— Чему вы рады? — профессионально улыбнулся Хайко Керн и машинально поправил на тумбочке поднос с остатками завтрака.
Маленький кофейник, чашка с бурым осадком на дне, на тарелке — сыр, колбаса, хлебные крошки. Рядом с подносом — рисунок. Карандашные угловатые линии, не то паутинки, лучисто-осенние, узорчатые, не то кристаллы, а может, то и другое вперемешку. Сумрачные формы сумрачного мира, бессмысленные — каждая сама по себе, все вместе создающие некую дикую гармонию.
— Ну все в порядке? — Психолог потер ладони друг о друга — словно грея их над костром, видно, и его коснулся потусторонний холод, — кивнул Эрике и вышел.
Надо было что-то говорить, а не стоять столбом, бледнея и стуча зубами. Эрика опустилась на стул у кровати и, не глядя на Фетча, принялась рассказывать о себе. Мол, студентка, учится на третьем курсе, здесь проходит обязательную шестинедельную практику. Интересуется клинической психологией, планирует защищать диплом по психическим расстройствам. А сама родом из-под Гамбурга, и дед ее после войны работал психиатром. А старший брат покончил с собой из-за депрессии, пять лет назад.
Больше чем нужно разболтала с перепугу. Спохватилась, вытащила из сумочки сложенный листок. Анкета, палочка-выручалочка, на тот случай, когда совсем не знаешь, что сказать и что сделать. Повод завязать хоть какое-то общение. Мол, не согласились бы вы заполнить… всего несколько вопросов… мне для учебы надо.
Фетч не противился, взял ручку — двумя пальцами, как будто не писать ей собирался, а шить, вот только для иглы ручка была чересчур велика. В нем не ощущалось никакой враждебности, в этом гиганте, а тем более — злобы. Только апатия и странная заторможенность, словно каждое движение давалось ему с трудом.
«Нет, — корябал он на листке неуклюже, по-птичьи, — нет… не знаю… нет… нет». Напротив имени и фамилии — прочерки. Человек-никто, ни за чем и ниоткуда.
Эрика поблагодарила:
— Очень любезно, господин Фетч. Большое спасибо. Может, вы чего-нибудь хотите? Немного погулять? Я могла бы составить вам компанию.
«Прочь из холодной палаты! На солнце! В тепло!»
— Там, под окнами, очень приятный садик, — добавила она умоляюще, облизав непослушные губы, — прямо райский уголок…
О «райских уголках» Йохан узнал из интернет-форума и чуть ли не с первой буквы влюбился в курьезный слух, в подземную фата-моргану, в очередной, непонятно кем выдуманный миф. Тот, кто хоть раз погружался в толщу скал, знает, как много там необычного, удивительного, такого, что и вообразить трудно. Вырываясь на поверхность, пещерная быль становится легендами, прекрасными и жуткими, от которых кровь стынет в жилах у непосвященных и глаза блестят у романтичных неофитов.
Конечно, Йохану и прежде доводилось слышать и о двуликой хозяйке, и о холоднокровных нагах, и о белом спелеологе. Не то чтобы эти истории его не волновали. Он верил им и не верил, вышагивая по залитым солнцем улицам верхнего мира, и они становились реальностью, стоило очутиться внизу, в кромешной темноте и безмолвии, в котором умирает даже звук шагов, — становились тем, что может случиться в любую секунду. И все-таки, планируя с группой очередную экспедицию, он думал именно о «райских уголках». Йохан мечтал о них, как о чуде, и он нуждался в чуде, потому что существование его было тускло и безрадостно, как осенняя морось за окном. Городская квартира с видом на автостраду. В одной комнате — он с женой, в другой — наполовину парализованная теща. Жена наотрез отказалась отдавать старуху в дом престарелых, а вместо этого наняла сиделку — дебелую тетку лет сорока пяти, властную и громкоголосую, с утра до ночи ревущую будто иерихонская труба. К Йохану супруга и теща относились как к рабочей скотинке. Пили его деньги, точно соленую воду, — чем больше пили, тем сильнее делалась жажда. Чуть ли не вся его зарплата улетала на тряпки и лекарства да на услуги трубы иерихонской… Но это полбеды. Каждый вечер Йохан возвращался в пропахшую лекарствами и заваленную тряпками квартиру — и не знал, куда приткнуться. Не было у него своего угла, места, где можно спокойно посидеть, выпить чашку кофе с печеньем, расслабиться, вытянув ноги к горячей батарее, подремать или подумать. Всюду его тормошили, отвлекали, предъявляли какие-то претензии. Он устал… и от безнадежной усталости что-то сдвинулось в его голове, так, что зловещие и непонятные «райские уголки» вдруг показались олицетворением уюта и покоя. Того, чего Йохану не хватало в жизни.
