Она наконец обернулась к нему: вся красная и потная. Ткнула пальцем в дужку съехавших очков, промазала и теперь стояла с жирным пятном на левом стёклышке.
– «Просто другие»? – переспросила враз осипшим голосом. – Ты, Турухтун, не знаешь, о чём говоришь. «Другие»! Посмотри, что у них там творится, у других. До чего они за эти свои семь столетий докатились! Это стыдно! Стыдно!.. Ты ещё не понимаешь. Но почитай, что писал твой дед.
– Я читал…
– Значит, плохо читал. В «Горном эхе» об этом же прямым текстом сказано: «И эхо первых выстрелов гремит, и множится, и породит лавину…» О чём там речь? О том, что эти люди не умеют останавливаться, их бесконечная месть друг другу, их вражда – они только усиливаются. Они помнят лишь про такие примитивные вещи и не способны подняться над ними. Посмотри, сколько лет они воюют… дикари! Похожи на нас? Да. Всё-таки – и это ты правильно отметил – они не были изолированы: торговали, происходил культурный обмен… Но в головах-то у них… в головах!..
Класс притих. Они впервые видели Попадью такой. Сашка вспомнил, что одно время ходили разговоры, будто у неё был сын. Контрактник, миротворец…
– А я понял по-другому: что это не про полуостров, а про всех нас: что какие-то давние и мелкие раздоры переросли… ну в «лавину». Один выстрел – и он усиливается из-за эха, а потом сходит лавина: как-то так… Вы извините меня, Людмила Игнатьевна, – добавил он тихо.
Она покраснела ещё сильнее, сняла очки и принялась их протирать, долго и тщательно. Потом пустым голосом сообщила, что урок окончен.
– Ты точно псих, Турухтун, – сказал ему Лебедь, когда переходили в химлабораторию. – Стопроцентный.
Сашка пожал плечами.
– Как думаешь, – спросил, – а вот Искупителя тоже так… по-разному понимали?
Лебедь фыркнул и покрутил пальцем у виска.
После химии, на большой перемене, Сашка дождался Настю в вестибюле, и они вместе пошли в столовку. Это у них уже стало ритуалом, хотя с некоторых пор – Сашка чувствовал – что-то изменилось. Что-то было не так в их отношениях.
Вообще-то он знал, что именно. И злился на себя, но ничего не мог поделать. Всё время что-то мешало. Сперва не приглашал её в кино из-за недавно умершего брата, потом шарик отдали в душницу, и Сашка не был уверен, расстроилась Настя из-за этого или нет; потом собирался пригласить, но родители увезли её на выходные к бабушке с дедушкой…
Хотя, если честно, это всё были отговорки. Сашка просто боялся, что она откажет.
У других мальчишек всё выходило легко и просто, а он – вот такой дюндель. Спрашивал совета у Лебедя – тот отшутился, мол, ты должен до всего дойти сам. Сашка даже заподозрил, что бесконечные байки Лебедя про девчонок – одно враньё. Хотя, конечно, вряд ли: не может такого быть, чтоб – враньё: у Лебедя-то!..
– Как проект? – спросила Настя.
– Да так… – Он рассеянно разгладил скатерть на углу и стряхнул несуществующие крошки. – Собираю материал.
– Бледный ты какой-то. Ты вообще отдыхаешь, хоть иногда? Или по выходным тоже учишь?
Он опустил взгляд. Подумал: сейчас или никогда. Набрал побольше воздуха…
Заговорили одновременно:
– Думал вот в кино сходить…
– А ты слышал, «Легенду о Душепийце» с четверга показывают…
Замолчали.
– Пойдём? – спросил он, улыбаясь. – В субботу?
– В субботу я не могу. Давай послезавтра?
– На вечерний? Или перед школой?
– Перед школой не успею, у меня же танцы.
– Тогда – вечером?
– Вечером. – И она вдруг добавила, снова удивив его: – Я уже думала, ты никогда меня не пригласишь.
Они стали обсуждать подробности: где и во сколько встречаются после уроков, в какой кинотеатр и, конечно, какие места выбирать, и что за билетами надо съездить сегодня, а то ведь премьера, в 3D народу будет много, это всегда так…
Сашка испытывал странное чувство: одновременно очень живое и яркое восприятие каждого момента – слов, жеста, взгляда – и некоторую отстранённость, как будто наблюдал за собой со стороны.
Он ещё толком не пришёл в себя, когда к их столу протолкался Грищук и, задыхаясь, нелепо размахивая руками, принялся что-то объяснять. Взгляд у Грищука был дикий и потешный, очки съехали набок, а галстук почти развязался.
– Чего? – переспросил Сашка. – По-человечески скажи, а?
Грищук взял со стола компот и махом опрокинул в себя. Вытерев заляпанный подбородок, отчётливо, по-человечески сказал:
– Антип приходил. Я в классе один сидел, ну ещё Жирнова, но она не в счёт. А больше никого. Ну и вот. Антипов зашёл такой, ухмыльнулся и сразу к твоей парте. Я ему говорю: «Не трогай», – а он… – Грищук безнадёжно махнул рукой и покосился на Настин стакан компота. – А Жирновой он пригрозил, что, если наябедничает, они с Рукопятом её из-под земли достанут.
