Он не умел быть смелым, не будучи собой. А быть собой значило хоть как-то себя видеть. А надеяться на Господа нельзя, если тебя самого почти что нет.
И кто знает, как это происходит — но когда за ним пришли наконец, через двадцать один час после начала заключения в темноте — Рик уже стал совсем другим человеком. И этот человек, кажется, не был христианином.
…Когда за ним пришли, загрохотав засовом, он сначала зажался в угол — уже несколько часов как забыл о своих комплексах и вовсю ползал по земле на карачках, ища потерявшийся башмак — а потом все-таки рванулся на свет. Свет был хлипкий, коридорная мигающая лампа, одна на весь этаж — но Рику он показался сказочно прекрасным… ослепительным. Нет ничего красивее света. И то ли он так ослаб глазами, то ли еще что — но когда он выходил за дверь, дрожа и моргая, по щекам его текли слезы. Сами собой, без малейшего его участия… И без малейшего стыда. Похоже, за эту ночь Рик вообще забыл, что такое стыд.
Двое полицейских, слегка придерживая за локти, ввели его в лифт. Замерзшие руки Рика плохо сгибались. Самоуверенного красивого парня, который спускался на этом лифте менее чем сутки назад, кажется, больше на свете не существовало. В лифте было зеркало, и Рик увидел себя. Он опустил глаза.
Смотрите, вот он, лидер, вот он, рыцарь, весь в дерьме, руки дрожат… Вы когда-нибудь видели выпоротого мальчишку? Умножьте впечатление на десять. Или на сто.
…Вся голубая одежка — в грязи и еще в чем-то… да, его же рвало. Расстегнутая ширинка (Боже ты мой…) Лицо… Он быстро опустил взгляд.
Когда они шли по коридору, устланному серым ковром, Рика пошатывало. В слегка затененные окна лился утренний прекрасный свет, заставляя болеть припухшие от бессонницы глаза. Сейчас утро, да, утро… Интересно, какого дня?..
Еще одна мелочь — этим утром, ха, ему не судьба была побриться. Также как и умыться и почистить зубы. Во рту была просто помойка, глаза склеивались… кожа лица казалась чужой. Этот юноша не мог не бриться каждое утро. Даже в походе… даже в лесу.
Рик слегка споткнулся на складке серого ковра, и здоровенный полицейский заботливо придержал его за плечо. Второй постучал в дверь триста пятнадцатой:
— Ричард Эрих, сэр.
— А, Ричард! Да, конечно…
Отец Александр, по-домашнему уютненький в своей крестоносной форме, слегка невыспавшийся, с чем-то возился у стола. Жалюзи на этот раз были наполовину подняты, на полу лежал прямоугольник золотого света. Компьютер был еще — или уже — выключен, солнечные лучи отражались в сером слепом экране. Рик, моргая и почему-то сдерживая в горле позывы расплакаться, прошел несколько шагов до стула и тяжело сел. Плечи его сутулились.
Отец Александр бегло окинул его подслеповатым взглядом сквозь стекла — и, кажется, остался доволен осмотром.
— Молодой человек, вам чай или кофе?
Рик вздрогнул, как от удара, не поверив своим ушам. Желтый крест повторил терпеливо, как туповатому или глухому:
— Так чай… или… кофе?
— Ко… кофе, — торопливо выговорил Рик, сам поражаясь, как гадко звучит его мокрый, трепыхающийся голос. — И… если можно… сладкий.
— Конечно, конечно, — покладисто кивнув, отец Александр бросил в пластиковый стаканчик два сахарных кубика из коробки. Вот с чем он там возился у стола — ставил электрический чайник! У него тут, похоже, было все наготове — наверное, часто перекусывает чашечкой кофе на работе: упаковка рафинада, пластмассовая розетка с печеньем, и даже кофе не из пакетиков, а из круглой коричневой банки, растворимый… Самого высшего сорта.
— Я по утрам тоже кофе предпочитаю, — инквизитор аккуратно наполнил посуду дымящимся кипятком. Себе он заварил кофе не в стаканчике, а в высоком фарфоровом бокале с ручкой, с красной надписью по розовому — «Щенок Поппи и олимпиада — 133!» Рядом — портрет этого самого Поппи: висячие уши, красная шапочка, полосатые гетры… Порода щенка была — далматин, и улыбку он имел веселую и дурашливую. Не отрываясь, смотрел Рик на его забавную мордашку, и внутри у него со скрипом поворачивались какие-то ржавые колеса. Кажется, сейчас я зареву.
