Внезапно Говард почувствовал желание оказаться рядом с Гильгамешем, утешить его, предложить откинуть голову ему на плечо, пока доктор обрабатывает рану, вытереть пот у него со лба…
Да, утешить его, открыто, грубовато, по-мужски…
Нет. Нет. Нет. Нет.
И снова появился этот ужас, это невыразимое, пугающее, непристойное желание, поднимающееся из сокровенных глубин его души…
Говард старался отмахнуться от него, вычеркнуть, прогнать, вообще забыть.
— Посмотри-ка на этого доктора, — обратился он к Лавкрафту. — Он наверняка проходил практику на чикагской бойне.
— Ты знаешь, кто это, Боб?
— Нет. Вероятно, какой-то старый немец, который забрел сюда во время пыльной бури и решил остаться.
— Тебе ничего не говорит имя доктора Швейцера?
Говард равнодушно посмотрел на Лавкрафта:
— В Техасе он не особенно известен.
— Ох, Боб, Боб, ну почему ты всегда строишь из себя этакого неотесанного ковбоя! Ты хочешь сказать, что никогда не слышал о докторе Швейцере? Альберте Швейцере? Это великий философ, теолог, музыкант… никто лучше его не играл Баха, и не говори мне, что ты не знаешь, кто такой Бах…
— Черт возьми, Филип, ты говоришь о том старом деревенском лекаре?
— Да, который основал клинику для прокаженных в Африке, в Ламбарене. Он посвятил жизнь исцелению больных, работал в самых примитивных условиях в забытых богом джунглях…
— Да ну тебя. Не может быть.
— Что один человек может совершить так много? Уверяю тебя, Боб, он был очень известен в наше время — может быть, не в Техасе, но тем не менее…
— Нет. Не то чтобы он не мог все это сделать, в этом я как раз не сомневаюсь. Но он же здесь. В Аду. Если этот старикашка такой, каким ты его описываешь, то он, черт побери, святой. Может быть, он убил свою жену или совершил еще что-нибудь в этом роде? Скажи на милость, что святой может делать в Аду?
— А что мы делаем в Аду? — спросил Лавкрафт.
Говард покраснел и отвернулся.
— Ну… я думаю, были такие поступки в нашей жизни… которые могли считаться грехом в строгом смысле…
— Никто не понимает правил Ада, Боб, — мягко сказал Лавкрафт. — Грех тут ни при чем. Ганди здесь, ты представляешь? Конфуций тоже. Разве они грешники? А Моисей? Авраам? Мы стараемся спроецировать наше собственное ничтожное мнение, наше патетическое школьное представление о наказании за плохое поведение на это странное место, где мы оказались. Мы все хорошо знаем, что здесь полно героических злодеев и злодейских героев… и людей вроде тебя и меня… и Альберт Швейцер тоже здесь. Великая тайна. Но, возможно, когда-нибудь…
— Ш-ш-ш, — сказал Говард. — Пресвитер Иоанн собирается с нами говорить.
— Господа послы…
Они поспешно повернулись к императору.
— …с какой миссией вы направлены сюда? Ваш король ищет союза, как я полагаю? Для чего? И против кого? Он опять поссорился с каким-нибудь папой?
— Боюсь, что со своей дочерью, Ваше Величество, — ответил Говард.
Пресвитер Иоанн, играя изумрудным скипетром, пристально смотрел на техасца.
— С Марией, вы имеете в виду?
— С Елизаветой, ваше величество, — сказал Лавкрафт.
— Ваш король самый вздорный человек, которого я знаю. Я думал, что в Аду достаточно развлечений, и необязательно спорить с дочерьми.
— Его дочери самые сварливые женщины в Аду, — заметил Лавкрафт. — В конце концов, плоть от его плоти, и каждая из них королева, правящая скандальным королевством. Елизавета, мой господин, послала отряд своих исследователей на Окраины, а королю Генриху это не понравилось.
— Неужели? — Елюй-Даши оживился, проявив наконец интерес к разговору. — А мне никто не доложил. Нечего ей делать на Окраинах. Это не ее территория. Остального Ада для Елизаветы вполне достаточно. Что ей здесь надо?
— Колдун Джон Ди сказал ей, что где-то здесь должна быть дорога, по которой можно выбраться из Ада.
— Из Ада нет дороги.
