Так бились и падали в небо слова под тяжелый колокол горя, колотивший у Алана в голове. Он не знал наверняка совсем ничего, но сердце его безошибочно знало, что Годефрея он больше никогда не увидит. Чувствуя себя смертельно усталым — я не хочу никого видеть, я хочу просто доделать все до конца и спать, спать — Алан провел рукой по нечесаным волосам, убирая их с глаз. Просвечивающий сквозь них ало-золотой свет (дивная, грозная мистерия вечернего неба… Закат наискось, вдалеке — лучи до земли, алая кровь, алое золото, сумасшедшая осенняя лазурь) дробился слезной радугой. Господи, как же я устал.
В кармане было что-то твердое, прямоугольное, воткнувшееся в бок при неудачной попытке откинуться на спину. Он вытащил посмотреть — и сердце его еще раз раскололось: это была красная книжечка, личная карта, то, что вложил ему в руку Фил, прежде чем навсегда оттолкнуть его от себя… «Вот, возьми. На всякий случай». Не на Аланский всякий случай — нет, на его, Филов, на тот всякий случай, если его убьют и будут обыскивать тело, желая знать, кто он такой.
Это чтобы гадали подольше. Чтобы не трогали маму и сестер, чтобы не вышли через них на Эриха.
На черно-белой фотографии — спокойное белое лицо, черный воротничок рубашки, светлые, глядящие прямо перед собой глаза. Квадратный, выставленный вперед подбородок. Волосы еще длинные, гладко зачесанные назад, завязанные в хвост. Таким ты был, пока все это не началось. Годефрей Филипп, без малого двадцать три года. Теперь уже и в вечности — без малого двадцать три.
Артур, молчаливо стоявший рядом, чуть тронул его за рукав. Алан дернулся, словно просыпаясь — и верно: за десять минут краткого привала на обочине, вдалеке наконец появилась машина. Предыдущая, проехавшая минут пятнадцать назад, конечно же, собиралась свернуть на Святогоры через два километра, и двум усталым мальчишкам на обочине — наверное, братьям — помочь ничем не могла. Водитель, толстоватый дружелюбный дяденька с торчащим из-под майки волосатым животом, перед тем как укатить, пошарил на заднем сиденье и вручил Артуру кисловатое большое яблоко местного сорта. Яблоко Артур послушно схрупал две минуты назад, огрызок, поразмыслив, бросил в кусты. Это не мусор, это штука природная, его бросить можно.
О, машина! Очередная маленькая надеждочка! Алан согласно кивнул, затолкал Филову карточку обратно в карман, поднимаясь не без труда (Артур протянул ему было руку, чтобы помочь — но тот не заметил). Рюкзак поднимать не обязательно — пусть себе валяется пока, если повезет с машиной, сразу в багажник погрузим… Алан встал, расправляя плечи, как раз лицом к заходящему солнцу, слепившему глаза, и привычно выкинул в сторону правую руку с отставленным большим пальцем.
Солнце, светившее в правый глаз, превращало приближающийся фургончик в темный, четко обрисованный силуэт. И поэтому цвета его — синий и белый — Алан разглядел, только когда он подъехал совсем уж близко. Да что там, и без того убегать было бы бесполезно, и некуда — в сторону от дороги, и кувырком в кусты, и бегом через открытое поле — плохая уловка против Монкенской Окружной полиции.
