Она сразу заметила, что он замолчал. Сидя на камне в конце грядки, Питер набивал трубку и смотрел на дочь.
— Что случилось, Фрэнни?
Она медлила с ответом, неуверенно глядя на него, не зная, как начать. Она оказалась здесь, чтобы поделиться с отцом своими проблемами, но сейчас не могла собраться с духом сделать это. Повисшая между ними тишина разрасталась, становясь все больше и больше, пока наконец не превратилась в бездну, которую Фрэнни дольше не в силах была выносить. И она бросилась в нее.
— Я беременна, — сказала она просто.
Отец перестал набивать трубку и уставился на дочь.
— Беременна, — повторил он так, будто никогда не слыхал такого слова. Потом произнес: — Ох, Фрэнни… это шутка? Или игра?
— Нет, папа.
— Ну-ка поди ко мне и присядь.
Она послушно побрела в конец грядки и села рядом с ним. От городского пустыря их участок земли был отделен каменной стеной. Вдоль нее тянулась живая изгородь из причудливо переплетенной дикой зелени, которая источала сладкий аромат. В висках у Фрэнни стучало, и ее слегка подташнивало.
— Ты уверена? — спросил он.
— Конечно, — ответила она, а потом, помимо своей воли, без всякого умысла и следа наигранности громко разрыдалась. Отец обнял ее одной рукой, и казалось, прошла целая вечность, пока наконец, справившись со слезами, она не решилась задать вопрос, который волновал ее больше всего: — Папа, ты все еще любишь меня?
— Что? — он удивленно взглянул на нее. — Да. Я все еще очень люблю тебя, Фрэнни.
Она снова расплакалась. Но на этот раз, предоставив ей утешаться самой, он стал раскуривать трубку, и из нее начали медленно выплывать легкие струйки дыма.
— Ты разочарован?
— Я не знаю. У меня никогда раньше не было беременной дочери, и я понятия не имею, как мне это воспринимать. Это Джесс?
Она кивнула.
— Ты сказала ему?
Она снова кивнула.
— А он?
— Он сказал, что женится на мне. Или заплатит за аборт.
— Свадьба или аборт, — пробормотал Питер Голдсмит и сделал глубокую затяжку. — Ишь ты, каков умник!
Она посмотрела на свои руки, лежащие на коленях. Грязь забилась в морщинки на костяшках и под ногти. «Руки леди выдают ее привычки, — зазвучал внутри ее голос матери. — Беременная дочь. Мне придется покинуть церковную общину. Руки леди…»
Отец смущенно произнес:
— Я бы не хотел совать нос в ваши отношения, но все же он… или ты… как-нибудь предохранялись?
— Я принимала противозачаточные таблетки, — сказала Фрэнни. — Они не сработали.
— В таком случае мне некого винить, разве что вместе вас обоих, — он пристально посмотрел на нее. — Но я не могу сделать этого, Фрэнни. Я не могу обвинять. В шестьдесят четыре люди часто забывают, какими они были в двадцать один. Поэтому мы не будем говорить о вине.
Фрэнни почувствовала огромное облегчение. Это было немного сродни обмороку.
— Зато твоя мать, — продолжат Питер Голдсмит, — найдет, что сказать о вине. Я не остановлю ее, но и поддерживать не буду. Ты понимаешь меня?
Она кивнула. Отец больше уже не пытался возражать ее матери. Вслух. Все из-за ее ядовитого языка. Когда ей возражают, она порой может потерять контроль над собой как-то предупредил Фрэнни отец. А когда она теряет контроль над собой, у нее запросто может появиться желание зарезать человека своим острым языком, и раскаяние наступит слишком поздно, чтобы успеть спасти раненую жертву. Фрэнни предполагала, что, возможно, много лет назад отец встал перед выбором: противостоять ей и неизбежно прийти к разводу или смириться. Он предпочел последнее, но на свой лад.
Фрэнни тихо спросила:
— Ты уверен, что сможешь не встревать в эту историю, папа?
— Ты хочешь, чтобы я принял твою сторону?
— Не знаю.
— Что ты собираешься делать?
— С мамой?
— Нет. С собой, Фрэнни.
— Не знаю.
— Выйдешь за него? Ведь, как говорится, на что живет один, того и на двоих хватит.
— Вряд ли я это сделаю. Похоже, я разлюбила его, папа, если вообще когда-нибудь любила.
