Дибук с Мазлтов-IV - Айзек Азимов 4 стр.

Неплохое развлечение, а? Рабби Смолмэн все еще наш раввин, хоть он невероятно знаменит. Он разъезжает с лекциями от одного края Галактики до другого. Но всегда возвращается к нам, каждый год на Йом-Кипур. Ну хорошо, хорошо, не всегда, вы знаете, как это бывает, иногда не получается. Знаменитость, в конце концов. Великий раввин Венеры.

А мой сын Аарон-Давид… Знаете, он в ешиве. За него платят бульбы. Вот его письмо. Мальчик собирается улететь на Ригель-4 и стать их раввином. О невесте он не пишет ничего. Послушайте, может, я окажусь дедушкой маленькой коричневой подушки с короткими щупальцами? Что ж, внук есть внук.

Не знаю. Давайте поговорим о чем-нибудь веселом. Вы слышали, сколько народу угробилось во время землетрясения на Каллисто?

Голем – это вариант еврейского чудовища Франкенштейна. Легенда гласит, что рабби Лев из Праги создал глиняного голема для защиты евреев от преследований. Его внушающие ужас останки до сих пор лежат на чердаке старой синагоги, и голема можно вернуть к жизни в случае необходимости. Голем представляет собой человекоподобную глиняную фигуру, в которую вдохнули жизнь, чтобы сделать слугой людей и, желательно, инструментом воли Божьей. На лбу его начертано Имя Всевышнего, первоисточник жизни. Если это слово стереть, голем вновь становится обычной глиной. Но с каждым днем голем растет и набирает силу, поэтому человек рискует однажды не дотянуться до его лба, чтобы стереть священное слово. Тогда голем превратится в страшную угрозу.

Авраам Дэвидсон воспользовался легендой о големе для написания живого, теплого, немного комичного рассказа, действие которого происходит в современной стране еврейских фантазий, в Калифорнии, где все тихо и спокойно, где седовласые супруги гуляют, держась за руки, растят внуков и говорят на идише.

Некто с серым лицом двигался по улице, на которой проживали мистер и миссис Гумбейнеры. Стояла осень, полуденное солнце приятно ласкало и согревало их старые кости. Любой, кто посещал кинотеатры в двадцатые годы или в ранние тридцатые, видел эту улицу тысячи раз. Мимо этих бунгало с раздвоенными крышами Эдмунд Лоу шагал под ручку с Беатрис Джой, мимо них пробегал Гарольд Ллойд, преследуемый китайцами, размахивающими топориками. Под этими чешуйчатыми пальмами Лоурел пинал Харди, а Вулси бил Уилера треской по голове.[9] На этих газончиках размером с носовой платок юнцы из нашей комедийной банды преследовали один другого, а самих их преследовали разъяренные жирные толстяки в штанах для игры в гольф. На этой самой улице или, возможно, на какой-нибудь другой из пяти сотен улиц, в точности похожих на эту.

Миссис Гумбейнер обратила внимание своего супруга на личность с серым лицом.

– Ты думаешь, у него какое-то дело? – спросила она. – По мне, так он странно ходит.

– Идет, как голем, – безразлично сказал мистер Гумбейнер.

Старуха была раздражена.

– Ну не знаю, – ответила она, – скорее, как твой двоюродный братец.

Старик сердито сжал губы и пожевал мундштук своей трубки.

Личность с серым лицом прошагала по бетонной дорожке, поднялась по ступенькам крыльца веранды и уселась в кресло. Старый мистер Гумбейнер ее игнорировал. Его жена уставилась на чужака.

– Ни тебе «здравствуйте», ни тебе «до свидания» или «как поживаете», садится, вроде как у себя дома… Кресло удобное? – спросила она. – Может, чашечку чая? – Она повернулась к мужу. – Скажи что-нибудь, Гумбейнер! – потребовала она. – Или ты сделан из дерева?

Старик слабо улыбнулся – слабо, но триумфально.

– Почему я должен что-то говорить? – произнес он в пустое пространство. – И кто я такой? Никто – вот кто!

Чужак заговорил. Его голос был хриплым и монотонным.

– Когда вы узнаете, кто или, вернее, что я есть, то от страха ваша плоть расплавится на ваших костях.