— Ваш кофе, — отец Александр предупредительно пододвинул пластиковый стаканчик, подложил сероватый разграфленный лист, чтобы не накапать на полировку. Рик жадно, всей пятерней схватил стакан (вот из таких же мы в Ордене пили чай… В каком ордене? Какой чай?.. Какие мы?.. Я… не помню…), отхлебнул, обжигая рот. Руку тоже жгло сквозь тоненький пластик, но он не отпустил.
Живое кофейное тепло побежало по телу — сверху вниз, в желудок, и Рик только сейчас понял, как же он промерз. Он не удивился бы, если б вокруг него курилось легкое облачко — так всегда бывает, когда войдешь с мороза в жаркий дом. Стул был умопомрачительно мягкий… даже деревянная спинка.
Отец Александр уютно уселся напротив в своем вертящемся кресле, вытянул коротенькие ноги. Коротко перекрестился на стенное распятие (Рик его вчера почему-то не заметил), шевеля губами, прежде чем начать есть. Отпивая из чашки, посматривал на Рика сквозь поднимающийся пар. То ли из-за этого самого пара, но казалось, что он подмигивает. Стекла очков его слегка запотели.
— Берите печенье, молодой человек. Очень хорошее, шоколадное. Повышает тонус… Или как это там называется.
Но у Рика уже кончился кофе. Кончился весь, даже ставший коричневым, не успевший раствориться сахар он высосал одним длинным глотком.
— Может быть, еще стаканчик, сын мой?..
Рик поспешно кивнул.
Уже наливая кипяток, инквизитор словно спохватился, поставил обратно белый чайник.
— Кстати… Перед вторым кофейком. Если вы не против.
Он вновь придвинул, подтолкнув по столу, серый длинный лист. В глазах у Рика зарябило, и он на миг опустил веки, брови его мучительно сошлись. Название организации… Дата основания… Дата официального заявления.
Рик сжал зубы так, что стало больно всей челюсти, взял заботливо поданную шариковую ручку и стал писать.
…Через пару минут он почувствовал возле локтя что-то горячее — стаканчик с кофе. Он отхлебнул, не глядя и снова обжигая рот, поморщился и укусил кончик ручки, вспоминая второе имя Адриана.
— Печенье не забывайте.
Рик взял одно, надкусил — шоколад так и таял во рту. У шоколада был привкус помойки.
Мало ж тебе надо, человек… Дешево же ты ценишь вас всех. Да и себя самого… свою бессмертную душу.
Вы не понимаете. Это была темнота.
…Наконец он дописал — едва уложился своим размашистым почерком. Кое-где остались неосознанные, ускользнувшие от его внимания сокращенья — «реконструкц. рыцарства»… «учащийся коллед.»…
Закончил, содрогаясь от отвращения к себе и к этой шероховатой толстой бумаге, оттолкнул от себя лист, не глядя никуда. Вот так, наверное, и совершаешь свое первое предательство. При этом не чувствуя ничего — ни боли, ни стыда, ни горечи… Только чешется левая лодыжка и слегка болит голова возле затылка. Да еще… хочется есть.
Отец Александр привстал — какой же он коротышка, прямо как карлик! — привстал, чтобы дотянуться, подтащил лист к себе. Пробежал глазами неровные синие строчки — невнимательно, слегка улыбаясь, потом перевернул на другую сторону… Потом поднял серый (и с чего я взял, что щучий?) взгляд. Глаза его сквозь стекла казались немного больше, чем на самом деле. Он улыбался.
— Отлично, молодой человек. Просто великолепно. Я вижу, вы вполне готовы к… сотрудничеству.
Лучше некуда, мрачно подумал Рик, слегка откидываясь на спинку стула. Я рад, что вам понравилось.
Внутри у него было пусто-пусто, как в нежилой гостиничной комнате. Что вам от меня еще надо? Я все сделал. Отпустите меня. Не мучайте меня больше.
— Так вот, сын мой… Вы помните, что я вам вчера говорил? Что все эти сведения нужны нам только с единственной целью… Как доказательство вашей доброй воли. Готовности помочь.
Рик выпучил глаза так, что они едва не выпали на стол: все так же улыбаясь — «И это единственная ценность, которую они — жжих — для нас — жжих — представляют, жжих-жжих-жжих» — Желтый Крест разорвал заполненный бланк показаний, сначала пополам, потом — еще раз, крест-накрест, и еще… Обрывки с кусками его слов бросил под стол, в корзину. Распрямился.
