— Что произошло? — спросил он, оборачиваясь.
— Он здесь. Выходи и делай с ним, что хочешь. Вот тебе на расходы. — Я протянул ему деньги и добавил: — Когда кончишь свои деда, я тебя отыщу.
Стодолларовые купюры оказывают гипнотический эффект на тех, кто к ним не привык. Когда я ввел его в прихожую и открыл наружную дверь, он все ещё теребил пачку, не веря своим глазам. Следующий прыжок предстоял легкий легкое перемещение в той же эре.
17.00, зона V, 10 марта 1964, Кливленд, Эпекс-билдинг: Под дверь подсунули записку с извещением, что срок аренды квартиры истекает на следующей неделе, во всем прочем комната выглядела точно так же, как и секунду назад. Деревья на улице стояли голыми, низкие тучи обещали снегопад. Я торопливо вышел, задержавшись ровно настолько, чтобы надеть пиджак, — шляпу и пальто, припасенные еще с той поры, когда я снял эту квартиру, поймал такси и поехал в больницу. Всего за двадцать минут я настолько наскучил помощнице медсестры, что смог незаметно похитить младенца и тут же вернулся с ним домой. На сей раз настройка оказалась сложнее, потому что в 1945 году это здание еще не существовало, но мне помогли справиться предварительные расчеты.
01.00, зона V, 20 сентября 1945 года, Кливленд, метель «Скайвью»: Трансформер, младенец и я появились в пригородном мотеле. Я заблаговременно зарегистрировался под именем Грегори Джонсона из Уэррена, штат Огайо, поэтому мы возникли в комнате с задернутыми шторами, закрытыми окнами и запертыми дверьми. Всю мебель я сдвинул к стенам — машина при срабатывании иногда рыскает в пространстве, и если, к примеру, стул стоит в неподходящем месте, можно сильно ушибиться. Стулу-то ничего не сделается, зато поле дает отдачу.
Появление прошло гладко. Джейн безмятежно посапывала, я вынес ее на улицу, уложил в заранее приготовленную корзинку на заднем сиденье машины, доехал До приюта, поставил корзинку на ступеньки, проехал пару кварталов до «станции обслуживания» (там продавали нефтепродукты) и позвонил в приют. Подъехал снова, как раз вовремя — корзинку на моих глазах внесли в приют, добрался до мотеля, бросил возле него машину, вошел и переместился в Эпекс-билдинг, в 1963 год.
22.00, зона V, 24 апреля 1963 года, Кливленд, Эпекс-билдинг: Я вернулся с вполне приличной точностью — темпоральная точность, кроме случаев Возврата в исходную точку, зависит от длительности прыжка. Если мои расчеты верны, то как раз сейчас в парке, пряным весенним вечером, Джейн обнаруживает, что она не совсем та «примерная» девушка, каковой себя считала. Поймав такси, я помчался к дому тех скупердяев, у которых она жила, велел водилу подождать за углом, а сам затаился в тени.
Наконец я заметил их в дальнем конце улицы, в обнимочку. Он поднялся с ней на крыльцо и занялся серьезным делом — целовал на прощание. Времени на это ушло куда больше, чем я предполагал. Потом она зашла в дом, а он спустился по ступенькам на тротуар и отвернулся. Я незаметно приблизился и взял его под РУКУ.
— Вот и все, сынок, — прошептал я. — Я вернулся за тобой.
— Ты! — Он ахнул и затаил дыхание.
— Он самый. Теперь ты знаешь, кто он такой… а если пораскинешь мозгами, то догадаешься, кто ты… если же напряжешься еще чуток, то вычислишь, кто этот младенец… и кто такой я.
Он не ответил, настолько оказался потрясен. И неудивительно — если тебе только что доказали, что ты не удержался и попытался обольстить сам себя. Я отвел его в Эпекс-билдинг и мы совершили новый прыжок.
23.00, зона VII, 12 августа 1985 года, база под Скалистыми горами: Я растолкал дежурного сержанта, сунул ему свое удостоверение и велел дать парню снотворное, уложить в постель, а утром завербовать. Сержант насупился, но начальство в любой эре остается начальством; он выполнил мой приказ, наверняка думая о том, что при нашей следующей встрече он может оказаться полковником, а я сержантом. В наших подразделениях такое не исключается.
