Трещала бумага. Хрустел целлофан.
— Быть голове на плахе! Быть!
И осекся Егор Панихида. Булькнул горлом, глотая хрящеватый кадык. Воззрился на два кирпича — красных, срамно нагих! — что лежали пред ним в обрывках, аки Ева с Адамом в саду Эдемском.
— Что? Кто?
— Кирпич, — мрачно объяснил Первопечатник, терзая левый бакенбард. — М-150, лицевой. Две штуки. Производства фабрики «Оружие пролетариата», поселок Ягодичный, Курвославская область.
— На кой?
— Кромку подпирать. — Первопечатник взял один из злополучных кирпичей, подошел к «Ре-Майору», загрузил стопку толстой бумаги и показал: где да как подпирать.
— А почему именные?
— Награда? — предположил заботливый юрод. — Вроде сабли? «От енерала И.Я. Многогрешного за доблесть бранную»?
— Левша я, — вмешался Рваное Очко, плечом оттирая юродивого. — Блох кую, тараканов брею. Мне, ежли слева надколото, сподручней. Затем и подписал, значит. Сей шиш Ванька все норовит мою подпорку стибрить...
Ох и долго смотрел дьяк на кроткого голубя-юрода. Кто по губам чтец, сразу узрел бы: хотел Панихида юрода иродом назвать. Да раздумал. Только и крякнул со зла, убираясь несолоно хлебавши:
— Шныришь по делам, кои тебе и ведать не тоже! Блазень!
Припоздавший за беглым начальством стрелец мимоходом шепнул Галине, дочери Борисовой:
— Воевода Баклан, Добрыня свет Никитич, бают, себе такого же дурака завел. Ради умственного облегчения. Тот шпынь за воеводой всюду слоняется: веселит. Вот Панихида и пасется: дурак дурака видит издалека. Юрод юроду шепнет, воевода услышит, возгневается, быть дьяку под плетьми.
В дверях заливисто хохотала Настя, восстанавливая связь времен.
ЮРОДИВОЕ ОТСТУПЛЕНИЕНа Руси с XIV в. сложилась специфическая форма смеховой культуры — юродство. На Западе для нее нет аналогов, равно как в европейских языках нет слов для адекватной передачи этого понятия (единственный типологический аналог — Франциск Ассизский). Поведение юродивого — сознательная провокация, требующая от него недюжинной решимости и духовной силы (многие факты говорят о вменяемости, высоком интеллекте и образованности русских юродивых). Другими словами, он «отзеркаливает» безумие и безнравственность самой публики. Парадоксальность такого поведения, писал А. Панченко, в том, что «юродивый вводит людей в соблазн и мятеж, в то время как по условиям подвига он обязан вести их стезей добродетели, ставит наблюдателя в ситуацию выбора: кто предо мной — дьявол или святой? имею ли я право „бросить камень“?!»
Грешный ад, светлый рай — чего хочешь, выбирай!
Искренне твои, Третьи Лица* * *Улаживать дела подобным образом довелось впервые. В голове назойливо крутилась вариация на тему популярного шлягера: «...а все, что кроме, легко уладить с помощью шута!» Кстати, а куда он подевался?
Нежданный избавитель от мытарского ига обнаружился в родном директорском кабинете. В директорском кресле. За директорским столом. Прядая ослиными ушами, пришитыми к дурацкой бейсболке, шут с важным видом что-то втолковывал освобожденному клиенту. О последнем во всей этой кутерьме начисто забыли. Клиент обалдело внимал. В углу, за спиной жертвы, тихо давилась от смеха дочь Анастасия.
— ...кумулятивный пласталевый картон «Joker» из полиутиленпипифакса — это новое слово в целлюлитных технологиях XXI века! Используя гибридные полумеры, вы давите своих завтрашних конкурентов уже сегодня, одновременно спасая от вымирания реликтовые виды голосеменных растений и восстанавливая озоновый слой...
— Ах ты паскудник!
Скупые слова благодарности, скрепя сердце заготовленные и выстраданные, кляпом застряли в горле. Вместо них наружу, клубясь ядерным грибом, полыхнула вспышка нервного срыва. Полиутиленпипифакс и реликтовые голосеменные оказались последней каплей, ломающей спину верблюду.
— Вон отсюда! Мерзавец! Вон!!!
В кабинете воцарилась форменная буря столетия. Галина Борисовна метала громы, молнии и канцелярские принадлежности. Шут в притворном ужасе скакал по мебели, ища убежище от шаповального гнева. А бедолага-клиент, ошибочно приняв тирады фурии-хозяйки на свой счет, бежал прочь, лепеча дурным голосом странное:
— Не виноватый я! Это Волховец, это он настучал! Я должен был только убедиться...