Рик смотрел на корзину, как зачарованный. Что-то он уже вообще все перестал понимать. Происходящее казалось совершенно лишенным смысла, как театр абсурда. Весь мир сошел с ума.
По-детски наслаждаясь произведенным эффектом, отец Александр смотрел на Рика. Гротескное сходство с младенцем придавала ему склоненная к плечу голова. Невысокий, пухленький, лысый… Слегка непропорциональный. Очень большой младенец, и он сейчас развлекается. Рвет бумажки.
— Хотя, может быть, вы думаете, что это какая-то уловка, молодой человек? Что я как-то пытаюсь отвести вам глаза? Можно сделать иначе…
Он наклонился, одним хищным движением выхватывая стопочку обрывков из корзины, чиркнул зажигалкой. Волокнистая бумага занялась мгновенно, Рик тупо смотрел на алые легкие язычки, с треском облекавшие его размашистые строчки. Огонь очень красив… огонь и свет. В кабинете чуть пахло горелым.
Когда почти вся бумага в руке инквизитора съежилась и почернела, он дунул на остаток, угашая огонь, чтобы не обжечь пальцы. Бросил дымящиеся черные клочки обратно в корзину.
— Ну что, сын мой… Теперь верите?
— Но что… — попытался сказать Рик, но голос его не слушался. Он прочистил горло, забитое какой-то слизью, попробовал еще раз. — Но чего тогда… вы от меня хотите?.. Службы?..
Последнее слово он выговорил неуверенно, но отцу Александру хватило и того. Он засмеялся, весь сотрясаясь от смеха, даже снял очки и протер выступившие на глазах слезы. Рик сидел весь сжавшись, от сладкого привкуса во рту хотелось сплюнуть. Отсмеявшись, чиновник присел, полируя стеклышки о лацкан пиджака.
— Ох, молодой человек, и насмешили вы меня… Службы. Это надо же так сказать, да еще с таким выражением лица!.. Будто вам лягушку съесть предложили, после чего отпустят на все четыре стороны… Хотя, может быть, можно выразиться и так. Службы. Но я предпочел бы говорить — сотрудничества.
— Хорошо… Ладно. А в чем оно должно выражаться?..
Лицо отца Александра мгновенно стало очень серьезным. Он водрузил на нос очки, и взгляд у него снова стал такой, что у юноши по спине побежали мурашки. Пусть он за ночь и перестал быть рыцарем, христианином, сверденкрейцером — но человеком-то он оставался, а есть вещи, от которых людям хочется бежать… очень далеко.
Взгляд, как у щуки. Или как у вурдалака.
— А вот об этом, молодой человек, — сказал он, придвигаясь вплотную к столу вместе с креслом, — я и хотел бы с вами поговорить поподробнее.
…В окно светило весеннее солнце. Совсем дневное, светлое, и Рик смотрел на него — плевать, что болят глаза, плевать, что портится зрение… Слезы от света текли по его лицу, кажется, слезы от света — совсем пресные. Одна слеза закатилась в уголок между щекой и крылом носа и замерла там, щекоча кожу. Плевать, я все равно буду глядеть — потому что, может быть, это в последний раз.
Отец Александр закончил говорить. Он опять положил сцепленные руки перед собой — небольшие, гладкие, белые. Словно бы от другого человека. Человека помладше лет на двадцать.
Рик еще посмотрел на солнце, вспомнил, как страшно и холодно было в темноте, и чего бы он только не сделал, чтобы туда не попасть снова… Но, к сожалению, оказалось, что выбора нет. Вернее, есть — но делаешь его вроде как бы и не ты. Просто ты делаешь единственное, что можешь, чтобы не разрушиться изнутри, и никакой твоей заслуги в этом нету.
Интересно, наверное, так и становятся героями, — собственную мысль Рик услышал как голос издалека. Или не так?.. Что чувствовал мученик, говоря, что он не может отречься от веры?.. Преодолевал себя — или испытывал вот такое самое… безнадежное спокойствие?.. Впрочем, неважно.
…Это даже не страшно. Почти.
Отец Александр смотрел на него, смотрел внимательно. Ждал ответа.
На какой-то миг Рику даже стало жалко его разочаровывать. И опять хотелось плакать.
Не всякому человеку выпадает редкая удача — стать в один день предателем, а потом — героем.
…Надо бы встать, чтобы сказать это торжественно. Чтобы стало понятно, что это его окончательный ответ. Но сил на то, чтобы встать, почему-то не было.