— Как его звать? — буркнул сержант. Я написал имя. Его брови поползли вверх.
— Вот как? Г-м-м-м…
— Просто сделайте свое дело, сержант. — Я повернулся к своему компаньону. — Сынок, все твои неприятности кончились. Скоро ты приступишь к лучшей из работ, известных людям… и станешь делать ее хорошо. Я знаю.
— Но…
— Никаких «но». Выспись хорошенько, потом обдумай мое предложение. Оно тебе понравится.
— Еще как понравится! — согласился сержант. — Ты на меня посмотри родился в 1917 году, а все еще служу, молод и наслаждаюсь жизнью.
Я вернулся в комнату для темпоральных прыжков и установил прибор на заранее рассчитанную нулевую точку.
23.01, зона V, 7 ноября 1970 года, Нью-Йорк, бар «У Папули»: Я вышел из кладовой с литровой бутылкой «драмбуйе», чтобы оправдать проведенную там минуту. Мой помощник все еще спорил с клиентом, запустившим в музыкальном автомате «Я мой собственный дедуля!».
— Да пусть доиграет до конца, потом выключишь автомат, — сказал я, борясь с усталостью.
Работа тяжелая, но ее кому-то надо делать, а в последующие годы, из-за Ошибки 1972 года, завербовать кого-либо очень трудно. Можете ли вы придумать лучший способ вербовать рекрутов, чем находить отчаявшихся неудачников в их паршивом настоящем и предлагать им хорошо оплачиваемую и интересную (хотя и опасную) работу? Сейчас-то всем известно, почему Пшик-война 1963 года пшикнулась. Бомба, предназначенная для Нью-Йорка, так и не поднялась в воздух, сотни других событий прошли не так, как были запланированы — и все это благодаря таким, как я.
Но не Ошибка семьдесят второго года. Нашей вины в том нет, а исправить ее невозможно — в ней нет скрытого парадокса, который можно направить в нужную сторону. Вещь или есть, или ее нет — сейчас и навсегда. Аминь. Но другой такой ошибки не будет; заказ, помеченный 1992 годом, в любой год имеет преимущество перед прочими.
Я закрыл заведение на пять минут раньше, оставив в кассе письмо дневному управляющему, в котором сообщал, что принимаю его предложение, так что пусть он встретится с — моим юристом, а сам я отправляюсь в долгий отпуск. Деньги за проданный бар Бюро может принять, если захочет, но начальство требует, чтобы напоследок все дела приводились в порядок. Я зашел в комнатку в кладовой и отправился вперед, в 1993 год.
22.90, зона VII, 12 января 1993 года, Темпоральная база отдыха под Скалистыми горами: Я доложил дежурному офицеру о возвращении и отправился в свою комнату, намереваясь недельку поспать. Там я откупорил бутылку, на которую мы спорили (в конце концов, я ведь ее выиграл) и хлебнул, прежде чем сесть за отчет. Вкус оказался мерзким и я задумался — с какой стати я считал, будто мне нравится «Старое нижнее белье». Но лучше эта дрянь, чем совсем ничего: мне не нравится оставаться трезвым, начинаю слишком много думать. Но я и не напиваюсь; другим мерещатся змеи, а мне люди.
Я продиктовал отчет: сорок рекрутов, все одобрены психологами, включая меня самого — я заранее знал, что тут проблем не возникнет. Ведь я уже служу, верно? Потом добавил рапорт с просьбой назначить меня на операции — от вербовки меня уже тошнило. Спустив оба документа в почтовую щель, я направился к койке.
Мой взгляд сам остановился на висящем над нею «Темпоральном уставе».
Никогда ж делай вчера того, что следует сделать завтра.
Если тебе наконец удалось добиться успеха, никогда не повторяй попытку.
Стежок во времени спасает девять миллиардов жизней.
Любой парадокс может быть отпарадоксирован заново.
Сейчас раньше, чем ты думаешь.
Предки всего-навсего люди.
Даже Юпитер иногда ошибается.
Он уже не вдохновлял меня так, как во времена моей рекрутской молодости; тридцать субъективных лет прыжков во времени способны вымотать кого угодно. Я разделся, и стянув майку, посмотрел на живот. После кесарева сечения остается большой шрам, но я стал таким волосатым, что его совсем не видно, если специально не приглядываться.