Нелегкое дело — патрулировать все шоссе, ведущие из Кристеншельда. Тем более что искомые преступники, возможно, еще скрываются где-то в городе, а город большой, и закоулков там много… Но если речь идет о таком серьезном преступлении, как — последовательно перечисляем — убийство женщины, похищение ребенка, а потом — оказание сопротивления властям, в результате чего убит один полицейский и серьезно ранен другой, — то можно обратить внимание и на такое пустяшное явление, как жалкая сельская дорожка направлением на три не менее жалкие деревни. А дело-то касалось не только светских властей — ООНовские полицейские по просьбе эмериканского ордена (розыск, патронируемый святой инквизицией, дело каким-то образом затрагивает интересы Римского Престола) подключились к расследованию, и как было бы удачно, если бы одного из террористов удалось взять живым! Но, к сожалению, Монкенская Окружная полиция — это вам не миротворческие службы, и преступник, чья личность до сих пор не установлена, был убит при оказании сопротивления властям. Бывший при патруле эмериканец брат Амелий не подробно, но уж как мог описал приметы террористов, успевших скрыться, и вообще эта республиканская полиция ни на что не годна, если бы не монахи — все бы позорно упустила, и мало ли, кому не хочется патрулировать никчемные сельские дороги — разозленные ООНовцы всех на уши поставили, эти дурацкие инквизиторы их науськали, откуда их чума принесла на нашу голову… Так, или примерно так, размышлял молодой полицай Иннокентий Леонид, сидя за рулем и стараясь не глядеть на жующего жвачку коллегу (все время кэп их вместе отправляет, издевается, что ли — как будто не знает, что они с этим Томасом друг друга терпеть не могут… Отвратительный день, да еще и солнечный, как назло. Эх, Эмма, Эмма, ну какого же Темного так поступать? Ведь этот урод, он просто посмешище всего отделения. Эх ты, Эмма, я-то думал, ты — понимающая девушка, а оказалась обычная шлюха, которая вешается на шею тому, кто больше даст… Да еще, в добавок ко всем несчастьям, разболелся давний приятель, коренной зуб, давно пора бы вырвать, теперь уж точно вырву — завтра же пойду в клинику, сколько можно мучиться… И если бы «этот урод» Томас не толкнул его локтем под руку (машина слегка вильнула), он и не заметил бы двух голосующих фигурок впереди, на обочине. Солнце светило прямо на двоих автостопщиков, и у одного ярко блестели светлые волосы, а второй был совсем маленький — подросток. Две противоположные мысли — «Описание, кажись, подходит» и «Вот надо же, сопляки какие, куда уж там террористы» — прозвучали в голове одновременно, когда Иннокентий, трогая кончиком языка дупло в больном зубе, нажал на тормоза.
…Рука Алана все еще висела, покачиваясь, в воздухе, хотя сердце уже обрушилось в пятки. Артур, пряменький, напряженный, смотрел на него снизу вверх. Фил, черный и непроницаемый, как всегда, чуть заметно кивнул товарищу, слегка оттесняя его назад, чтобы прикрыть собой… Так, стоп, какой еще Фил? Нет никакого Фила. Это сам Алан, теперь бывший еще и Годефреем, чуть заметно кивнул тому, за кого отвечал, слегка оттесняя его назад… чтобы тот мог бежать, если все будет совсем плохо.
Как это дико и непривычно — быть старшим из двоих. Быть тем, кто отвечает за себя и за спутника.
— Привет, парни. Автостопом занимаетесь?
Этот парень в серой форме был ненамного старше Алана. Наверное, где-то Риков (и Филов) ровесник. Второй, сидевший за рулем, был чуть-чуть постарше, слегка перекошенный на лицо; а этот выглядел и обращался вполне дружелюбно.
— Ага, — съеживаясь, Алан послал полицейскому самую свою безобидную и глуповатую улыбку. Главное — не выбиться из образа, помоги мне Господь, я сейчас — дебил-подросток, прогуливающий школу, а это — мой младший брат, о, надо же было быть таким дебилом, чтобы не придумать подходящую легенду заранее.
— Ага, сэр… Простите, сэр… А разве запрещено, сэр?
— Да вроде нет пока, — полицейский — ничего, довольно красивый парень, темноволосый, с тонкими усиками — языком передвинул во рту комочек жвачки. — Хотя это смотря кому. Поэтому, ребята, давайте показывайте документы.
Он уже выбрался из машины — для порядку, должно быть, для большей внушительности; солнце, светившее у него за спиной, окружало полицая золотым ореолом.
Второй полицейский, некрасивый и рябоватый, с длинным неприветливым носом, придававшим лицу какое-то унылое, птичье выражение, забарабанил пальцами по рации.
— Ой, сэр… Документы, сэр?..
— Именно — «документы, сэр», — передразнил красивый полицейский, кокетливо кладя руку на пояс, на рукоять ужасной резиновой дубинки. Глаза Алана невольно метнулись к ней, оценивая размеры и тяжесть. Потом виновато обратились к Артуру.
— Эй, Рики (Имя, словно бы освободившееся после смерти брата, выскочило само, совершенно случайно.) У тебя есть, это… какой-нибудь документ?