И Рик сказал очень буднично, глядя уже не на солнце, и не на распятие, вообще ни на что — на какой-то книжный стеллаж в углу, стеллаж, покрытый серой поволокой пыли… В глазах плавали зеленоватые пятна — это от солнца, весеннего солнца. И не почувствовал ничего нового, сказав, — просто сообщил, как печальный, но неизменный факт, как сообщил бы, что ему всего (или — уже?) двадцать два года… Что ездить верхом он, к сожалению, не умеет… Что он, к большому сожалению, не женат.
— Нет, отец Александр… Я никогда не буду этого делать.
…И ничего не произошло. Не обрушилась крыша, не стало хоть чуточку легче от сознания собственной правоты… Да и этой самой правоты тоже не произошло.
— Так не будете?
Голос его был даже каким-то ласковым… Упрашивающим.
— Нет.
Мягкостью интонации Рик попытался как-то смягчить резкость сказанного слова. Он смотрел на себя слегка со стороны, откуда-то из угла, и почти никак не мог участвовать в происходящем.
Коротким большим пальцем инквизитор надавил черную кнопку, и дверь открылась внутрь почти мгновенно.
Глава 6. Фил
…Почти мгновенно Алан заснул, положив голову на согнутую руку. Не мешал ему даже яркий — ну, умеренно яркий — свет шестидесятисвечевой лампочки под потлком, которую, кажется. всю ночь напролет никто не был намерен выключать. Впрочем, Фил спать все равно не собирался — он не думал, что ему бы это удалось, а даже если бы и удалось, бывают ситуации, в которых надо бодрствовать и держать все под контролем. А сейчас требовалось поразмыслить.
Фил сидел на жесткой скамье, упираясь локтями в колени и широко расставив ноги. Хотел было подпереть лоб ладонями — но наткнулся рукой на большую ссадину, да и глаз был подбит, стремительно раздуваясь мягкой опухолью… Вот чума. Нечего сказать, повезло — теперь у него точно уголовная рожа. Пожалуй, автостоп на время — по крайней мере, на дневное время — для Фила стал недоступен, придется перейти на электрички. Ни один водитель в здравом уме не отворит дверцу своего гостеприимного автомобиля для человека с такой рожей, особенно если тот не узок в плечах и одет в черную кожаную куртку с разорванной сверху донизу молнией…
Разве что Аланчика выставлять вперед, как образцово-показательный резерв.
Фил посмотрел на своего спутника — невольно, с легким отвращением. Тот лежал, вытянув ноги, накрывшись рыжей курточкой, и ресницы его чуть подрагивали в такт спокойному дыханию. Нет в мире справедливости — у этой скотины не было на лице ни малейших следов драки, свеженький, как ангелочек, без намека на щетину — похоже, в восемнадцать лет борода у него никак не могла начать расти, светлые волосы завязаны в коротенький хвост… Слишком короткие прядки над ушами, не дотянувшиеся до затылка и в хвост не попавшие, просто лежали на щеках. Пожалуй, этот урод был даже хорош собой — но в той женственной манере, которая Фила возмущала с самого детства.
Спит, идиот. И преспокойненько. Это после того, что приключилось сегодня вечером — приключилось из-за одного, а пало на обоих. Посмотрите, леди и сэры, вот из-за этого самого Эриха двое путников оказались в незнакомом городе без гроша в кармане, голодные, изрядно побитые, запертые на ночь в местном полицейском участке, а что сулит им утро — видит Бог, непонятно. Но похоже, что ничего хорошего.
Так, Фил, смотри на вещи здраво. Еще не причина для безысходной ненависти к своему спутнику тот факт, что вся мебель в комнате для задержанных — это деревянная лавка со спинкой да ржавый бачок в туалете за стеной. По хорошему дольше чем на сутки их вряд ли станут задерживать, хотя, кажется, имеют право. Кому они здесь, в конце концов, нужны?.. Вот то, что денег больше нет — это плохо. И достаточно скверно, что бок болит, как последняя гадина. Некогда у Фила было сломано ребро; те времена миновали, но о них сейчас напоминала боль, делавшаяся невыносимо острой при резких движениях. Сначала, в пылу драки, а потом — в пылу всевозможных неприятностей, он боли попросту не замечал, а теперь, стоило им остаться одним в относительном покое, оно накатило… Может быть, там трещина. Лучше бы нет, а то придется завтра искать по всему городу отделение Зеленого Креста. А там, скорее всего, захотят денег…