Артур все же рванулся, силясь перевернуть товарища, вдруг все же успею, одним движением расстегнуть молнию… Но Алан, чьи зрачки так расширились при виде собаки, покачал головой, словно не веря своим глазам — даже сквозь кровавую дымку, делавшуюся все гуще, он узнал, и не мог не понять, что это их спасение.
— Фили…мон.
Пес, прядая седыми ушами, несколько раз неторопливо — он все и всегда делал обстоятельно — махнул в знак узнавания толстым палкообразным хвостом.
…Оказалось, что они и в самом деле уже неподалеку. Неподалеку от дома Стефана, недалеко от конца похода, от исцеления, от самого конца. Где можно упасть и тихо умереть, успев увидеть, что ты сделал все, что мог. Алан так и собирался сделать, меряя шаги — тысяча двадцать два, тысяча двадцать три — и стараясь не выпускать в мгновенно накатившихся сумерках из виду Филимонову сумеречную, черную спину, мелькавшую меж деревьев. Впрочем, старый пес был умница, и когда люди совсем уж отставали, он покорно ожидал их, останавливаясь или даже возвращаясь на несколько шагов назад, чтобы узнать, все ли в порядке. Глаза его в темноте поблескивали — большие, как у человека, темно-карие; особенно Филимона Цезаря волновал Алан — он то и дело порывался упасть, брел, спотыкаясь о корни. От этого человека пахло смертью… но не очень сильно, сэр Стефан отгонял запах смерти от людей, пахнувших куда сильнее. Филимона не так-то легко было обмануть этим запахом, раньше он безошибочно означал одно, но теперь все не так, теперь запах сэра Стефана, хозяина, властно пропитывал эту округу, и все иные запахи были куда слабей.
Алан и сам с невозможной надеждой — или это было желание и память стонущего тела — рвался вперед, делая — тысяча двести пять — очередной шаг, думал — не разумом, а всем своим существом — о мятном чае, о жилистых длиннопалых руках, горячих и сильных, о том, что Стефан спасет их обоих. Что он сможет обо всем позаботиться… Надо только дойти. Еще совсем немного. И тогда можно наконец позволить себе…
…Потерять сознание. Что и сделал Алан на Стефановом пороге, даже не постучав — просто всем телом наваливаясь на всегда открытую («Заходите! Я дома») дверь, и падая сначала на колени, а потом — вперед, лицом вниз, на благодатный, мягкий деревянный пол. Вот, Стефан, мы все сделали, я привел его, хотел сказать он — но не смог, только и успев увидеть в круге золотого света керосиновой лампы, как вскакивает длинный, светлый, сероволосый человек, опрокидывая табуретку, и летят на пол, кружась, белые листы — какие-то бумаги, которые он писал… Или читал…
Артур попытался удержать падающего за плечи, но не смог. Да уже и не надо было — Стефан подхватил его в падении легко, как высохшего старичка или подростка, и перед тем, как опустить на длинные полати у стены, прижал на миг к себе — прижал, как спящего сына, как раненого сына, все-таки вернувшегося с войны живым. И только после этого обернулся к Артуру, привалившемуся виском к дверному косяку — он был все еще снаружи, все еще на крыльце, и на фоне темного леса слабо светился овал очень усталого, очень юного лица.
Несколько секунд — очень длинных, очень прозрачных, когда человек слышит все — как потрескивает огонек в керосиновой лампе, как дышит за спиной холодный вечерний лес, как с тихим шорохом бежит по жилам быстрая кровь — Стефан смотрел ему в лицо. Потом шагнул вперед — и медленно, но с юношеским, пажеским изяществом преклонил перед мальчиком правое колено.
— Добро пожаловать, сир.
…Филимон просунул в дверь свою длинную умную морду. Посмотрел на коленопреклоненного Стефана. Посмотрел — снизу вверх — на гостя, которого привел. И вдруг начал бесцеремонно и шумно чесать ухо задней лапой, усевшись прямо на пороге.
Глава 11. Арт
…На пороге лежал длинный, бело-золотой солнечный луч. В солнечном луче, пригревшись, сидела, чуть шевеля крыльями, недавно проснувшаяся весенняя бабочка. Если бы какому-нибудь герольду вздумалось описывать ее крылья, то это прозвучало бы как «тенне три шеврона данцетти траур». То есть — на оранжевом поле три черных зубчатых линии, выгнутых в форме прямого угла.