Лавкрафт улыбнулся:
— У меня нет ни малейшего сомнения на этот счет, Ваше Величество. Но королева Елизавета поверила. Возглавляет экспедицию Уолтер Рэлей, с ним географ Хаклит и отряд из пятисот солдат. Они двигаются через Окраины как раз у южной границы твоих владений, пользуясь какой-то картой этого доктора Ди, которую он для них раздобыл. Колдун, в свою очередь, получил ее от Калиостро, который, как говорят, выпросил ее у Адриана, когда тот был главнокомандующим легионов Ада. Карта является точной копией официального документа Сатаны.
Пресвитер Иоанн ничем не выдал своей заинтересованности:
— Ну, допустим, выход из Ада существует. Почему королева Елизавета решила его покинуть? В Аду не так уж и плохо. Здесь, конечно, есть некоторые неудобства, но с ними научились справляться. Не думает ли она, что может править в Раю так же, как здесь… если Рай вообще существует, что еще не доказано.
— Елизавета не заинтересована сама покидать Ад, Ваше Величество, — сказал Говард. — Король Генрих опасается, что если она найдет выход, то объявит его своей собственностью, учредит вокруг него колонию и установит налог за проход через ворота. Не имеет значения, где он находится. Король считает, что найдутся миллионы людей, желающих рискнуть, и Елизавета заграбастает все их деньги. Он не может этого допустить, понимаете? Он считает, что она уж слишком ловкая и напористая, и ему ненавистна сама мысль о том, что она может стать еще более могущественной. Что-то подобное он чувствовал и к матери королевы Елизаветы, Анне Болейн, его второй жене — она была необузданной и своенравной, и он отрубил ей голову за прелюбодеяние, а сейчас он думает, что Анна руками Елизаветы хочет сделать то же самое с ним…
— Избавь меня от подробностей, — перебил его Елюй-Даши с некоторым раздражением. — Что Генриху нужно от меня?
— Послать войска, чтобы вернуть экспедицию Рэлея, прежде чем они что-нибудь найдут.
— А что это мне даст?
— Если выход из Ада у границ вашего царства, Ваше Величество, неужели вам хочется, чтобы банда англичан основала колонию у вас под носом?
— Нет выхода из Ада, — объявил Пресвитер Иоанн так же благодушно, как и прежде.
— Но если они все равно учредят колонию?
Пресвитер Иоанн помолчал, затем задумчиво протянул:
— Понимаю.
— В благодарность за вашу помощь, — продолжал Говард, — мы уполномочены предложить вам торговый договор на очень выгодных условиях.
— А-а…
— И гарантию военной помощи в случае военного вторжения в ваши владения.
— Если армия короля Генриха так велика, почему он сам не разделается с экспедицией Рэлея?
— У него нет времени для снаряжения и переброски армии на такое большое расстояние, — объяснил Лавкрафт. — Мы узнали об экспедиции слишком поздно, когда люди Елизаветы уже отправились в путь.
— А-а… — протянул Елюй-Даши.
— Конечно, — продолжал Лавкрафт, — есть и другие правители Окраин, к которым король Генрих может обратиться. Например, упоминалось имя Моаммара Каддафи, или ассирийца Ашшурбанипала, и еще одного правителя, которого называют Мао Цздун.
«Нет, — сказал нам король Генрих, — давайте попросим помощи у Пресвитера Иоанна, так как он великий и могущественный монарх, слава о котором гремит во всех пределах Ада. Пресвитер Иоанн — это именно тот, чья помощь нам необходима!»
Странные искорки появились в глазах Елюй-Даши.
— Король собирался заключить союз с Мао Цзэдуном?
— Это было только предположение, Ваше Величество.
— А, понимаю. — Император встал с трона. — Что ж, я должен рассмотреть это дело более внимательно, не так ли? Не следует торопиться с решением. — Он взглянул через огромный тронный зал туда, где доктор Швейцер все еще возился с раной Гильгамеша. — Как ваш подопечный, доктор? Что вы скажете?
— Стальной человек, Ваше Величество, стальной человек! Gott sei dank[25], он выздоравливает прямо на глазах!
— Ну что ж, я полагаю, вы все желаете отдохнуть. Я хочу, чтобы вы узнали, что такое гостеприимство Пресвитера Иоанна.