Между тем призрачные пещерные оазисы сулили что угодно, только не отдых и не домашний уют. «Ловушки подземных демонов — так о них писали — Лживая красота, навлекающая смерть на всякого, кому откроется. Они так неожиданны и прекрасны, что в первый момент просто цепенеешь от изумления. Если это оцепенение тотчас не стряхнуть, оно сковывает тебя всего, так что и пальцем не двинуть, перерастает в нервную слабость, в паралич, а после — в гибельный сон. И все — пропал человек. Душа уйдет в камень».
Другие возражали, что есть способ выйти из переделки живым и невредимым, главное — не забывать о тех, кто наверху, тогда и обманки подземного мира не страшны. Надо вспомнить кого-нибудь очень любимого. Лучше — женщину. Сосредоточить на ней все мысли, ухватиться за ее зов, как за спасительный канат, и паралич отступит.
А некоторые считали, что никаких «райских уголков» и вовсе нет, а есть скопления ядовитого газа, от которых у людей приключаются галлюцинации.
Готовясь к своему последнему спуску, Йохан облазил спелеологические сайты вдоль и поперек. Он читал о подземных оазисах все, что только попадалось под руку: свидетельства якобы очевидцев, домыслы, размышления скептиков, и каждый новый факт сверкал ему в глаза необычайным по яркости и красоте алмазом.
Даже псевдонаучные объяснения, как ни жалко они выглядели, Йохан проглатывал с лету, как доверчивая рыба заглатывает наживку. Мол, порода в тех местах молодая, пластичная, потому и принимает любую форму. В идеале нижний мир способен один к одному скопировать мир верхний и стремится к этому — вот только слишком многое в нем уже застыло и отвердело, утратило первозданную гибкость.
Ерунда, в общем, сетевые бредни. Как, скажите на милость, камень может быть пластичным? Остается только головой покачать. Но Йохан читал — как некоторые слушают музыку — задумчиво и вдохновенно, сам не понимая толком, что влечет его с такой силой. Не иначе какое-то дежавю.
За сорок пять минут он выжал ее, как половую тряпку, этот Фетч, выкрутил и шмякнул о стену, да вдобавок еще и выморозил все кости так, что спустя сутки они продолжали болеть и похрустывать при каждом движении. Стоило неудачно повернуться или резко выпрямиться, как поясницу заламывало, а перед глазами разлетался целый рой огненных мошек. Предобморочное состояние. Согреться никак не могла — всю ночь тряслась в ознобе. Всего-то поболтала немного с пациентом да посидела рядом с ним на лавочке в больничном саду. И вот — на тебе — ощущение такое, как будто целый день глыбы ворочала.
«Видно, не мое это, — разочарованно думала Эрика, — вытягивать больных… Неблагодарное занятие. Ты их вытягиваешь, а они снова втягиваются, как улитки в раковины. Наверное, тут особая душевная сила нужна, чтобы таким бедолагам помочь, а у меня ее нет. Не каждый может стать хорошим психологом. Надо было на экономику пойти учиться, с моим-то характером, говорили мне…»
Расспрашивать психически нездорового человека — то же, что ходить по минному полю. Чуть ступишь не туда — взорвется. Эрика, как могла, продвигалась осторожно, но все ее попытки разговорить пациента окончились ничем.
— Там темно и тихо, — цедил Фетч сквозь зубы, по-бычьи наклонив голову, так что отчетливо напряглись жилы на мощной шее. — Очень тихо и темно. Вода сочится… По капле. Темная вода. Своды — красные, в острых сосульках. Холодно. Зачем меня оттуда забрали? Я не хотел… — бормотал он бессвязно, и слова, казалось, сочились по капле, как та самая вода.