Но старику и юноше, сидевшим за столом, как ни жаль, сейчас было мало дела до бабочки с геральдическими крыльями. Они, опираясь локтями о крышку стола под полотняной скатертью, сидели согнувшись и внимательно слушали. Радиоприемник — старого образца, просто вымерший динозавр для сто тридцать седьмого года Реформации — поскрипывал, выдавая череду помех за чередой, но все же работал исправно, пил силу батареек, в обмен звучным женским голосом изливая информацию. Дикторша где-то далеко-далеко за горами говорила по-романски, и штормовые моря радиоволн носили кораблик ее голоса, то и дело исчезающий в их бурном реве.
— Величайшее за всю историю человечества землетрясение… Три четверти промышленных городов Романии, таких, как… Невосполнимые утраты. Миротворческие войска занимаются эвакуацией раненых в убежища, возведенные в Корбиерских горах… К счастью для всего христианского мира, Святой Отец, глава Вселенской Ортодоксальной Церкви…
Шум усилился, прервался какой-то песенкой вроде колыбельной, от которой юношу пробрала внезапная дрожь. Старик — или он только казался стариком из-за пегой седины волос, а на самом деле был старше юноши всего-то лет на пятнадцать — покрутил колесико, тщетно стараясь поймать упущенную волну. Но не получилось, на смену ей пришел новый голос — мужской, очень бодрый, говорящий по-англски.
— Интернациональная Служба Связи сообщает, что генеральный секретарь ООН, менхерр Отон фан Зульцбах, всецело поддерживает миротворческие действия Святого Престола. Очередное подразделение миротворческих войск было отправлено на территорию суверенного государства Луанда, где, как известно, население упорно продолжает придерживаться языческого культа… В результате столкновения группы боевиков…
Седоволосый только махнул рукой. Лицо его казалось очень усталым, как у того, кто давно не спал досыта.
— Ладно, Арти, это мы уже знаем. Выключай. Хватит с нас на сегодня.
Юноша послушно повернул колесико до щелчка. Резко встал, сжав кулаки так, что пальцы хрустнули.
Было юноше лет пятнадцать, и его можно бы назвать красивым — если бы не тревога, не упрямый молодой гнев, слегка искажавший благородные, хоть и не совсем правильные черты. Стройный, но, судя по движениям, довольно сильный и ловкий для своих лет, с прямыми русыми волосами, стрижеными по мочки ушей — таким он вырос, Арт, и Стефан отлично представлял, какие еще изменения коснутся его молодого лица. То есть — как он будет выглядеть по прошествии еще какого-то времени.
Похож на своих предков, с печальной и тревожной любовью подумал Стефан — подумал неожиданно для себя, потому что никогда не видел никого из предков своего короля.
— Отец Стефан! Сколько же можно… какого Нижнего мы тут сидим?.. Я не…
— Успокойтесь, мой сир, — негромко произнес старший из собеседников, и бровью не поведя на этот отчаянный выкрик. — Вот, снята шестая печать. Теперь уже скоро.
Он переключался в своих обращениях — то «сир», а то «Арти» или даже «мальчик мой» — будто бы произвольно, по какому-то странному, только ему известному принципу. И Артура это давно уже не удивляло.
— Но каким образом?.. — Юноша, горячась, выскочил из-за стола, едва не опрокинув табуретку, и забегал по крохотной комнате, как молодой зверь по тесному вольеру в зоопарке. — Это же просто смешно! Миротворческие силы! Землетрясения! Едва ли не ядерная война приближается! А мы? На что мы надеемся? Какие там «оставшиеся верные» — мы с тобою не более, чем два жалких дурака, и ты еще зачем-то учишь меня фехтовать! Ха! На деревянных мечах! На что мы рассчитываем, ты мне можешь ответить?
— На Господа, — просто и строго отвечал Стефан, слегка хмурясь. — Я сказал, что ваше время еще не пришло, сир. Потому что еще не сняты все печати, еще не трубили трубы. Когда это случится, вы поймете, для чего я вас готовил.