Вопль смолк в отдалении, затерявшись в лабиринтах коридоров.
— Мама, успокойся. Зашибешь мне Пьеро под горячую руку.
Медленно, очень медленно Шаповал опустила занесенную для броска карандашницу. Осторожно поставила на место, словно та была из тончайшего стекла. Обернулась к дочери. В углу, напялив на голову корзинку для бумаг, слезливо причитал шут: «Не бей меня, жаба-царевна! Я тебе пригожусь!..» Но «жаба» не слушала паяца.
Она во все глаза смотрела на Настю.
Дочь улыбалась. Просто улыбалась: спокойно и открыто. Молчала. Чего от взбалмошной и болтливой до умопомрачения Настьки можно было ожидать в последнюю очередь. Волна истерического гнева разом пошла на убыль. Дикой кошкой в лицо бросился стыд: я ведь хотела его поблагодарить!.. Вот, значит, поблагодарила. Вспомнился Во-ванов «пес», курящий возле «Волги»: может быть, и это чучело в обычной жизни — нормальный, даже приятный человек?
Просто работа у него такая?!
Галина Борисовна с сомнением оглядела «приятного человека», так не вовремя доставшегося Насте. «С твоего, между прочим, благословения», — не преминул злорадно напомнить внутренний голос. Увы, как ни старалась, почувствовать к шуту хоть крохотную симпатию не удалось.
— Извините, погорячилась. — Сухой, ломкий голос хотелось запить чаем, чтоб не драл горло. — Должна сказать вам спасибо...
— «Спасибом», тетка, сыт не будешь! — радостно возопил шут, высыпая бумаги на пол и подсовывая корзинку под нос «тетке». — Значит, так! Мне: корзину печенья (вот сюда сыпь!..), цистерну варенья, а также шакаладу, мармаладу, пломбир с креветками и леденец на палке! Это как, по понятиям?
На миг в его кривляньях пробились родные, до ужаса знакомые Настины интонации, когда та в очередной раз клянчила у любимой мутер денег «на карман». Шаповал покосилась на дочь, но Анастасия ничуть не обиделась. Лишь потешно развела руками: что с него взять, мама?! — а раз взять нечего, хорошо бы дать...
«Ну, скажите на милость, как можно с этим шутом гороховым нормально разговаривать?!»
Честное слово, мы, как Лица Третьи, деликатные, не нашлись что ответить.
— Мам, я вообще-то по делу. У тебя пять минут есть? Хотела пригласить...
— Мы страстно желали пригласить вас, милая тетушка... Галина Борисовна поняла: еще чуть-чуть, и она спустит гада в утилизатор.
— У меня есть пять минут. Даже больше есть. Только, Настя, ради бога: мы можем поговорить вдвоем?
— Ухожу, ухожу, ухожу! — голосом черепахи Тротиллы пискнул шут, существо редкой понятливости, и на цыпочках выскользнул за дверь. Однако в оставшуюся щель тут же просунулось длинное ослиное ухо. Настька прыснула, погрозила уху маленьким кулачком — дверь хлопнула, защемив ухо, рывок, вопль...
В коридоре послышались демонстративно удаляющиеся шаги.
— Мам, не сердись. Он по жизни такой. — Настя взялась приводить кабинет в порядок, собирая урожай живописно разбросанных бумаг. Пьеро постарался на славу. Небезызвестный сеятель облигаций с плаката О. Бендера умер бы от зависти, глядя на плоды шутовской деятельности. Впрочем, Галина Борисовна, честно приняв свою долю вины в создании неформальной обстановки, заторопилась прийти к дочери на помощь.
Не преминем заметить: совместный труд сближает. Разве что общие враги могут сравниться с ним в этом благородном деле.
— На днях мой обормот заявился, — рассказывала Анастасия, извлекая из жалюзи метательный карандаш. — Ну, бывший. Мириться пришел. Меня дома не было, ему Пьеро открыл.
Глядя на сияющее лицо дочери, легко было представить картину явления блудного супруга. В душе родилось некое сочувствие к Полиглоту Педро. Впрочем, если шут экс-зятя отвадил — честь ему и хвала. Хоть какая-то польза от этого стихийного бедствия. Под влиянием словосочетания «стихийное бедствие» мысли внезапно сменили русло. Юристам, пожалуй, стоит расширить стандартный пункт контрактов про «обстоятельства непреодолимой силы». В список «пожары, наводнения, землетрясения, решения органов государственной власти...» явно следует добавить «найм шута».