«Воспоминания о перинатальном опыте? — размышляла Эрика. — Похоже на то… Не исключено, что у него была родовая травма. А может, кесарево сечение — слишком резкий переход из одной среды в другую. Для младенца это шок. Надо поинтересоваться у Керна, хотя может и не сказать, конечно…»
— Откуда забрали, господин Фетч? — спрашивала она, стараясь говорить, как Хайко Керн, ясно и четко. — Чего вы не хотели?
— Не хотел уходить… Там я — на своем месте, не следовало забирать… Сопротивляться не умею, — продолжал он бубнить себе под нос, с видимым усилием выталкивая из себя звуки и слоги.
Солнечного мира вокруг он словно не видел.
«Бред», — в отчаянии думала Эрика. Она как будто примерзла к скамейке. Как в кошмарном сне — пытаешься встать и не можешь. Сто пудов на спину навалились. На лопатки давит, на шею — не вздохнуть. «Неужели с каждым пациентом так? Да, наверное, с доброй половиной — так… Вынести на собственных плечах чужую боль — и самому не сломаться, каково это? Нет, не мое, точно не мое. Где угодно готова работать, только не в психиатрической больнице…»
Под конец прогулки Фетч выглядел немного поживее — даже улыбка оформилась, тусклая, стылая, и все-таки улыбка, — но несчастной практикантке стало к тому времени не до него. Не отпросившись у Керна, она еле-еле добрела до автобусной остановки — медлительная, будто сомнамбула, — и сама не поняла, как вернулась домой.
Но делать нечего. На следующее утро, поболтавшись без толку в отделении эрготерапии — депрессивные клеили там какие-то аппликации, бесполезное, если вдуматься, занятие, — к одиннадцати часам Эрика отправилась в корпус к «острым». В кармане у нее лежала маленькая шоколадка.
Фетч сидел в той же позе, уставившись в одну точку, но — удивительное дело — он как будто ждал Эрику. Во всяком случае, сразу обернулся и сфокусировал взгляд.
«А глаза-то у него зеленые. Нет… померещилось. Просто так свет упал».
— Руке стало легче, — произнес он без всякого выражения. — Спасибо. Она не моя, но — болит.
«При чем тут рука?» — не поняла Эрика.
— Хотите, пообщаемся в саду? — сказала она бодро. — Как вчера. Вам полезно. Я имею в виду, свежий воздух…
— Полезно, — согласился Фетч и покорно встал. Точно скала воздвиглась. Он тут же занял всю палату, и без того тесную. Кровать, тумбочка, пахнущий хлоркой, но все равно как будто грязноватый столик испуганно отступили к стенам.
«Большой, как медведь, и такой беспомощный».
Они устроились на лавке под яблоней-китайкой, недалеко от входа в корпус. Прозрачная разлапистая тень трепетала возле их ног на песке, точно кружевная ткань на ветру, над головами наливались кисловатой сладостью мелкие плоды. Разгар лета.
— Если вы не против, господин Фетч, сделаем упражнение.
«Как в группе показывали. Концентрация на здесь и сейчас».
Эрика достала из кармана шоколадку. Разломила прямо в фольге и протянула половину Фетчу.
— Положите конфету в рот… Бумажку, бумажку снимите… извините, надо было мне, но боялась, что растает в руках.
Гигант чуть не сжевал шоколад вместе с фольгой.
— Сосредоточьтесь на вкусе… ощутите сладость на языке… как она растекается… медленно-медленно, — она говорила, подражая плавной, медитативной речи терапевта, зажмурившись от усилия, так что золотые солнечные стрелы вонзились ей под ресницы.
— Я ничего не чувствую, — сказал Фетч.
Эрика обхватила себя за плечи.
«Он не чувствует вкуса. Черт бы его побрал. Симптом болезни, конечно, — ей казалось, что она вспоминает что-то такое из университетских лекций о шизофрении. — Тогда упражнение не получится, надо другое. Может, цветы поразглядывать — зрение-то у него в порядке? Еще музыку послушать можно, надо завтра плейер принести. До чего же зябко, опять все вокруг заморозил. Плюс тридцать в тени, а рядом с ним — как в холодильнике».
Дрожа и пытаясь успокоиться, она сунула за щеку свою половину шоколадки. Рот наполнился запахом ванили и липкой сладостью, которая растеклась по нёбу, делая его скользким и гладким, окутала язык, болью отозвалась в дырявом зубе. Эрика поморщилась.