— Из-за ребенка? — Его трубка хорошо разгорелась, и в летнем воздухе разливался сладковатый аромат табака. В саду начали сгущаться тени, завели свою песню сверчки.
— Нет, дело не в ребенке. Это должна было случиться. Джесс… — Она запнулась, пытаясь сообразить, что же с Джессом не так. Хотя до определений ли, когда тебе пришлось столкнуться с проблемой неожиданной беременности, с острой необходимостью принимать решение самой и освободиться от грозной тени матери, которая сейчас покупала перчатки к свадьбе твоей лучшей подруги детства. Этот вопрос сейчас можно было бы похоронить, но тем не менее, оставшись без ответа, он будет беспокойно ворочаться под землей, чтобы через шесть, шестнадцать, двадцать шесть месяцев восстать из могилы и обрушиться на них обоих. Жениться на скорую руку — обречь себя на долгую муку. Одно из любимых изречений матери.
— Он слабый, — сказала она. — Я не могу объяснить это лучше.
— Фрэнни, ты не доверяешь ему, не видишь в нем надежного спутника, я угадал?
— Да. — Она подумала, что отец вернее определил то, чему она не могла подобрать точного обозначения. Она не доверяла Джессу, который был выходцем из богатой семьи и носил голубые рубашки из шамбре. — У Джесса всегда благие намерения. Он хочет поступать правильно, искренне хочет. Но… Два семестра назад мы вместе пошли на вечер поэзии. Его устраивал человек по имени Тед Энслин. Аудитория была битком набита; все слушали очень торжественно… очень внимательно, боясь пропустить хоть слово. А я… ты же знаешь меня…
Он успокаивающе обнял ее и сказал:
— Фрэнни смешинка в рот попала.
— Да. Верно. Ты и правда очень хорошо меня знаешь.
— Немного знаю, — отозвался он.
— Эта смешинка взялась Бог весть откуда. У меня в голове все время вертелось одно и то же: «Замухрышка, замухрышка. Мы все пришли послушать замухрышку». Эта фраза ритмично отдавалась у меня в мозгу наподобие современных песен. И, не желая того, я рассмеялась. Это не имело никакого отношения ни к стихам мистера Энслина, которые были, в общем, неплохими, ни даже к его внешности. Дело было в том, как они смотрели на него.
Она взглянула на отца, чтобы увидеть его реакцию. Но он просто кивнул, чтобы она продолжала.
— Короче, я вынуждена была удалиться. Именно вынуждена. Джесс буквально рассвирепел. Признаю, он имел полное на то право… С моей стороны это была, несомненно, детская выходка, детская манера восприятия… но я частенько веду себя так. Не всегда, конечно. Я умею выполнять серьезную работу…
— Да, ты умеешь.
— Но временами…
— Временами Король смеха стучит в твой дом, а ты не из тех, кто позволит ему остаться за дверью, — сказал Питер.
— Да. Я такая. А вот Джесс — он совсем другой. И если бы мы поженились… то, приходя домой, он бы частенько заставал там этого непрошеного гостя, которого впустила я; не каждый день, но достаточно часто, чтобы свести его с ума. Тогда я попробовала бы, и… и я думаю…
— Я думаю, ты была бы несчастлива с ним, — сказал Питер, крепче прижимая дочь к себе.
— Я тоже так думаю, — отозвалась она.
— Тогда не позволяй маме переубедить себя.
Она прикрыла глаза, почувствовав еще большее облегчение. Отец все понял. Каким-то чудом.
— А как бы ты отнесся к моему решению сделать аборт? — спросила она немного погодя.
— Подозреваю, что именно об этом ты и хотела поговорить.
Она в изумлении посмотрела на него.
Он ответил ей полулукавым, полунасмешливым взглядом, нахмурив одну бровь и вздернув вверх другую, хотя в целом она прочитала в его лице абсолютную серьезность.
— Возможно, ты прав, — медленно произнесла она.
— Понимаешь… — сказал он и внезапно замолчал. Но Фрэнни вся обратилась в слух. Она слышала чириканье воробьев, стрекот цикад, отдаленный гул самолета, жужжание косилки, чей-то голос, зовущий Джеки домой, шорох автомобиля с глушителем, несущегося по федеральному шоссе 1.
Фрэнни уже было собралась спросить отца, все ли с ним в порядке, когда он взял ее за руку и заговорил:
— Фрэнни, тебе очень не повезло, что у тебя такой старый отец. Но тут уж ничего не поделаешь. Я женился только в пятьдесят шестом.