Он обнажил фарфоровые зубы.

– Не трогай мои кости! – рявкнула старуха. – Нахал! Набрался наглости говорить о моих костях!

– Вы затрясетесь от ужаса, – произнес чужак.

Старая миссис Гумбейнер ответила, что ему вряд ли удастся дожить до такого времени, и снова обратилась к мужу:

– Гумбейнер, ты когда подстрижешь газоны?

– Все человечество… – начал чужак.

– Ша! Я говорю со своим мужем… Он как-то чудно говорит, Гумбейнер, нет?

– Наверное, иностранец, – заметил мистер Гумбейнер благодушно.

– Ты так думаешь? – Миссис Гумбейнер окинула чужака мимолетным взглядом. – У него скверный цвет лица. Я думаю, он приехал в Калифорнию ради поправки здоровья.

– Несчастья, боль, печаль, горести – все это ничто для меня…

Мистер Гумбейнер прервал чужака.

– Желчный пузырь, – сказал он. – Гинзбург, что живет около шула,[10] выглядел в точности так же до операции. Сын к нему вызвал двух профессоров, а день и ночь около него находилась сиделка.

– Я не человек!

– Вот это я понимаю – сын! – сказала старуха, кивая головой. – Золотое сердце, чистое золото! – Она глянула на чужестранца. – Ну хорошо, хорошо. Я расслышала с первого раза. Гумбейнер, я тебя спрашиваю! Когда ты подстрижешь газоны?

– В среду, одер,[11] может, в четверг к соседям придет японец. Его профессия – подстригать газоны, моя профессия – быть стекольщиком на пенсии. У меня осталось мало сил для работы, и я отдыхаю.

– Между мной и человечеством с неизбежностью возникает ненависть, – бубнил чужак. – Когда я скажу вам, что я есть, плоть расплавится.

– Уже слышали, – прервал его мистер Гумбейнер.

– В Чикаго, где зимы холодные и злые, как сердце русского царя, – зудела старуха, – ты имел сил достаточно, чтобы таскать рамы со стеклами с утра до ночи. А в Калифорнии с ее золотым солнцем ты не имеешь сил подстричь газоны, когда жена просит. Или мне позвать японца, чтобы тебе ужин готовить?

– Тридцать лет профессор Аллардайс потратил, уточняя свою теорию. Электроника, нейроника…

– Слушай, как он образно говорит, – восхитился мистер Гумбейнер. – Может быть, он приехал в здешний университет?

– Если он пойдет в университет, так, может, он знает Бада? – предположила старуха.

– Возможно, они учатся на одном курсе и он пришел поговорить с ним насчет домашнего задания. А?

– Ну конечно, он должен быть на том же курсе. Сколько там курсов? Пять, Бад показывал мне свою зачетку.

Она принялась считать на пальцах.

– Оценка телепрограмм, проектирование маленьких лодок, социальное приспособление, американский танец… Американский танец… ну, Гумбейнер?

– Современная керамика, – с наслаждением добавил ее муж. – Отличный парень этот Бад. Одно удовольствие иметь такого жильца.

– После тридцати лет изысканий, – продолжал чужак, – он перешел от теории к практике. За десять лет он сделал самое титаническое изобретение в истории человечества – он сделал человечество излишним, он создал меня!

– Что Тилли писала в последнем письме? – поинтересовался старик.

Старуха пожала плечами.

– Что она может написать? Все одно и то же. Сидней вернулся домой из армии. У Ноэми новый приятель…

– Он создал МЕНЯ!

– Слушайте, мистер, как вас там, – сказала старуха, – может, откуда вы, там по-другому, но в этой стране не перебивают людей, когда они беседуют… Эй! Слушайте, что значит «он создал меня»? Что за глупости?

Чужак снова обнажил все свои зубы, демонстрируя чересчур розовые десны.

– В его библиотеке, куда я получил более свободный доступ после его внезапной, но загадочной смерти, вызванной вполне естественными причинами, я обнаружил полное собрание сочинений про андроидов, начиная от «Франкенштейна» Шелли и «РУР» Чапека и кончая Азимовым…

– Франкенштейн? – сказал старик заинтересованно. – Я знавал одного Франкенштейна, у него был киоск на Холстед-стрит, где он торговал сода-вассер.

