«Крошка Арти, мой малыш,
Наконец ты сладко спишь…»
— и снова стало светло. Еще не веря, что остался жив, Арт не сразу оторвал от земли зареванное лицо, все в пыли, в слюнях, лицо человека, только что побывавшего в аду. К нему уже бежали люди, живые люди, что-то кричала на бегу тетенька сторожиха — та самая, которая хотела его проводить и выбежала на крик, еще какие-то прохожие… «Не уйдешь», — медленно выговорил мальчик не своим голосом; тень смерти уходила постепенно, он все еще был под ней и не мог опомниться.
— Ох ты, Господи! Что стряслось такое? Ты цел?..
— М-машина, — выговорил он, стоя на четвереньках и с трудом разлепляя губы. — На тротуаре. К-колыбельная.
— Да что ты несешь? Упал, малец? Ушибся?
Арт поморгал глазами, растирая сопли и слезы по лицу, и наконец жутко, отчаянно заревел…
…Добрая сторожиха его утешила, подобрала его откатившуюся кепку, проводила ребенка до дома и сдала с рук на руки маме. В большую машину она не поверила, то есть не совсем поверила — она же выскочила из школы, как только мальчик закричал, и никакого удаляющегося фургона не заметила, да и не поехал бы он по такой улочке, что ему тут делать?.. А мама — непонятно, поверила или нет, но именно тогда она крепко схватила сына за плечи и взяла с него честное-пречестное слово — никогда не бегать по проезжей части. И не переходить улицу на красный свет… Того, как огромный фургон полез за ним на тротуар, Арт рассказывать не стал. Почему-то не получилось, вот и все. Как и про песенку.
Где-то в то же время начались и сны. Они приходили не каждую ночь, но хватало и одного раза в неделю, чтобы мир подернулся серой сеточкой. Арт тогда не мог спать без ночника, конечно, он предпочел бы, чтобы все лампы в доме горели — но на это мама не согласилась, а вот ночничок купила: очень славный, в виде маленького маячка. Башенка из пластмассы, а на верхушке — огонек. Правда, где-то через пару месяцев сны кончились, все стало хорошо, ночник отправился в кладовку, и Арт почти совсем забыл, как это было — дети легко забывают… Дети легко забывают, сказал себе посреди вечернего парка двенадцатилетний Артур, которому на этой неделе снова приснился такой же самый сон.
…Впору хоть отыскать ночничок в кладовке. Только вряд ли он поможет, потому что остаются темные пространства под шкафом и креслом, и самое страшное — под кроватью, с которым может равняться только темная щель под дверью в соседнюю комнату.
Эти сны, или, вернее, этот сон Артур никогда не мог ни с чем спутать. Притом, что начаться он мог с любой картинки, с любой обстановки — хоть дом, хоть школа, хоть незнакомый большой город… Просто наступал некий момент, когда Арт понимал — это оно. Напрасно я посмотрел в ту сторону, или напрасно я открыл эту дверь, потому что я знаю — сейчас оно начнется…
Но чаще всего это все-таки сразу был большой дом. Длинный коридор с белыми дверями, по которому Артур шел, ища выхода, потому что отсюда надо было срочно выбраться, и среди дверей была и та, что надо, та, что выводила наружу. Ошибиться было нельзя, потому что когда Арт ошибался — а ошибался он всегда, и распахивал на себя рывком неправильную дверь (но эта должна быть правильной, Боже мой, помоги, помоги, пожалуйста) — он знал, что там будет. Там у высокого окна стоял человек в длинной белой одежде (в детских кошмарах Арт определял его как «врача», может быть, потому и боялся врачей, но это было только такое название, на самом деле, кто бы он ни был, он был хуже всего на свете). Он стоял спиной к Арту, этот «врач», и смотрел за окно, держась руками за подоконник, но Арт знал, что тот ждет его. И еще он был одновременно белый и темный, потому что стоял против света, и мурлыкал себе под нос, да, конечно же, эту мелодию, «Крошка Арти, мой малыш», то со словами, то без слов, а потом медленно начинал разворачиваться к нему. Очень медленно, и Арт, замерший от последнего ужаса, который не дает дышать, понимал с безумной ясностью, что просто не выдержит видеть его лицо.
…Обычно он просыпался от собственного крика. Или просто просыпался на этом моменте — в поту, с колотящимся сердцем, с еще звучащей в ушах мелодией, и сползал с кровати, трясясь, и зажигал настольную лампу.