Потом взглянул на кольцо у себя на пальце.
Змей, вечно пожирающий собственный хвост… Я-то знаю, откуда я взялся… но откуда взялись все вы, зомби.
Я ощутил, как наваливается головная боль, но я никогда не принимаю лекарств от головной боли. Однажды я попробовал — и вы все исчезли.
Поэтому я залез под одеяло и свистнул, гася свет.
Вас здесь на самом деле нет. Тут, во мраке, нет никого, кроме меня Джейн. Совсем одной.
И как же мне тебя не хватает!
ОНИ
Они не оставляли его в покое.
Они никогда не оставляли его в покое. Он подумал, что, наверное, это часть их плана — никогда не оставлять его в покое, не дать ему возможности поразмыслить над той ложью, которой они пичкали его, не дать ему времени найти их слабые места и постичь истину.
И этот их проклятый надсмотрщик утром! Вломился со своим завтраком, разбудил его, и теперь он никак не может вспомнить сон, который ему сегодня снился. Если бы он только мог вспомнить этот сон…
Кто-то отпирает дверь. Но ему на это плевать.
— Привет, старина. Мне сказали, что ты отказался от завтрака? — и над его кроватью нависла профессионально любезная маска доктора Хейварда.
— Я не был голоден.
— Ну нельзя же так. Ты ослабеешь, и я не смогу тебя вылечить. Вставай-ка, одевайся, а я велю принести тебе эг-ног.[7]
Давай, давай, парень!
Неохотно, но не желая вступать в конфликт, он встал и скользнул в свой халат.
— Вот так лучше, — похвалил Хейвард. — Сигарету?
— Нет, спасибо.
Врач удивленно покачал головой:
— Будь я проклят, если как-то понимаю тебя. Отсутствие интереса к физическим удовольствиям не соответствует твоему типу.
— А какой у меня тип? — ровным тоном поинтересовался он.
— Фу ты! — и Хейвард скорчил проказливую мину. — Если бы врачи раскрывали пациентам свои профессиональные секреты, то они едва-едва зарабатывали бы себе на хлеб.
— Так что же у меня за тип?
— Ну… ты ведь не хочешь, чтобы я просто приклеил тебе ярлык. Я о тебе ничего не знаю. Неужели не пора рассказать о себе?
— Я буду играть с вами в шахматы.
— Хорошо, хорошо, — торопливо согласился Хейвард, — мы уже и так целую неделю каждый день играем. Но если ты будешь рассказывать, я буду играть.
Что это может значить? Если он правильно их понял, то они уже знают, что он раскрыл их заговор, хотя он вряд ли чего-то добьется, если будет скрывать очевидное. Ну что ж, пусть попытаются убедить его в обратном. Снявши голову, по волосам не плачут. Да ну их к чертям собачьим!
Он достал шахматы и начал расставлять фигуры:
— Что Вы на данный момент знаете обо мне?
— Очень мало. Осмотр ничего не дал. И факты биографии тоже. Ты очень умен, если судить по тому, чего ты достиг в школе и на работе. Иногда резкие перепады в настроении, но ничего из ряда вон выходящего. Единственная информация о тебе, которая может сослужить нам службу, — это инцидент, из-за которого тебе пришлось попасть сюда на лечение.
— Из-за которого меня сюда упрятали, Вы хотите сказать.
— О боже! Да если ты запираешься у себя в комнате и твердишь, что твоя жена состоит с кем-то в заговоре против тебя, как ты думаешь, люди будут реагировать на это?
— Но она действительно состоит в заговоре против меня. И Вы тоже. Белые или черные?
— Черные. Сейчас твоя очередь атаковать. Ну почему ты думаешь, что мы все «в заговоре против тебя»?
— Трудно объяснить. Для этого нужно вернуться в мое детство. — И он сделал своим белым конем ход на клетку ВЗ. Брови Хейварда поползли вверх:
— Как это понять?
— А почему бы и нет? Я не рискую играть против Вас гамбит.
Врач пожал плечами и сделал ответный ход.
— Ну хорошо, начнем с детства. Оно может пролить на твой случай больше света, чем все, что у тебя произошло в недавнем прошлом. Чувствовал ли ты, что тебя преследуют?