— Полный отпад, мам! Мне Пьеро в лицах изобразил...
Надо сказать, что, едва поселившись в квартире Насти, шут успел очаровать всех соседских ребятишек, к немалому ужасу местных бабушек-пенсионерок. Увы, отвадить внучат от «бесстыжего кривляки» оказалось сизифовым трудом, и стайка радостных галчат слеталась к шуту, стоило тому объявиться во дворе. Наиболее отважные даже скреблись в двери: «Дядя клоун! Покажешь Винни Пуха?» Анастасия, ранее относившаяся к детям без всякого энтузиазма, против подобных визитов не возражала. Напротив, приняла в играх самое деятельное участие, с удовольствием перевоплощаясь то в Золушку, то в Баффи-вампиробоицу. Материнский инстинкт? ностальгия по манной каше? Шут его знает!
А мы, Третьи Лица, не знаем.
— Дядя клоун, поиграем в Али-Бабу?
На голове Пьеро возникла чалма-ушанка с кокардой.
— Войдите в наш Сезам-аль-Бальзам, о почтенные сорок разбойников!
Но едва разбойники вступили под своды пещеры, как послышался удар в бронзовый гонг у входа.
— Прячьтесь скорее! Это злой атаман Хасан ибн-Шалман пришел за мешком золота! Я затуманю его разум сладкими речами, а вы сидите тихо!
— ...Настюха дома? — обалдело промямлил небритый солитер в кожаных рейтузах, воздвигшись на пороге.
— А кем ты ей приходишься, о грыжа моею сердца? Наглость шута, а также его внешний вид мигом навели Полиглота Педро на дурные подозрения.
— Я ее муж!
— Хвала Аллаху, милостивому, милосердному! Значит, мы с тобой коллеги, сладенький?! Заходи, шалунишка, будь как дома и не вздумай отказываться!
Отставной супруг был вовлечен внутрь квартиры и препровожден на кухню, где шут возвестил гостю о сладостных перспективах «шведской семьи» в составе троицы истинных бисексуалов. В разгар страстного монолога, подкрепляемого жестами, в дверь кухни просунулись пять детских физиономий, горящих нетерпением.
— К-х-х-х-то?! — Багровый Полиглот стал отливать синевой.
— Наши бэби, пупсик! Неужели Настасья не посвятила тебя...
Судя по скорости бегства Полиглота Педро, тенора и человека, у «шведской семьи» не было перспектив.
Радостный писк, возвестив о свежей почте, подвел итог «Повести о муже и шуте». На дисплее компьютера обнаружилось письмо: «Прими контрастный душ, тетушка! Мы ждем тебя в пятницу». Когда и откуда ушлый шут успел отправить сообщение, осталось загадкой.
— Кстати, о пятнице! — Хихикнув, Настя звонко хлопнула себя ладошкой по лбу. — У нас репетиция, вечером. Хочу тебя пригласить.
— Новая группа? Опять мартовские вопли?
Записи «Ёшкиного Кота» Шаповал как-то раз имела несчастье послушать.
— Да нет! Это совсем другое. Театральная постановка: авангардно-эротический перформанс «Муха-цокотуха»!
— Насекомая эротика? Наши театры совсем от безденежья рехнулись?!
— Это Саня Паучок ставит. В ДК «Тяжмашмонтаж». У них там «ТРАХ».
— Кто там у них?!
— «Театр Раскрепощения Актерских Художеств», — поспешила расшифровать Настя. — Это Санькина идея. Пипл в осадок выпадет! Саня им вставит, обывателям...
— Очередной гений сыскался? Мухи-потаскухи, трах их тарарах! Будто медом им намазано. Не успели одного авангардиста сдыхаться — здрасте вам пожалуйста! Зачем тогда, спрашивается, шута нанимали?!
— Да, гений! Мам, приходи, сама увидишь.
— Ужо приду, — пообещала Галина Борисовна, мрачнея хамелеоном, угодившим в чернильницу. — Ой, нет, постой! Я Юрку сегодня домой забрала. А к вам я его не потащу, и не надейся!
В ответ Настя одарила родительницу взглядом психиатра, застукавшего пациента на ловле карпов в тазу.
— Он что, маленький? Не найдет, чем заняться? Да Юрик взрослее меня, если хочешь знать!
Подобное откровение в устах дочери звучало трубой Иерихона.