— Секретное оружие, — горько усмехнулся юноша, роняя воздетые руки. Серые глаза его в самом деле были очень грустны.
— Вроде того, — кивнул Стефан без улыбки, опуская антенну радиоприемника. — А сейчас, Арти, вместо того, чтобы устраивать мальчишеские скандалы, скажи-ка мне лучше — ты заучил тот раздел травника, что я тебе вечером указал?
— Нет, — слегка смущенно отозвался Артур, из бунтовщика становясь обратно юным учеником. — Ну, я… просто не успел. Я сделаю после обеда…
— Что значит — не успел?
— Я… фехтовал.
— Это не оправдание. Фехтовали мы с тобой на рассвете, а у тебя было свободное время после завтрака.
— Нет же, я потом еще один фехтовал… Ну, с чучелом.
— Король не должен лгать, — высказался Стефан ненавязчиво, выкладывая на стол несколько книг из сундука. — Христианский — в особенности.
Арти покраснел. Чтобы скрыть смущение, независимо скрестил руки на груди.
— Ну, хитрый Мерлин… Я же не лгу. Я действительно фехтовал, только недолго. А потом… Ну, чего ж ты и спрашивешь, если сам знаешь?..
— Ты слишком много времени уделяешь истории и плаванию, — заметил Стефан, бегло просматривая какие-то записи на полях. — И слишком мало — латыни и медицине.
— Латынь! — фыркнул Арти, морща нос и шугая с порога двухцветную бабочку. — Латынь — это же мертвый язык. Кому он нужен? Ладно там — англский, романский, даже тевтонский, но латынь!.. Я вообще не понимаю, зачем мы ее учим… Подумаешь, magister narrat cur Graeci decem annos Trojam expugnavissent…
— Expugnav?rint, — невозмутимо поправил Стефан. — Откуда здесь Plusquamperfectum, если в главном предложении — глагол в настоящем времени? Вот если бы было не narrat, а narr?vit —?огда правильно…
— Ладно, — сдался наконец Артур, плюхаясь на крыльцо и протягивая руку к порхающей вокруг настойчивой бабочке. — Хорошо. Ты победил. Сейчас будет латынь, договорились. Только после этого уж — лошадь, ладно? Я даже сам в деревню сбегаю…
Лошадь — светло-серый пятилеток-андалузец с отличной родословной, подарок одного из вылеченных Стефаном людей — стояла в деревенской конюшне, за ней присматривал один из самых верных друзей Стефана, дед Йакоб. Артуру, известному всем как Стефанов воспитанник (некоторые сплетничали — незаконный сын, но сплетничать людям не запретишь, об этом еще сам Ланселот некогда говорил) очень по душе была выездка, чего не скажешь о латыни. Или о гербализме.
— Нет, Арти, не договорились, — Стефан улыбнулся, но брови нахмурил — для порядка. — Никакой латыни — да не гляди с такой надеждой, нет, сейчас мы пойдем в лес, и я тебя поэкзаменую немножко насчет травок. А потом — посмотрим.
— Ну, пускай травки, — обреченно согласился юноша, притоптывая от горя босой ногой по теплой ступеньке. — Что дубиной старушку, что старушкой об дубину — все равно бедной бабушке конец… Ух ты, прямо шевроны. Данцетти траур, в поле тенне. Хоть это и цвет позора, а все равно красиво.
— Это ты о чем?
— Да вот, о бабочке. У нее крылья — прямо как герб какого-нибудь рыцаря… Из окситанских баронов.
— С геральдикой у тебя все неплохо, хотя без нее-то как раз можно бы и обойтись, — заметил Стефан, беря под мышку книгу с заметками на полях — огромный старый травник, еще дореформационное издание. — В «цветах позора», кстати, нет ничего позорного — просто это младшие геральдические цвета, вот и все.