Сашка похолодел. Портфель у него был уже не новый, но крепкий, ещё год-другой носить. А на новый сейчас денег точно нет. Но главное не это: если Антип что-то сделал с конспектами – пиши пропало. Ну ладно, химию у того же Грищука можно скатать, и биологию… а физику Грищук конспектирует плохо, он, гад, её и так понимает. И в любом случае это ж не один вечер придётся угрохать, чтобы всё переписать.
И ещё в портфеле была тетрадка с записями по дедовому проекту. Это ни у какого Грищука не спишешь.
– Куда он пошёл?
– Сказал, на дворе будут тебя ждать. Сказал: «Хочет забрать – пусть приходит». – Грищук снова вздохнул: – Ты бы не ходил, Турухтун, а? Позовём директора или классную, пусть с ними разбираются. Там все: и Рукопят, и Колпак, и тот… ну худой такой.
В общем, наверное, в другой раз Сашка так бы и поступил. Но не при Насте же.
– Разберёмся, – сказал он и встал из-за стола. Надеясь, что похож сейчас на Дика Андреолли; догадываясь, что очень вряд ли.
– Я с тобой, – заявила Настя. – Пошли.
Во дворе было тихо и пусто, как в финальной сцене «Серебряных сёдел» – в той, где дуэль. Младшаки сбились в стайки на лавочках вдоль окон и, прижавшись носами к стеклу, изнутри наблюдали за происходящим.
Рукопят и кодла ждали под забором, в развилке старой липы. Циркуль оседлал нижнюю ветку и раскачивался вверх-вниз, она глухо и покорно скрипела под ним. Рядом, скалясь, что-то обсуждали Колпак и Антипов. Рукопят упёрся лопатками в забор и, сложив руки на груди, наблюдал, как Сашка с Настей идут к нему. Портфель стоял у его ног на куче подгнивших листьев, вдоль забора этих куч было полно, по выходным их жгли.
Сашка встал перед Ручепятовым и заставил себя вспомнить тот день, когда вся эта кодла драпала – только пятки сверкали. «Мальчишки, – напомнил он себе, – просто мальчишки».
Но сейчас это были жестокие, обозлённые мальчишки, хотевшие отыграться за свой позор.
– О, и коза здесь, – ухмыльнулся Рукопят. – Душевно как, а. – Он повернулся к Сашке: – Ну чё, малёк, дала хоть?
– Верни портфель, – сказал Сашка.
Он только сейчас сообразил, что вышел на улицу без куртки. Было очень холодно, и ему приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не задрожать.
Чтобы не дрогнул голос. Это главное. Заметят слабину – раздавят, уничтожат.
Была слабая надежда на то, что вмешается кто-нибудь из учителей, но это вряд ли. Рукопят нарочно разыграл всё в дальнем конце двора, на переменке. Сейчас прозвенит звонок – и никого ты, Турухтун, не дождёшься. Зато Рукопят устроит на глазах всей школы «открытый урок» – чтобы другим неповадно было.
– Какой портфель, шпондрик? Этот? – Он ткнул его носком сапога. Портфель медленно завалился набок и упал, приоткрыв «рот», глядя тусклыми застёжками в мутное небо. – А при чём тут я? Мне он не нужен. Тебе нужен? – повернулся Рукопят к Антипову. Тот покачал головой, ухмыляясь, аж уши вздыбились. – А тебе? Тебе? – Циркуль и Колпак дружно подтвердили, что им тоже – нет.
– Видишь, – сказал Рукопят, – мы не претендуем. Забирай. Мы по средам ваще добрые – афигеть.
Это, конечно, была ловушка. Но выбора они ему не оставили.
Сашка, шагнув вперёд и стараясь не поворачиваться спиной к кодле, взялся за ручку портфеля. Поднял.
Портфель был по весу такой, как обычно. Неужели выбросили конспекты и натолкали грязи?..
Сашка закинул портфель за правое плечо и встал боком к Рукопяту. Настя была здесь, внимательно следила за всей четвёркой. Пятый, подумал Сашка, прошлый раз их ведь было пятеро. Потом вспомнил, что ходили слухи, будто Лобзика поймали в парке, когда вымогал у какой-то парочки деньги, и упекли на сколько-то суток.
Ну ладно, Лобзика нет – но подвох-то есть, должен быть. Неужели всё-таки загадили портфель?..
Он отошёл от кодлы, Настя с ним. Пройдя уже половину пути к крыльцу, Сашка не выдержал: снял портфель и открыл. Нет, всё на месте. Точнее, всё перемешалось, но это ерунда, видно же невооружённым взглядом, что ничего не украли и не подбросили. И в боковом кармане нет ни булыжника, ни дохлой жабы.
– Эй, – позвал Рукопят, – шпондрец-молодец, ты ничего не забыл?
Сашка молча обернулся.
– От народ пошёл, ахренеть какой забывчивый. – Рукопят сделал знак Циркулю, и тот, вывернувшись, достал из-за ствола что-то грязное, похожее на каменюку. Довольно лыбясь, Циркуль спрыгнул с ветки и передал это Рукопяту.