– …ясно показывающих, что все человечество инстинктивно ненавидит андроидов и, значит, между ними неизбежно возникает ненависть и вражда…

– Ну конечно, конечно! – старый мистер Гумбейнер клацнул зубами по мундштуку трубки. – Я всегда не прав, ты всегда права. И как ты прожила жизнь с таким дураком?

– Не знаю, – отрезала старуха. – Сама удивляюсь временами. Наверное, терпела из-за твоих прекрасных глаз.

Она засмеялась. Старый мистер Гумбейнер нахмурился, потом не выдержал и, заулыбавшись, взял свою жену за руку.

– Глупая старуха, – сказал чужак. – Чему ты смеешься? Разве ты не знаешь, что я пришел уничтожить вас?

– Что?! – воскликнул мистер Гумбейнер. – А ну заткнись!

Он вскочил с кресла и влепил чужаку пощечину. Голова пришельца стукнулась о колонну крыльца и отскочила назад.

– Будь почтительным, когда разговариваешь с моей женой!

Порозовевшая миссис Гумбейнер оттащила своего супруга назад в кресло. Затем повернулась и осмотрела голову чужака. Она прикусила язык от удивления, когда оттянула назад лоскут серого, под кожу, материала.

– Гумбейнер, смотри! Там внутри проводка, катушки!

– А кто тебе говорил, что он – голем? Так нет же, никогда не послушает! – сказал старик.

– Ты говорил, что он ходит, как голем.

– А как он мог еще ходить, если бы он им не был?

– Ну хорошо, хорошо… Ты его сломал, теперь чини.

– Мой дедушка, да будет земля ему пухом, рассказывал мне, что, когда МААРАЛ, Морэ вэ-рабейну а-рав Лев,[12] светлая ему память, создал в Праге голема, три или четыре сотни лет тому назад, то он написал на его лбу священное имя…

Вспоминая легенду, старуха заулыбалась и продолжила:

– И голем рубил для него дрова, приносил ему еду и охранял гетто.

– А однажды, когда он не подчинился рабби Льву, то рабби Лев соскоблил Шем а-Мефораш[13] со лба голема и тот упал как мертвый. Его отнесли на чердак в шуле, и он все еще там и находится, если коммунисты не отослали его в Москву… Но это не то, что нам нужно, – сказал старик.

– Конечно, нет, – ответила старуха.

– Я своими глазами видел и шул, и могилу рабби, – сказал ее муж с гордостью.

– Но я думаю, Гумбейнер, этот голем другого вида. Смотри-ка, у него на лбу ничего не написано.

– Ну и что? Кто мне запрещает взять и написать что-нибудь? Где те цветные мелки, что Бад принес из университета?

Старик вымыл руки, поправил на голове маленькую черную ермолку и медленно и осторожно вывел на сером лбу четыре буквы еврейского алфавита.

– Эзра-писец не сделал бы лучше, – сказала старуха с восхищением. – Ничего не случилось, – добавила она чуть позже, глядя на безжизненную фигуру, развалившуюся в кресле.

– Что я тебе, рабби Лев, что ли, в конце концов? – спросил муж. – Так ведь нет.

Он нагнулся и стал рассматривать внутреннее устройство андроида.

– Эта пружина соединяется с этой штукой… Этот провод идет к тому… катушка…

Фигура шевельнулась.

– А этот куда? И вот этот?

– Оставь его, – сказала его жена.

Фигура медленно выпрямилась в кресле, вращая глазами.

– Слушай, реб голем, – сказал старик, грозя пальцем. – И слушай внимательно, понял?

– Понял…

– Если хочешь остаться тут, то делай так, как тебе говорит мистер Гумбейнер.

– Как тебе говорит мистер Гумбейнер…

– Мне нравится, когда голем разговаривает так. Малка, дай мне зеркальце. Гляди, видишь свое лицо? Видишь, что написано на лбу? Если не будешь поступать так, как велит мистер Гумбейнер, то он сотрет эту надпись и ты станешь неживым.