— Очень за них рад, — пробурчал Артур, стараясь выказывать недовольство куда более сильное, чем испытывал на самом деле. Руки его уже натягивали на загорелые ноги сапоги — конечно, май, и тепло, как в раю, но в лесу под ногами корни; кроме того, змейки уже проснулись, не хотелось бы повстречаться с какой-нибудь активной, отогревшейся на солнышке гадюкой. Стефан, конечно, не даст помереть — но все равно неприятно… Кроме того, у него есть весьма странный принцип — не лечить болезней, которые и без того скоро пройдут. Горестно, конечно, но ведь зачем-то Господом послано — значит, пусть поболит, сколько положено…
— А на змею наступить тебе было бы полезно, — непонятно, насколько серьезно сказал Стефан у Арта за спиной, как всегда, услышав его слишком громкую мысль. — Заодно поучился бы лечить змеиные укусы. Сразу вспомнил бы, как яд отсасывают, и какие травки помогают…
— Я и так помню. Почти что никакие, только общие противоспалительные, тысячелистник там… А со змеей главное — отсосать яд, надрезать кожу крестом… И жгутом не надо перетягивать.
— Молодец.
Артур уже стоял перед домом, готовый идти, и солнце слегка красило его блестящие волосы в золото, не то в рыжину. Стефан, прикрыв дверь, незаметно окинул его взглядом — своего соколенка, уже почти обученного для охоты, уже почти окрепшего на крыло.
«Теперь уже скоро, — сказал он сам себе, чувствуя, как сердце сжимается от непоправимой боли, от жалости, от… страха. Слишком большое зло было уже близко, и никакие приготовления не дадут спокойного знания, что твой замок на песке готов к осаде. К осаде армией, громящей и бастионы крепчайшего камня. — Теперь уже скоро, мой сир. Теперь уже скоро, не оставь нас, Господи. Будь милостив к нам, по великой милости Твоей. Я не смерти боюсь, и так мы живем окруженные смертью…»
Глава 12. Эпилог
«…Мы живем, окруженные смертью,
Неужели не видишь, брат.
Но не стоит бояться, верь мне,
Ибо нас для нее растят,
Как пшеницу, веют без счета —
Чтобы сделались мы тонки,
Чтобы мы вошли в те ворота,
Которые столь узки.
А потом, верно, станет ясно,
Для чего же смерть столь страшна.
И вино, и легенды прекрасны
В час, когда душа голодна,
Но иных откровений ночи
Не пытайся взять у людей:
Кто спасется, а кто не захочет —
Вот об этом думать не смей.
Смерти тьму не сделаешь краше,
К ней стремиться не дСлжно нам:
Плачут даже ангелы наши
От нее, и Спаситель сам,
Хоть и веял нас как пшеницу,
Протирал нас, словно стекло…
Но познай, во что обратится
Свет, который из врат струится,
Чем же сможет он возродиться,
Если в свет обратится зло?..
Вот так, с Божьей помощью, я, сэр Алан Эрих, последний хронист Последнего Короля, заканчиваю историю про Узкие Врата и поиски Короля.
Теперь недолго уже осталось; они окружили нас со всех сторон. На хронику этой войны мне не хватит времени, да, я полагаю, она и не нужна в нынешние последние времена — даже если они последние только для нас, для нашего мира, и на месте его будет новый, и в этом новом мире все должны будут пройти наш путь, чтобы понять все то, что мы понимали. И сейчас многое сокрыто от меня; но как бы то ни было, я знаю самое важное: что на все воля Всевышнего, и что эта воля — блага. Если же люди столь многое могут претерпеть — значит, для них это единственный и легчайший способ сделаться людьми. По крайней мере, мне показалось, что это можно описать такими словами.
Я старался, чтобы моя повесть была объективна — то есть написана без лицеприятия, так, как видели ее разные люди с разных сторон. Так как эти люди — мои братья и мой король, я надеюсь, что мое понимание их вЗдения хотя бы отчасти является правильным, насколько это возможно для слабости человеческой.
Мой король сейчас прочитал эту строчку у меня из-за плеча, засмеялся и сказал, что зря я надеюсь. По крайней мере все то, что я тут понаписал от его лица — полная чушь. И объективности ради я заношу в свои записи этот комментарий: таков мой — возможно, неудачный — способ притвориться более смиренным, чем я есть.
На сем кончаю свою хронику — кто бы ее ни прочитал, когда бы это ни случилось, храни его Господь, аминь. Если вам будет не очень лень, помолитесь обо мне и обо всех здесь упомянутых, о леди и добрые сэры.
Страстная Пятница, Последний Год из Последних Лет нашей эпохи.»