Десятью минутами позже, проводив Настю и заглянув к художникам, Галина Борисовна нашла приснопамятного Ондрия Кобеляку погруженным в дизайн этикеток к свиной тушенке «Пятачок». Художник пребывал в экстазе:
— Классный мужик! Глаз-алмаз! Пикассо, блин! Счастливая Хавронья по-прежнему красовалась в центре этикетки, но теперь к ней тянулась мозолистая рука, крепко держа электроштепсель. Между вилкой и свиным рылом-розеткой проскакивали веселые искры, а надпись по краю гласила: «Энергия настоящего сала — ощути ее в себе!»
* * *Референточка Ангелина Чортыло была крайне удивлена, получив команду: сунуть руку в закрома Интернета и порыться на предмет «Мухи-цокотухи». Впрочем, как воспитанная барышня, удивления не выказала, лишь спросив:
— Что искать?
— Компромат, — вздохнула Шаповал. — И текст.
— Текст я наизусть помню. — Гордость сияла во взоре Ангелины.
Галина Борисовна с подозрением глянула на свою референтку:
— Да? А почему у вас блузка просвечивает?
— Не знаю, — растерялась та. — Это имеет какое-то отношение к «Мухе-цокотухе»?
— Возможно. Ищите, родная.
И лопата Ангелины Чортыло вонзилась в чернозем Сети. Вскоре несчастный детектив Г.Б. стала счастливой обладательницей пухлой стопки бумаги, где кишели черненькие значки, похожие на тьмы цокотух-самоваролюбиц. Улов вышел обилен: добрый дедушка Корней Иванович вдруг оказался Николаем Васильевичем (даже длинный гоголевский нос имел место!), изгнан из пятого класса одесской гимназии, в шестнадцать лет сбежал из дома, судимость за публикацию материалов антиправительственного характера, клички «Иуда из Терпок» и «Белый Волк», почетный доктор литературы Оксфорда, награжден орденом Ленина, тремя орденами Трудового Красного Знамени, а также медалями, автор статьи «Роль денег в творчестве Некрасова» и прочая, прочая, прочая. Венцом изыскания был труд послушника Кирилла из Опгиной Пустыни «Цокотуха: сатанинская энтомология».
Галина Борисовна углубилась.
Итак, каково же общее число строк стихотворения К. Чуковского «Муха-цокотуха»? Оказывается, ровно 128. И это число нетривиальное, а значит, можно говорить о его неслучайности. 128 — это 2 в 7-й степени. Если число «2» интерпретировать как двойственность (вспомним такие символы, как Инь и Янь, каббалистический Моген-Давид, масонские Солнце и Луна, языческий Двуликий Янус) и если число «7» интерпретировать как символ полноты нынешнего, временного века (в отличие от вечности, означаемой числом «8»), то тогда 2 в 7-й степени прочитывается так: «полное, совершенное разделение». То есть распад, смерть.
Мурашки пробежали по телу. Святый Боже, Святый крепкий, во что же вляпалась дура Настька?!
Муха, а вместе с нею тараканы, черви, сороконожки — животные скверные, нечистые и омерзительные. Комар, клоп, а вместе с ними и блохи — кровососущие паразиты. Пчела, как единичная особь, а не как улей, — вовсе не источник меда, а жалящее насекомое. Бабочка, а вместе с ней и прочие мотыльки — садовые вредители. Кузнечик — это саранча. Муравей — здесь вроде бы не к чему придраться: 100-процентно положительное насекомое. Но вот ведь как ведет себя персонаж, именуемый этим достойным названием: «Муравей, Муравей не жалеет лаптей, с Муравьихою попрыгивает и букашечкам подмигивает. Вы букашечки, вы милашечки, тара-тара-тара-тара-таракашечки!» Что это, как не образ прелюбодейства?! Итак, вся «семерка» имеет названия насекомых, враждебных человеку. В то же время Врага представляет Паук — животное, безвредное для человека и даже полезное, так как истребляет всякую нечисть вроде «положительных» героев Чуковского. Каким бы грозным ни был паук, он никогда не нападает первым на человека...
Нахлынула паника. Будущее родного ребенка увиделось черным и клокочущим, как адова смола. Что делать? И главное — кто виноват?!
Теперь будем анализировать образы главных героев сказки по отдельности, и начнем с Мухи. Ее мы интерпретировали как «жену, сидящую на звере багряном». В 17-й главе Апокалипсиса она именуется также: «...великая блудница, сидящая на водах многих». Это определение вполне приложимо к Мухе: она «сидит на водах многих», то есть — организует чаепитие; она — «мать блудницам и мерзостям земным» (Откр., 17:5); здесь вспомним поведение Муравья в финале сказки.