Гостеприимство Пресвитера Иоанна, которое Гильгамеш вскоре узнал, оказалось делом нешуточным. Древнему воину отвели отдельные покои — что-то вроде палатки со стенами из черного войлока внутри дворца. Здесь его окружили три служанки, обнаженные и смеющиеся, и сняли с него единственное, что на нем было надето — набедренную повязку. Потом служанки нежно повлекли Гильгамеша к огромной мраморной ванне, наполненной теплым молоком, усадили и начали заботливо купать, массируя его тело и одновременно лаская. После этого они облачили древнего воина в одежды из желтого шелка.
Затем его отвели в огромный тронный зал, где собрался весь двор, пышный и многочисленный. Что-то вроде оркестра — семь важных музыкантов — играли пронзительную гнусавую мелодию: гонги гремели, трубы гудели, флейты верещали. Слуги провели Гильгамеша к почетному мешу на меховых покрывалах среди груды мягких бархатных подушек.
Лавкрафт и Говард уже сидели там, облаченные, как и Гильгамеш, в великолепные шелка. Оба они выглядели совершенно выбитыми из колеи. Говард, раскрасневшийся и шумный, едва мог усидеть на месте: он беспрерывно смеялся, размахивал руками и дрыгал ногами, как мальчишка, который нашалил и старается это утаить с помощью показного бурного веселья. Лавкрафт, казалось, тоже очутился не в свой тарелке. Он сидел со стеклянным взором человека, которого будто только что огрели дубинкой по голове.
«Два совершенно разных человека», — подумал Гильгамеш. — Один во что бы то ни стало хочет казаться шумным и сильным, но не может скрыть свои дикие фантазии о жестоких битвах и потоках крови. На самом деле он всего боится. Другой, хотя имеет странно отсутствующий и суровый вид, производит впечатление человека, который борется сам с собой, боясь выдать свои истинные чувства, тщательно скрываемые за фасадом манерности.
«Эти дуралеи, должно быть, здорово перепугались, когда служанки принялись их раздевать, а потом стали поливать теплым молоком и ласкать. Конечно, они отказывались от всех этих мерзких удовольствий», — думал Гильгамеш. Древний воин представил, как они в ужасе заверещали, когда искусные ручки маленьких монголок прикоснулись к ним. «Что вы делаете? Оставьте в покое мои штаны! Не трогайте там! Нет, не надо… о-о- о… а-а-ах! О-о-о!»
Елюй-Даши, сидевший на высоком троне из слоновой кости и оникса, важно поклонился ему, как равному себе. Гильгамеш в ответ слегка кивнул ему в знак приветствия. Вся эта важность и напыщенность внушали ему отвращение. К тому же он испытал все это так много раз в прошлой жизни. Было время, когда и он сидел на высоком троне, но даже тогда это не вызывало у него ничего, кроме скуки, а сейчас…
Впрочем, это занятие было ненамного скучнее, чем какое-либо другое. Гильгамеш уже давно понял, что истинный смысл Ада в том, что все усилия не имели значения, как гром без молнии, и этому не было конца. Ты можешь умереть снова, и вне зависимости, был ли ты беззаботным или несчастным, все равно рано или поздно вернешься сюда по прихоти Гробовщика. И нет от этого избавления. Когда-то Гильгамеш желал бессмертия, и вот он его обрел, но не в мире смертных. Теперь он находится в таком месте, где будет жить вечно. Но здесь нет ничего приятного. Его самая заветная мечта сейчас — просто проводить время в Аду, чтобы его не трогали и ничем не донимали. Он видел, что другого пути нет, жизнь здесь тянется бесконечно, как эта заунывная музыка, эти бесконечные удары гонгов, резкие звуки флейт и гнусавые голоса.
Слуга с круглым пухлым лицом евнуха подошел к нему и предложил копченого мяса. Гильгамеш знал, что позже ему придется за это поплатиться — так всегда бывает, когда ты ешь что-нибудь в Аду, — но он был голоден и начал жадно есть. И приложился к кувшину хмельного кумыса, торопливо поднесенного слугой.