— Арти, ты читаешь? — сонно спросила его мама из-за ширмы, заметившая полоску света на потолке. — Уже два часа, спи. Не порть глаза.
И ему пришлось погасить свет. Так было на этот раз, потому что раньше-то мама знала, что значит, когда среди ночи Арт с криком прибегал к ней, и она брала его к себе в постель. Но теперь он уже вырос, двенадцать лет — не тот возраст, и поэтому Арт просто посидел на кровати, весь дрожа и закутавшись в одеяло, а потом сделал странное деяние: взял с полки небольшую синюю книжечку с крестом на обложке, Евангелие, и улегся с ней в обнимку, и вскоре заснул.
Конечно же, он никогда не был богомольным. Мама его в детстве крестила, как и всех в детстве крестят; и в церковь он ходил по ее же просьбам — несколько раз в год, на праздники, тем более что и церкви-то в Файте раньше не было, ее только к этому году построили, и приходилось с мамой трястись в автобусе — за горы, в Монт… Это теперь времена изменились, и в школе ввели обязательный предмет — Закон Божий, и поговаривали что-то об обязательной исповеди и обязательном свидетельстве о крещении при поступлении в институт или на работу. А раньше-то всем было не очень важно, читал ты Библию или нет, вот Арт и не читал. Так, сунул нос пару раз, попал в самый конец, где была какая-то белиберда о жене, родившей младенца, за которой охотился дракон. А вначале — еще хуже, Моисей влез на гору и спустился обратно, чтобы сообщить, что раба надо продавать по одной цене, а рабыню — по другой… Есть книжки и поинтересней. Например, про разных разбойников и рыцарей. Или про космических роботов. Или про Ирвинга, Человека-в-Маске, в приключения которого они с Эрном этим летом начали играть…
Но, конечно же, Арт был христианином. То есть рефлекторно крестился, когда было очень страшно, и держал скрещенные пальцы, когда загадывал желание. И молился на ночь Ангелу-Хранителю, как приучила мама с младенчества — «Святой Ангел, от Бога Хранитель мой, не оставляй меня в жизни земной». И распятие у него в углу комнаты висело, а рядом иконка, старенькая, бумажная — но все же видно, что на ней — Богоматерь с Ребенком на руках. И именно синенькое Евангелие с крестом на обложке потянулись схватить руки Арта позавчера, когда было так страшно, что хоть вой.
…Но против врача, кажется, ничего не поможет.
— Я не хочу сходить с ума, — громко сказал он уже полусумеречному молчащему парку, стараясь заглушить ненавистную мелодию в голове.
(Крошка Арти, ты устал,
Чтобы черт тебя побрал…
Завтра новый день придет,
Скоро смерть тебя возьмет…)
— Я не хочу сходить с ума. И я не сумасшедший. Я не слышу никаких песенок.
(В сентябре луна растет,
Скоро смерть твоя придет…)
— Ничего я не умру! И никто за мной не следит!!
(Скоро, скоро ты умрешь…
Будет новый день хорош…)
— Да пошли вы все! — заорал Арт изо всей силы, запрокидывая лицо в бледное, но уже вечереющее небо, и побежал. Нарочито громко шурша листвой под ногами, побежал со всех ног, чтобы шум собственного дыхания стучал в ушах…
В шалаше уже ждал нахохленный Эрнест. Он принес в штаб шоколадное мороженое, которое в ожидании съел уже больше, чем наполовину, и дурную весть, что со вторым Артом в больнице, говорят, все очень плохо.
Тень смерти, четко проговорил кто-то в голове у Арта. Это должен был быть ты, добавил еще кто-то, более вкрадчивый. Шалаш потрясающе пах увядающей листвой, но Арту почему-то было очень холодно. Игра в Неуловимого Ирвинга, Человека-в-Маске, сегодня явно не могла удасться. Арт съел мороженое, отчего замерз еще больше — но он-то был в куртке, мама перед выходом заставила надеть, «все-таки осень уже», а Эрн прибежал совсем раздетый — в новенькой футболке с этим самым Человеком-в-Маске на груди, подарок столичного дядюшки, и племянник такую красоту не собирался ничем скрывать.
Поэтому когда он зябко поежился, Арт понял наконец, что это не просто ему, Арту, холодно — а в самом деле вечер выдался холодный.
— Ты чего трясешься?