Он задумчиво смотрел на нее в свете сумерек.
— Карла была другой в те дни. Она была… черт возьми, прежде всего она была молодой. И она оставалась такой, пока не умер твой брат Фредди. До той поры она была молодой. Но после смерти Фредди она окаменела. И… ты, Фрэнни, не должна думать, что я плохо отзываюсь о твоей матери, даже если это и звучит похоже на то. Но, мне кажется, Карла… окаменела… после того, как Фредди умер. Она замуровала свое отношение к миру под тремя слоями лака и слоем быстросхватывающегося цемента и заявила, что так и нужно. Она стала похожа на музейного смотрителя: если кто-то пытается дотронуться до выставленных там мыслей, она тут же ощетинивается. Но она была такой не всегда. Поверь мне на слово, это чистая правда.
— А какой она была, папа?
— Ну… — Он обвел сад рассеянным взглядом, — Она была очень похожа на тебя, Фрэнни. Она любила смеяться. Мы ездили с ней в Бостон болеть за «Ред Сокс» и в середине игры ходили в буфет пить пиво.
— Мама… пила пиво?
— Да, пила. А потом все оставшееся до финала время бегала в туалет и, возвращаясь, бранилась, что из-за меня пропустила лучшую часть матча, забывая, что именно она всю дорогу упрашивала меня спуститься в буфет.
Фрэнни попыталась представить себе, как ее мать с кружкой пива в руке смотрит на отца и весело смеется, будто девчонка на свидании. Но ей это никак не удавалось.
— Она долго не могла забеременеть, — смущенно продолжал отец, — мы пошли к врачу, чтобы узнать, в ком из нас причина. Но врач сказал, у нас обоих все в порядке. И вот в шестидесятом году родился твой брат Фредди. Она полюбила этого парня больше жизни. Ты ведь знаешь, Фред — это имя ее отца. В 65-м у нее случился выкидыш, и мы оба думали, что детей больше не будет. А потом, в 69-м, родилась ты, на месяц раньше срока, но вполне здоровая. И я полюбил тебя больше жизни. Каждый из нас выбрал себе по ребенку. Но она своего потеряла.
Он замолчал, погрузившись в воспоминания. Фред Голдсмит умер в 1973 году, когда ему было тринадцать, а Фрэнни — четыре. Его сбил пьяный шофер, за которым числился длинный список всевозможных дорожных нарушений, включая превышение скорости, опасную езду и пребывание за рулем в нетрезвом виде. Фред прожил после этого семь дней.
— Аборт, я думаю, слишком чистое слово для такого дела, — сказал Питер Голдсмит. Он медленно выговаривал слова, будто каждое причиняло ему невыносимую боль. — Я думаю, что это детоубийство, простое и очевидное. Прости, что я такое говорю, что я такой… непримиримый, категоричный в отношении того… на что ты собираешься пойти только потому, что это допускается законом. Я же говорил тебе, что уже стар.
— Ты не стар, папа, — прошептала Фрэнни.:
— Стар, стар! — резко ответил он. Он вдруг словно обезумел. — Я, старик, пытаюсь дать совет молодой дочери, все равно что обезьяна, старающаяся обучить медведя хорошим манерам. Пьяный водитель семнадцать лет назад; лишил жизни моего сына, с тех пор моя жена изменилась и уже никогда не станет прежней. Я всегда смотрю на аборты как человек, потерявший сына. Я не могу относиться к этому иначе, так же как ты, Фрэнни, не в силах была удержаться от смеха на поэтическом вечере. Твоя мать привела бы против аборта тысячи традиционных доводов. Положений морали, как сказала бы она. Морали, которой вот уже две тысячи лет. Право на жизнь. Вся наша западная мораль основана на этом. Я читаю философов. Я дотошно изучаю их, как хозяйка, присматривающая товар в магазине. Твою же маму не оторвать от «Ридерз Дайджест», где кратко излагают содержание романов. Но в спорах мой конечный аргумент — чувства, а ее — положения морали. Фред и сейчас стоит у меня перед глазами. У него были сильно повреждены все внутренности. Никакой надежды на спасение. Эти а защитники права на жизнь выставляют на всеобщее обо зрение фотографии законсервированных эмбрионов, ручек и ножек, выскобленных из женского чрева на железную крышку стола, и что? Конец жизни всегда ужасен. Я вижу Фреда, пролежавшего на больничной койке семь дней, его обмотанное бинтами, искалеченное тело. Цена жизни невелика, но аборты делают ее еще дешевле. Я читаю больше ее, но она, в конце концов, оказывается к этой истине ближе. Часто то хорошее и правильное, что мы делаем и думаем, основывается на произвольных суждениях. Я не могу примириться с этим. Я задыхаюсь, как будто в горле ком застрял, при мысли, что вся истинная логика покоится на иррациональной почве. На вере. Не слишком понятно, да?