— Нет! — Он наполовину встал со стула. — Когда я был ребенком, я был уверен в себе. Тогда я знал. Я знал! Я знал, что жизнь стоит того, чтобы жить. Я был в мире с самим собой и со своим окружением. Жизнь была хороша, и мне было хорошо, и я понимал» что существа, окружавшие меня, такие же, как я.
— А они не были такими же?
— Конечно нет! И особенно дети. Я не представлял себе, что такое испорченность, пока не связался с этими так называемыми детьми. Маленькие дьяволы! От меня хотели, чтобы я был таким, как они, и играл с ними. Врач кивнул:
— Я понимаю. Дети иногда бывают ужасными дикарями.
— Вы не поняли. Дело не в дикости. Эти существа были просто другими — совсем не такими, как я. Они выглядели так же, как и я, но они не были такими, как я. Когда мне хотелось объяснить им что-то очень важное в моем понимании, они пялили на меня глаза и презрительно смеялись. А потом они обязательно наказывали меня за то, что я делился с ними своим сокровенным.
Хейвард кивнул.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду. А взрослые?
— Это другое. Взрослые сначала ничего не значат для детей. Они ничего не значили и для меня. Они были слишком большими и не беспокоили; кроме того, они вечно были заняты чем-то таким, что было выше моего понимания. Я начал интересоваться ими только тогда, когда заметил, что мое присутствие как-то сковывает их.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну… Они никогда в моем присутствии не делали того, что делали в мое отсутствие.
Хейвард внимательно посмотрел на него:
— А это утверждение действительно имеет под собой почву? Откуда ты знаешь, чем они занимались в твое отсутствие?
— Но я ловил их на том, что они внезапно прекращали разговор, когда я входил в комнату, или же начинали говорить о погоде или еще о чем-то пустом. Тогда я начал прятаться, подглядывать и подслушивать. Взрослые вели себя совсем иначе.
— Теперь твой ход… Да, но это было, когда ты был ребенком. Все дети проходят через это. Теперь, когда ты стал мужчиной, ты должен понимать, почему взрослые так поступали. Дети — странные существа, и их нужно защищать. По крайней мере, мы защищаем их от всех наших проблем. Существует целый кодекс условностей в отношении…
— Да, конечно, — нетерпеливо прервал он, — я все это понимаю. И все же я наблюдал и запоминал многое такое, чего мне и теперь не понять. Я насторожился и заметил вот что.
— Что же? — Он увидел, что враг не смотрит на доску, производя рокировку.
— Я заметил, что все, что они делали, и все, о чем они говорили, никогда не имело никакого смысла. Они должны были делать что-то совершенно другое.
— Я не понимаю.
— Вы не хотите понимать. Кстати, я Вам все это рассказываю в обмен на партию в шахматы.
— А почему ты так любишь играть в шахматы?
— Потому, что это единственная вещь в мире, правила которой мне понятны. Ну да все равно! Я внимательно наблюдал за всем, что видел вокруг себя, — за городами, заводами, фермами, церквами, школами, домами, железными дорогами, деревьями, библиотеками, животными и людьми. За людьми, которые были похожи на меня и которые должны были бы чувствовать то же, что и я, если бы все, чему меня учили, было правдой. А чем они занимались, эти люди? Они ходили на работу, чтобы зарабатывать деньги, чтобы на них покупать еду, чтобы с помощью еды восстанавливать силы, чтобы снова идти на работу, чтобы опять зарабатывать деньги, и так далее, — до тех пор, пока они не умрут. Эта модель, правда, допускала легкие вариации. Но какое это имеет значение, если люди все равно заканчивают смертью? И все твердили мне, что я должен делать то же самое. А я лучше знаю, что мне делать!
Врач бросил на него капитулирующий взгляд и засмеялся:
— Я не спорю с тобой. Жизнь действительно такова и, может быть, лишена смысла. Но это единственное, что нам дано. Почему же не наслаждаться этим — и чем больше, тем лучше?
— Ну нет! — Он упрямо сжал губы. — Вы не убедите меня. А откуда я знаю, что Вы правы? Из-за того, что вокруг меня только сцена и на ней толпы актеров, которые не смогли бы выжить, если бы постоянно не метелили друг друга? Все, что угодно, но не это. Огромное, невероятное безумие, которое меня окружает, не может не быть запланированным. И я разгадал Ваши планы!