— Да так. Мороженое…
— Ага, мороженое. Просто кто-то выпендривается, в маечке ходит…
— А кому-то и выпендриваться нечем, — ловко отразил удар языкастый Эрн. Он вообще из них двоих был более языкастый и храбрый — а Артур зато лучше придумывал всякие штуки, например, во что можно поиграть. Эрн, пожалуй, еще был более красивый — немножко горского типа, черноволосый, смуглый и ловкий, и подростковых недостатков — прыщей там разных или угловатости фигуры — у него никогда не было. И, конечно же, Эрн был более богатый. Не то что Артур, живший с мамой в однокомнатной квартирке с черно-белым телевизором, на мамину скромную зарплату горничной в гостинице. А у Эрна была своя комната, и духовое ружье, и отличный плэер и роликовые коньки, и свой личный компьютер, и куча дисков с интереснейшими комьютерными играми! Учился в бесплатной школе он только потому, что из платной его исключили за прогулы. Правда, Арт ему никогда не завидовал. Нельзя же завидовать тому, с кем дружишь.
— Подумаешь, миллионер, — беззлобно сказал он и ткнул Эрна локтем в бок. Некоторое время они со вкусом мутузили друг друга и в пылу боя перевернули ящик для сидения; потом посидели, тяжело дыша, и понимая, что веселиться как прежде невозможно, если еще один друг в больнице. И его не выпускают. Даже наоборот — говорят, что с ним все очень плохо.
— Хочешь, пойдем ко мне, — нарушил молчание Эрн. — Брат притащил новую игру — называется «Меч и магия». Он сказал, можно взять и первому пройти. А мать утром сказала, что торт-мороженое на ужин купит…
Но Артуру что-то было не до меча и магии. И даже не до торта-мороженого. Сказать по правде, ему хотелось домой — только там он чувствовал себя в относительной безопасности. Но не скажешь же другу: «Я к тебе не пойду, потому что боюсь!» И он сказал другое:
— Поздно уже…
— Ну, и останешься на ночь. Подумаешь. Завтра же не идти учиться.
— Не, мать волноваться будет, — Арт помотал русой головой. Это была правда — госпожа Присцилла Кристиана очень не любила, когда ее сын ночевал вне дома.
— Ну ладно, маменькин сыночек, ступай к мамочке, — Эрн поднялся на ноги, зябко поводя плечами. — Тогда я пойду, один разберусь с мечом и магией. Б-р-р, холодина какой…
— Хочешь, возьми куртку, — в запоздалом припадке дружелюбия Арт стащил с плеч свою зелененькую ветровку. — А я завтра к тебе приду, и ты мне ее отдашь. Будем играть в эту твою игру.
— А ты как же? — в Эрнесте явно боролись две натуры — гордая и замерзающая. — Тебе что, не холодно?
— Да мне же близко, я за пять минут добегу, а тебе еще трамвая ждать, — Арт, желая содеять хоть какое-нибудь добро другу, раз уж отказался к нему пойти, без лишних споров накинул ему куртку на плечи. Вернее, на голову. И произошла еще одна коротенькая потасовка, после которой ребята разошлись взаимно довольные. Довод про трамвай оказался решающим, и Эрн в зеленой куртке ушел налево, к остановке, а Арт в синей маечке побежал направо, через парк и через площадь дамы Файт — домой. Твердо про себя решив, что завтра перестанет наконец трусить и к Эрну в гости обязательно пойдет, хоть днем, хоть вечером, хоть в полночь. И еще — что обязательно сходит к Арту Бонифацию в больницу.
Но часто все оказывается вовсе не так, как мы планируем. Потому что наутро Арт узнал от перепуганной донельзя мамы, что к Эрну идти ему не придется ни завтра, ни когда бы то ни было в жизни. Потому что Эрнест Фредерик, школьник, вчера вечером был найден мертвым неподалеку от собственного дома. На теле — несколько ножевых ранений, пропоровших зеленую дешевую курточку с надписью «Спорт» на спине, теперь залитую кровью. Должно быть, пьяные хулиганы хотели денег, не нашли их у мальчишки — и с досады пырнули ножом… Впервые в городе Файт, всегда славившемся тем, что в нем вообще ничего никогда не происходит, — такое ужасное преступление! Весь город бурлил несколько дней, из Монкена приехал следователь, сэр Райнер Адальберт, и задавал дурацкие вопросы как поседевшим за одну ночь Эрновским родителям, так и соседям, и одноклассникам, и лучшему другу убитого, то есть Арту Кристиану… В школе в коридоре повесили портрет Эрна в черной рамочке и написали под портретом, какой это был замечательный ученик (проклятый прогульщик Эрн), и как его любили товарищи, и как сильно всем жаль, что его убили. Спокойным и ничуть не удивленным казался только его лучший друг, Арт. Он, конечно же, ревел, и на похоронах все время хлюпал носом, и все его утешали, не подозревая, что именно он во всем виноват. Но сам-то Арт знал некую истину очень хорошо, словно бы ему сказал об этом громкий и внятный голос.