— Ой, не-а, — Арт округлил серые глаза, моментально понимая и подхватывая нить спасительной игры. — Или нет, щас. Погодите, сэр. Где-то справка была из школы…
Он старательно полез искать в свой клетчатый рюкзачок, потом, расстегивая джинсовую курточку, зашарил по карманам, что-то бормоча под нос, вроде «Сейчас, сейчас… Помню ведь, была же…» Полицейский терпеливо ждал, перекатывая во рту жевательную резинку.
— Давай, ищи-ищи… Братья, что ли?
— Ага, сэр, братья. (За долю секунды пытаясь решить, что хуже — показать личную карту с магнаборгской печатью и потом объяснять, что они делают в такой дали от дома в начале учебного года, или пытаться отвертеться так?) Я Алан, а это Ричард… Второе имя Эрих, сэр.
— Не-а, Ал, ничего нету, — огорченно сообщил Артур, покаянно разводя руками. — Вот, только учебник англского лежит…
Мгновение ужаса: некоторые дети подписывают свои учебники. Но не Артур: книжица, которую он с выражением тупого недоумения предьявил полицейским, была обернута в девственно-чистую бумажную обложку. Надписан только класс в верхнем уголке — «6, группа С».
— Да зачем мне твой учебник, — уже начиная раздражаться, полицай махнул рукой. — Мне личности ваши надо установить. Знаете, что бывает с теми, кто по дорогам без документов шляется? Их сажают в тюрьму на пятнадцать суток за бродяжничество, («Ой, сэр, но ведь мы же не бродяжничаем, сэр…»), а потом отправляют их в детскую колонию. Если у них, конечно, нет дома. Где живете, парни?.. И куда направляетесь?
Еще мгновение замешательства (что соврать? А если обыщут? Наверняка обыщут… О-о, лихорадка, как же мы влипли…)
— Э… Это…
— Где живешь, я спрашиваю? Ты что, слабоумный?
— В М…В Магнаборге.
Полицейский — не этот, а другой, тот, что сидел в машине — громко присвистнул. У усатого брови слегка поползли наверх, а выражение тоскливого раздражения сменилось живейшим интересом.
— Вот как! Столичные, значит, жители?
— Д-да, сэр…
— И куда же имеем честь направляться в начале учебного года?
— Мы… Это… в Святогоры.
— Ишь ты, в Святогоры. А что вы в Святогорах забыли?
— У нас там дедушка… И бабушка.
— Удивительная любовь к прародителям, — фыркнул усатый полицейский, так и сверля Алана глазами. Солнце с каждой минутой опускалось все ниже, и свет его из оранжевого далался багровым. Как кровь, Боже Ты мой. Как кровь.
— Эй, Леонид, слышь, что он плетет? В деревню к бабушке собрался по осени. Навестить престарелую родственницу.
— А чего вам у нее понадобилось? — вопросил из глубины машины тот, кого назвали Леонидом. — И почему это вы в такой далекий путь без документов отправились, позвольте спросить?
— Отчим у нас… Очень злой, — вдохновленный безнадежным страхом, врал Алан, уже понимая, что болото затягивает все глубже, но продолжая трепыхаться из последних сил. — Вот мы с Рики и собрались оттуда подальше. Сэры, вы нас отпустите, пожалуйста, мы очень устали, очень не хотим, чтобы нас обратно отправили…
— Из дома, стало быть, сбежали? — Усатый полицейский похрустел суставами пальцев, довольный, будто совершил Бог весть какое удачное расследование. — Ну, это не наше дело. А дело это — Магнаборгской муниципальной полиции, с ней вам и разбираться, когда розыск объявят. К тому же вы, парни, еще и несовершеннолетние. Что, крепко вас отчим порол, что вы от него бежать намылились?
У Алана чуть свело лопатки. До чего же тяжело и отвратительно рассказывать эту жалкую, лживую историю, но что поделаешь, только бы получилось — и круглый дурак, забитый дома до предела, поднял перепуганные темные глаза.
— Ох, сэр… Еще как, сэр. Отпустите нас, сэр… Пожалуйста.
— Сожалею, парни, но у меня работа. Давайте-ка в машину, отвезем вас к вашему деду, установим личности. Раз документов нету.
— Документов, сэр? Так есть у меня документ, — заторопился Алан, скидывая рюкзачок. — Я-то думал, что вам вот его документ нужен. А вам, значит, главное, чтобы я документ показал?
