зомби»-вербовщика.
Вот так я получил работу — крушить вдребезги новенькие автомобили. Я уверен, что поступил правильно, поставив на первое место задачу найти работу. Человеку с солидным счетом в банке везде хорошо — даже полиция его не тронет. Нашел я и вполне приличную (по моим средствам) комнату в западной части Лос-Анджелеса; тот район еще не подвергся изменениям в соответствии с Новым планом. Мое новое жилище, похоже, раньше служило стенным шкафом.
Мне не хотелось бы, чтобы создалось впечатление, будто 2000 год нравился мне меньше, чем 1970-й. Меня вполне устраивало все и в 2000 году, и в следующем, 2001 году, который наступил через пару недель после моего пробуждения. Несмотря на приступы нестерпимой тоски по прошлому, я считал, что Большой Лос-Анджелес на заре третьего тысячелетия — самое замечательное место из всех, какие мне приходилось видеть. В нем бурлила жизнь, он сиял чистотой, и вас неудержимо влекло к нему, хотя он был забит толпами народа и разросся до немыслимо гигантских размеров. Будь городские власти в силах приостановить лет на десять приток иммигрантов, жилищная проблема была бы решена. Но поскольку они не смогли этого сделать, им оставалось прикладывать максимум усилий, чтобы разместить в городе толпы, валом валившие со стороны Сьерры.
Но, ей-богу, стоило проспать тридцать лет, чтобы проснуться в такое время, когда люди справились с простудой и никто не страдал от насморка. Для меня это значило больше, чем строительство поселка исследователей на Венере.
Но больше всего меня поразили две вещи. Во-первых, конечно, открытие антигравитации, или, как тут называли это явление, «нульграв». Еще в 1970 году мне приходилось слышать, что в Бабсоновском научно-исследовательском институте занимались изучением гравитации, но я не ожидал, что они добьются каких-нибудь результатов. Действительно, у них ничего не получилось, а теоретическое обоснование «нульграва» было разработано в Эдинбургском университете. В школе меня учили: гравитация неизменна, потому что она является неотъемлемым свойством пространства.
Значит, они сумели изменить характеристики пространства, так что стало возможным перемещение по воздуху тяжелых предметов. Но все это пока было возможно в пределах тяготения нашей матушки-Земли и неприемлемо для использования в космических полетах. Неприемлемо в 2001 году, а насчет будущего я зарекся предсказывать. Я узнал, что для подъема все еще требовалось приложить силу, чтобы преодолеть тяготение, а чтобы опустить груз, силовая установка накапливает все эти футо-фунты и с их помощью легко опускает груз; иначе — трах-бах! — и все к черту! А вот чтобы переместить груз в горизонтальной плоскости, скажем, из Сан-Франциско в Большой Лос-Анджелес, надо было просто его поднять и направить, а потом уже затрат энергии не требовалось. Груз скользил, словно конькобежец по льду. Красота!
Я попытался изучить теорию гравитации, но через дифференциальное исчисление мне было не продраться. Инженер редко бывает матфизиком, да в этом и нет необходимости. Инженер просто должен по внешнему виду какой-нибудь детали быстро сообразить, как ее применить, — короче, разбираться в рабочих характеристиках и обладать пространственным воображением. На это меня хватит.