«Это должен был быть ты».
Тень смерти.
Она подходила все ближе.
Но против нее сэр Райнер из Монкенского Уголовного Розыска ничего не мог сделать.
Это должен был быть я, неотвязно (сквозь слегка поутихшую, но не ушедшую мелодию колыбельной) думал Артур и на второй день после похорон, переходя на красный свет Монкенское шоссе по дороге в детскую больницу к другу. Если так продолжится еще немножко, то он просто не выдержит и в самом деле спятит. Но самое ужасное, что Арт никому не мог об этом рассказать. Кому, Господи? Маме, что ли?.. Уже лет с десяти он порой воспринимал ее как младшую, подопечную, которую нельзя волновать. И будет ли ей легче в жизни, если дорогой сын явится к ней с сообщением, что за ним охотится тень смерти, что его ищут, за ним следят?..
Примерно с такими мыслями Арт шагнул вперед, но тень смерти только зацепила его крылом и на этот раз.
Глава 6. Ал
…На этот раз за Артуром действительно кто-то следил.
Прячась за углами домов по всем правилом слежки, не хуже Неуловимого Ирвинга.
Тем более что следить за мальчиком было крайне трудно — он был какой-то ужасно чуткий, задерганный, и то и дело оглядывался. Один раз даже остановился и минуты три смотрел в их сторону. Они, сделав независимые лица, зашли в ближайший подъезд и теперь по очереди глядели из скважины, пытаясь определить, двинулся мальчик дальше — или все еще стоит и смотрит.
Наконец на свой страх и риск Фил высунул голову — и правильно сделал: спина Артура в джинсовой курточке мелькнула, уже скрываясь за поворотом. Вот уж никогда не знал, что так невыносимо трудно следить за человеком! Дурацкое занятие слежка, неблагородное.
— И не надо было следить. Я же предлагал честно подойти, — тихонько заметил Алан, и Фил нахмурился: кажется, он не предполагал, что произнес что-нибудь вслух.
— Ну да, честно подойти. И сказать парню: привет, мы за тобой от святого отшельника Стефана, ты наш король, пойдем-ка, милок… И — под руки его, с двух сторон.
— Все равно рано или поздно заговорить придется.
— Но хоть какой-то повод должен быть, нельзя же так в лоб! — возразил Фил, упершийся, как осел. — Ладно, не страдай, если ты так рвешься разговаривать — вот первым и будешь. Я — так, я рядом постою, охрану поизображаю.
— Да, лучше мне начать, — без задней мысли согласился Алан. — Тебя он, наверное, больше испугается. То есть извини, конечно, но ты меня страшнее — здоровенный и черный, опять же извини…
— Да ладно, он и так испугается, — хмыкнул Фил, прибавляя ходу. — Двое незнакомых парнюг в узеньком переулке — я бы тоже напрягся.
— А что же делать? — Алан чуть притормозил, чтобы взглянуть товарищу в лицо. — Сейчас хоть случай подвернулся, он один, и от дома далеко… А то если его мама нас за милю увидит — сам понимаешь, что будет!
Да, Фил это прекрасно понимал. Еще бы не понять. После такого разговора, как тот, что у них вчера состоялся с госпожой Присциллой Кристианой на кухне, и слабоумный бы поостерегся ей на глаза попадаться.
…Начинался-то он совсем невинно. После короткой вдохновенной перепалки с Филом на кухонном пороге («Я тебе говорю…» «Бред собачий. Какой-то мальчишка…» «Фил, ведь он же сказал имя Господа. Фил! Он сказал! Не будь таким тупым!» «Идиот. Ему же десять лет!» «Во-первых, побольше. А во-вторых, с чего ты взял, что королю должно быть лет сорок? Известно же только, что он уже родился!» «Ну, если все так, то я вообще ничего не понимаю…» «Конечно же, не понимаешь. А раньше что, понимал? Не наше дело понимать, нам надо следовать указаниям…» «И что ты теперь собираешься делать? Похитить ребенка и доставить его к Стефану? Или все ему…» «Т-шш-ш, вон она идет. Его мать.») — итак, после краткой перепалки с Филом Алан за горячим супчиком начал с хозяйкой ненавязчивый разговор о ее сыне.