— Матерь Божья, какой идиот, — потрясенно протянул полицай, еле сдерживая смех. Алан, как можно дольше копаясь в кармане рюкзака, то и дело что-нибудь роняя — («Да ты что, не видишь, Том — он нас дурачит! Под дебила косит, сопляк. В машину их обоих, и в Кристен на выяснение!» — злобно прозвучал из фургончика голос унылого полицейского) наконец извлек красную потрепанную книжечку, глупо улыбаясь, протянул ее усатому Тому. Может быть, еще и пронесет.
Том несколько секунд, слегка хмурясь, шевеля бровями, всматривался в фотографию, шуршал страницами. Вслух прокомментировал:
— Год рождения — 116. Ничего себе школьничек, Алан Эрих. Девятнадцать, значит, лет?
Обратил-таки внимание, гад. Обратил.
— Ладно, господа, — второй полицейский, с легкой ленцой вылезая из-за руля, звякнул какими-то зажатыми в руке ключами. — Давайте-ка, полезайте в фургон. В Кристене с вами эти… инквизиторы потолкуют — и езжайте куда хотите, хоть к бабушке, хоть к прабабушке. А то что-то вы темните много.
Он хотел открыть заднюю дверь фургона, ту самую, что с зарешеченным квадратным окошком — вот что он хотел сделать, этот полицейский с выражением лица, как при зубной боли. И теперь уже точно не осталось другого выхода, подумал Алан с тоской, с безумным страхом, все не умея, никак не желая стать Филом, но делать было нечего. Будем надеяться, что Артур успеет удрать. Добраться бы ему только до Преобораженки, а там помогут.
И Алан, больше всего на свете не желавший боя и старавшийся избежать до последнего, все-таки сделал это — у меня есть одно преимущество, неожиданность — стиснул зубы и, за полсекунды помолившись без слов, одним именем — «Годефрей» — бросил свое тело вперед, на того, кто все еще держал его личную карту, с сомнением вглядываясь в листок о полученном образовании.
Charge, добрый сэр. И забудь о своей жизни. Мама, папа, все святые, помогите мне, я не умею драться.
Быстрота сработала лучше, чем сам Алан предполагал и смел надеяться. Они с высоченным усачом, онемевшим от неожиданности, покатились на землю, полицай слегка ударился головой об открытую дверцу машины. Алан даже не мог крикнуть Артуру «беги» — чтобы не привлечь к нему лишнего внимания; лучше всего было бы отвлечь обоих полицаев на себя и только надеяться, что мальчик сам догадается, что нужно сделать. Сколько-то времени, хотя бы несколько минут, Алан расчитывал их обоих задержать. А потом, когда его все-таки убьют, останется положиться на милость Божью.
Как ни смешно, он недооценил свои силы: месяца тренировок под Риковым руководством все-таки не прошли впустую, и Алан довольно искусно вцепился врагу в кадык, изо всех сил придавливая его к земле, чтобы не дать ему вооружиться дубинкой. Хрипя и плюясь ему в лицо, полицейский не сразу принялся отбиваться — видно, совсем не подозревал хоть какой-то опасности в хлипком на вид светленьком дурачке.
Однако ужасающий удар по голове, взорвавший сгусток красноватой тьмы в глазах, едва не вышиб Алана прочь из сознательного мира. Следующий удар той же дубинки, уже не по затылку — Алан слегка завертелся, как раздавленная змея — пришелся в скулу, захрустела какая-то кость, мне сломали голову, подумал Алан, превращаясь в шар черной боли, пока полицейский тяжелый ботинок вламывался ему куда-то пониже спины, в копчик, пронизывая весь позвоночник. Однако он не разжал пальцев, уже заваливаясь на бок, попытался свести их в кольцо конвульсивным движением, которому боль только придала больше сил. Алан не знал, кто это хрипит — он сам или его враг, плюющийся сгустками слизи; цель второго врага была — разорвать их, разъединить, и он попробовал из последних сил прикрыться тяжелым, изгибающися под ним телом, пока очередной удар не вломился ему в плечо, в локоть, в шею — туда, где она переходит в спину, и торчит такой специальный позвонок, болящий, если долго сидеть за компьютером…
Он чувствовал боль — но как отдельные тупые вспышки темноты; мудрое тело, лучшее оружие, уже действовало само, независимо от осознания того, что больше он не выдержит; и оно не собиралось отпускать горло врага, не собиралось кончать драться, извиваться, уворачиваться, откатываться в сторону, пока его совсем не разобьют.