«Надо к зубному сходить, — в который раз с тоской подумала она. — Кончится эта дурацкая практика, так сразу…»
— Вот теперь почувствовал, — вдруг произнес Фетч.
До Зальцкаммергута добирались на четырех машинах. Йохан сидел в замыкающей — не за рулем, хотя водить автомобиль он умел, но на узких горных дорогах у него всегда начинала кружиться голова. Чудилось, что они парят над пропастью вместе с орлами и грифами, на фоне бегущих по склонам ручьев и желтоватых пятен затерянных внизу деревушек. Одно неверное движение баранки — и покатишься с обрыва, точно кусок скалы.
Тревожное, нереальное ощущение. Три тяжелогруженых «Фиата» и одна «Киа Шума» ползли вверх по серпантину, как упрямые букашки.
Йохан щурился на бледный, словно политый молоком горизонт и, слушая вполуха рассказ своего товарища, думал, что в этот раз поездка чуть не сорвалась. Тещу разбил на днях повторный инсульт, она уже не приходила в сознание и медленно умирала в больнице. Жена от горя стала сама не своя. Глядя на этих двух женщин — старую и пожелтевшую и молодую с красными от слез глазами Йохан удивлялся, как они на самом деле похожи и как любят друг друга.
— …и тогда он нагнулся посмотреть, кто его зовет, и увидел резинового пупса величиной с настоящего человеческого младенца. Он схватил со стола нож и взрезал резину, а под ней оказалась другая кукла, фарфоровая. Такая, в народном стиле, кукла-девица в баварском дирндле… Размером, конечно, поменьше первой. Он ее — хвать об пол. А там совсем крошечная, не больше ногтя, стеклянная фигурка. Как на ярмарках иногда продают, из разноцветного стекла. Он ей, не будь дураком, голову-то и свернул, но там ничего больше не было — только проводок.
— Что? — озадаченно переспросил Йохан и лишь в этот момент сообразил, что товарищ пересказывает сюжет какого-то фильма.
«Так и уедешь? — спрашивала жена, отчаянно цепляясь за его плечи. Когда, интересно, она обнимала его последний раз? — В такое время — не будешь рядом?»
Йохан смотрел сверху вниз на ее макушку.
«А я-то тут при чем?» — сказал он себе.
Сделал внутреннее движение ей навстречу — мелкое, незаметное движение, крохотный шажок — и тотчас отступил, сжался, пятясь, как рак-отшельник, заполз обратно в свою скорлупу. Может, и зря… но чего уж теперь.
— Проводок, говорю. Спишь, что ли?
— Замечтался.
Во второй половине дня пейзаж заволокло туманом, и четыре машины превратились в утлые лодочки, плывущие по дымному морю. Группа остановилась в кемпинге, возле горного озерца, и до вечера вытаскивала из машин и раскладывала по рюкзакам снаряжение. Спальники, коврики, веревка, карабины, газовые горелки, сухой спирт, запасные батарейки, консервы… много чего. На следующее утро начали спуск в пещеру.
Под землей совсем другой микроклимат. Холодно, плюс четыре градуса. Сыро. Повсюду сквозь камень сочится вода. В лучах налобных фонарей известняковые своды кажутся зелеными. Под ногами — мягкая грязь.
Сначала гили вдоль подземной реки, густой и черной в темноте, потом старший в группе сверился с картой и сказал, что дальше будет сифон — затопленный участок. Они свернули в сухой коридор, наклонно уходивший вверх, и, согнувшись в три погибели, поднимались несколько часов, пока не очутились в небольшом гроте, метров десять в ширину и пятнадцать в длину. Здесь и разбили лагерь.
Грея ладони о кружку горячего чая, Йохан вспоминал последний разговор с женой в отделении интенсивной терапии. В чересчур просторном халате она походила на ощипанного цыпленка с тонкой шеей, и так же тонко, пискляво-жалобно, звучал ее голос.
«Ладно, потом обсудим», — сказала устало и отвернулась.
«Ерунду болтают, что будто бы сила женщины в ее слабости, — размышлял Йохан. — Нет в слабости никакой силы и не может быть. Слабый всегда жалок».