— Я не хочу делать аборт, — спокойно сказала Фрэнни. — По моим собственным соображениям.
— Каким же?
— Этот ребенок — часть меня, — ответила она, слегка приподнимая подбородок. — И мне безразлично, эгоистично это или нет.
— Ты откажешься от него, Фрэнни?
— Не знаю.
— Но ты хочешь отказаться?
— Нет, я хочу, чтобы он остался со мной.
Он замолчал. В его молчании ей почудилось скрытое неодобрение.
Ты думаешь о моей учебе? — спросила Фрэнни.
— Нет. — Он встал, потер поясницу и с удовольствием потянулся. — Думаю, мы с тобой уже наговорились вволю. И мне кажется, тебе сейчас не стоит принимать окончательное решение.
— Мама приехала, — сообщила Фрэнни.
Он проследил за ее взглядом и увидел выруливший на подъездную дорожку фургон, хромированная отделка которого сверкала в лучах заходящего солнца. Карла заметила их, просигналила и радостно помахала рукой.
— Я должна сказать ей, — проговорила Фрэнни.
— Да, но лучше через день-другой.
— Хорошо.
Она помогла отцу собрать садовый инвентарь, и они вместе пошли к машине.
Глава 7
В мягких сумерках, которые наступают сразу после захода солнца, но предшествуют полной темноте, в то время, которое люди кино называют «магическим часом», Вик Полфри ненадолго очнулся от бреда.
— Я умираю, — подумал он, и слова так звучно отдались в мозгу, что ему показалось, будто он произнес их вслух, хотя это было обманчивое ощущение.
Он осмотрелся вокруг и увидел, что лежит на больничной кровати. Она была наклонена так, чтобы он не захлебнулся собственной мокротой. Его тело удерживали медные крепления, борта кровати были подняты. «Верно, метался. — Эта мысль показалась ему забавной. — Буянил. — И вдруг спохватился: — Где я?»
Вокруг его шеи был повязан нагрудник, сплошь покрытый сгустками слизи. Голова болела. В ней плясали самые невероятные мысли. Он знал, что у него был бред… и скоро начнется опять. Он был болен, и его пробуждение означало не выздоровление или его начало, а только короткую передышку.
Он коснулся правой рукой лба и резко отдернул ее, как от раскаленной печки. Он горел как в огне и был весь в трубках. Две тоненькие прозрачные пластиковые трубочки выходили из ноздрей. Еще одна змеилась из-под больничной простыни и спускалась в бутыль, стоявшую у кровати.
Вик точно знал, к чему был прикреплен ее второй конец. Две бутыли свисали со штатива у изголовья. Из них тоже выходили трубки и, соединяясь латинской буквой V, вонзались в его руку чуть пониже локтя. Капельница.
Вик подумал, что они явно перестарались с трубками. Но его опутывали еще и провода. Они были прикреплены к голове, груди, к левой руке. Один, похоже, прилепили к его чертову пупку. И кроме всего прочего, он был абсолютно уверен — что-то стискивало его задницу. Господи, что же это может быть? Какой-то датчик для пробы дерьма?
— Эй!
Он собирался крикнуть громко и негодующе. Но с кровати донесся лишь тихий шепот тяжело больного человека. Звуки словно потонули в душившей его слизи.
«Мама, Джордж поставил лошадь в стойло?»
Это был бред. Абсурдная мысль словно метеор ворвалась в круг более связных размышлений, снова на секунду превратив его в полного идиота. Он долго не протянет. От этого он почувствовал панику. Глядя на свои руки, превратившиеся в иссохшие плети, он подумал, что потерял больше тридцати фунтов, а он и раньше не много весил. Это… что бы это ни было… убьет его. Вика ужаснула мысль, что он должен умереть, бормоча всякую ерунду, как слабоумный старик.