– …станешь неживым…

– Верно. Теперь слушай. Под крыльцом найдешь газонокосилку. Возьмешь ее и подстрижешь газон. Затем вернешься. Ступай…

– Ступаю… – Фигура заковыляла вниз по ступенькам. Вскоре стрекотание косилки нарушило тишину улицы – в точности такой же, как улица, на которой Джеки Купер проливал горючие слезы на рубашку Уоллеса Бири, а Честер Конклин таращил глаза на Мэри Дресслер.[14]

– Так что ты напишешь Тилли? – спросил старый мистер Гумбейнер.

– А о чем мне ей писать? – пожала плечами старуха. – Напишу, что погода стоит чудесная и что мы оба, слава Богу, живы и здоровы.

Старик медленно кивнул, и они оба застыли в своих креслах на веранде, греясь в лучах полуденного солнца.

Загадочный ассимилированный еврей. Он элегантный горожанин, шагает в ногу со временем, относится к среднему классу, мало религиозен, в политике придерживается либеральных взглядов. Американец во втором поколении. Он отождествляет себя с американской культурой и воплощает ее собой. Но его корни тщательно замаскированы, его связи со старым миром, с богатым наследием кажутся разорванными. Ему требуется примириться с самим собой, примирить современный образ жизни с культурой отцов.

Вот притча о мифическом ассимилированном еврее с ответом на вопрос – ассимиляция или преемственность? Айзек Азимов, один из самых выдающихся мастеров научно-фантастического рассказа, создал такой Нью-Йорк, где тени прошлого оставляют следы на витринах Мэдисон-авеню, а предок бросает последний взгляд на потомка.

В десять часов утра Сэм Мартен выбрался из такси, как всегда пытаясь одной рукой открыть дверь, второй – придержать портфель, а третьей – вытащить бумажник. Поскольку у него было всего две руки, задача оказалась трудновыполнимой. Он уперся в дверь коленом и беспомощно захлопал себя по карманам, пытаясь найти бумажник.

По Мэдисон-авеню непрерывным потоком неслись автомобили. Красный грузовик неохотно притормозил на перекрестке и, как только сигнал светофора сменился, рывком дернулся вперед. Надпись на его боку извещала безразличный мир:

«Левкович», – рассеянно подумал Мартен и вытащил наконец бумажник. Запихивая портфель под мышку, он бросил взгляд на счетчик. Доллар шестьдесят пять; у него три по одному, два отдаст, останется один… нет, так не пойдет. Бог с ним, лучше разбить пятерку и дать двадцать центов на чай.

– Ладно, дружище, – сказал он. – Бери доллар восемьдесят пять.

– Спасибо, – бросил водитель с профессиональным равнодушием и отсчитал сдачу.

Мартен сунул три доллара в бумажник, положил бумажник в карман, подхватил портфель и влился в людской поток, понесший его к стеклянным дверям.

«Левкович?» – подумал он неожиданно и остановился. Прохожий едва увернулся от его локтя.

– Простите, – пробормотал Мартен и снова двинулся к дверям.

Левкович? На грузовике было написано по-другому. Там было Лефковиц. Почему он подумал «Левкович»? Ну, допустим, «ф» и «в» почти один и тот же звук, просто «в» – звонкий, но откуда взялось окончание «ич»?

Левкович? Он постарался отделаться от глупых мыслей. Стоит расслабиться, и эта фамилия привяжется к тебе, как назойливая мелодия.

Думай о делах! Ты пришел сюда переговорить за утренней чашкой кофе с этим типом, Нэйлором. Ты пришел, чтобы добиться перечисления денег по договору и начать плавный финансовый подъем, который позволит тебе через два года жениться на Элизабет, а через десять лет перебраться в пригород и стать состоятельным отцом семейства. Сейчас тебе двадцать три.

Будущее рисовалось Мартену в радужном свете. С выражением суровой уверенности на лице он вошел в холл и направился к кабинкам лифта, краем глаза следя за белыми буковками указателей.

У него была странная привычка разглядывать надписи и номера кабинетов на ходу. Он изо всех сил старался не замедлять движения и, уж не дай Бог, совсем остановиться. Читая на ходу, уверял себя Мартен, он поддерживает впечатление человека знающего и уверенного в себе, а это чрезвычайно важно для того, кто работает с людьми.