Появились танцоры, мужчины и женщины в легких развевающихся одеждах. Они жонглировали мечами и горящими факелами. Второй евнух принес Гильгамешу блюдо с волшебными сладостями, и воин набросился на них, помогая себе обеими руками. Он не мог остановиться, его тело, выздоравливая, яростно требовало пищи. Рядом с ним краснолицый Говард жадно пил кумыс, словно это была вода, и становился все пьянее и веселее. А второй, которого звали Лавкрафт, сидел, мрачно уставившись на танцоров, и ни к чему не прикоснулся. Казалось, он дрожит, словно попал в снежную бурю.
Гильгамеш кивком потребовал себе второй кувшин. Тут же появился доктор и бесцеремонно присел рядом с ним на груду подушек. Швейцер с одобрением ухмыльнулся, наблюдая, как Гильгамеш жадно пьет.
— Fuhlen Sie sich besser? mein Held, eh?[26] Рука больше не болит? Рана уже затягивается. Как легко вы восстанавливаете силы! Удивительно! Это чудо, мой дорогой Гильгамеш. На вас благословение Господне. — Он взял кувшин у проходившего мимо слуги, отпил глоток и скривился. — Ох уж это их хмельное молоко! Ох уж эта verfluchte[27] музыка! Я бы все сейчас отдал, чтобы почувствовать вкус мозельского и услышать токкату и фугу ре минор! Бах… Вы знаете его?
— Кто это?
— Бах! Бах, Иоганн Себастьян Бах. Величайший из музыкантов, поэт в музыке от Бога! Я видел его однажды, всего один раз. — Глаза Швейцера блестели. — Я тогда еще был здесь новичком. Не прошло и двух недель, как я умер. Это было во дворце короля Фридриха — Фридриха Великого, вы его знаете? Нет? Короля Пруссии? Der alte Fritz?[28] Неважно. Неважно. Es macht nichts[29]. Вдруг появился человек, самый обыкновенный, вы никогда бы не выделили его в толпе. И начал играть на клавикордах, и он не сыграл еще трех тактов, как я сказал: «Это Бах, это, должно быть, настоящий Бах», — и я готов был упасть перед ним на колени, но постеснялся. Это был он. Я спросил себя: «Почему Бах в Аду?» Но потом я спросил себя, может быть, и вы спрашивали, я думаю, что и каждый задавал себе этот вопрос: «А почему я в Аду?» Я знаю, что неисповедимы пути Господни. Может быть, я послан сюда, чтобы помогать проклятым. Может быть, и Бах послан за тем же. Или, может быть, мы все прокляты; или никто не проклят. Es matcht night aus[30], все эти рассуждения. Это ошибка или даже vielleicht[31] грех, воображать, что мы можем постичь Божий промысел. Мы здесь, у нас есть свое предназначение. Нам достаточно это знать.
— Когда-то я тоже так думал, — сказал Гильгамеш. — когда был царем У рука и наконец понял, что должен умереть и от этого не уйти. А в чем же тогда смысл жизни, спросил я себя? И я сказал себе: боги создали нас, чтобы мы выполняли свое предназначение, вот в чем смысл. И так я жил, и потом умер. — Лицо Гильгамеша потемнело. — Но здесь… здесь…
— Здесь мы тоже имеем свое предназначение.
— Может быть, у тебя и есть некая высшая цель, а мое предназначение — убивать время. Раньше у меня был друг, чтобы разделить эту ношу…
— Энкиду.
Гильгамеш сжал запястье доктора с неожиданной яростной силой:
— Ты знаешь Энкиду?
— Из эпоса, да. Эпос очень известен.
— Ах да, эпос. Но настоящий Энкиду…
— Я ничего о нем не знаю, nein[32].
— Он моего роста, очень сильный, у него густая борода, лохматые волосы, а плечи даже шире моих. Мы везде странствовали вместе, но потом поссорились, и он разгневался на меня и сказал: «Никогда не попадайся у меня на пути». И еще: «Я больше не люблю тебя, Гильгамеш. Если мы снова встретимся, я убью тебя, Гильгамеш». И с тех пор я ничего не слышал о нем.
Швейцер повернулся и пристально посмотрел на Гильгамеша.
— Как это возможно? Весь мир знает о любви Энкиду к Гильгамешу.
Гильгамеш потребовал еще кувшин вина. Этот разговор разбудил в его душе боль, такую боль, по сравнению с которой боль от раны казалась ему не больше чем укус комара. И даже выпивка не могла заглушить ее, но он все равно собирался пить.