Вдруг подул ветер. Сильный, встречный: Сашка сразу почувствовал себя так, будто стоит без одежды. Он слышал, как тихонько ахнула за спиной Настя, видел краем глаза шевеление за стеклом – там, где глядели, аж выдавливали окна, ребята.
Ветер дул, и грязный предмет, покачиваясь на конце цепочки, зажатой в кулаке Рукопятова, начал разворачиваться. Сашка увидел ухо, щёку, распахнутый в щербатой ухмылке рот.
Это было похоже на гулкий кошмарный сон, когда падаешь, падаешь, падаешь и не можешь проснуться.
Ветер дул, шар, плавно качаясь, оборачивался – и всё никак не мог обернуться.
– Оп-па, – равнодушно сказал Рукопят. – Сурпрыз.
Он ухватил пятернёй шар и покивал им, как кивают кукольники марионеткой:
– Вот вам издрасте!
Грязи не было – были следы фломастера, попытка изобразить румянец на щеках, волосы, может, веснушки. Улыбка до ушей, нос перевёрнутым знаком вопроса, глаза с кругляшами зрачков.
Чёрное на вишнёвом смотрелось жутковато. Как рваные раны. Как…
– А я скучал, внучег, – сказал, кривляясь, Рукопят. – Шо ж ты долго…
Сашка врезался в него, сбил с ног и заехал кулаком в челюсть, потом ещё раз. Меньше всего он думал про то, похож ли сейчас на Дика Андреолли. И уж совсем не думал о том, как быстро после этой драки вылетит из школы.
Он замахнулся и в третий раз, но получил в ухо, в глазах потемнело, мир кувыркнулся, завертелся калейдоскопом, больно врезался в живот. Перехватило дыхание – от боли и от ярости. Он вскочил – его ударили опять, так, что полетел спиной прямо в груду липких вонючих листьев. В голове зазвенело: нет, понял он, это звонок, звонок с большой перемены, и значит, сейчас все разбегутся, останусь только я и они.
Лишь бы Настю не тронули, гады!..
Он поднялся снова, заставил себя встать. Надо было отвлечь их внимание. Надо было…
Ему поставили подножку и, хохоча, толкнули лицом всё в те же листья, холодные и мокрые.
Сашка перекатился на спину. Услышал топот.
– О, – процедил Рукопят, сплёвывая, – сатри. Ещё один. Подмога, типа.
Курдин с разбегу налетел на него и замолотил кулаками. Рукопят зло и резко ударил. Курдин осел, шипя.
Краем глаза Сашка видел дедов шар – тот застрял в ветвях, но под порывами ветра гневно раскачивался и, казалось, пытался вырваться из кроны.
Рукопят стоял, твёрдо расставив ноги, двигая челюстью и пробуя языком зубы.
– Ахренели, – сказал.
Рядом Циркуль удерживал рвущуюся из рук Настю. Кривился: она успела-таки заехать ему в глаз, и тот теперь наливался густым фиолетом.
– Колпак, подбери там его портфель, – велел Рукопят. – Почитаем.
Антипов потёр ладонью взмокшую шею:
– А по-моему, пора сваливать. Мало ли…
– Не ссы.
– Та я не в том смысле. Просто…
– Закончим – свалим. Сам видишь: шпондряки оборзели. Надо поучить.
– Эй, Ром.
– Пажди, Колпак.
Рукопят снова сплюнул и шагнул к Сашке. Прищурился, презрительно копнул носком:
– Разлёгся, сопля. Встав-вай! И тока попробуй кому вякнуть. Ты понял, калеч?
– Пошёл ты!
– Чё ты сказал?!..
– Эй, – встрял Колпак, – Ром, тут…
Сашка сперва думал, это у него стучит в висках кровь. Потом увидел чьи-то ноги, много ног, обутых в сапоги, тёплые ботинки, кроссовки…
– Это што за… – Рукопята скорей позабавило происходящее. – Шкеты, вы чё выперлись? А ну валите, на…
– Сами валите! – перебила его Жирнова. Негромко и спокойно, хотя Сашка видел, как дрожат её руки. – Сейчас же.
– Ч-чё?!
– Ром, – позвал Антипов, – мы их потом…
И тут над его головой что-то зашуршало, подул ветер, стряхнул наконец запутавшийся в ветвях липы дедов шар и развернул «лицом» к Сашкиным одноклассникам.
Жирнова ахнула, и кто-то ещё из девчонок, а мрачный Грищук с перекосившимися набок очками прошептал:
– Вот гады!
Шар плясал на ветру, дразнил. Грищук ухватил его за цепочку, чтобы не унесло.
И шагнул к Рукопяту, сжимая кулаки; остальные пошли за ним, молча и смело.
– Война с лилипутами, – хохотнул Циркуль. – Уссаться.
Это было безнадёжно и, по большому счёту, глупо. Что они могли сделать кодле? Даже все вместе – что?
Кривясь от боли, Сашка поднялся, сплюнул розовую от крови, пузырящуюся слюну.
– Беги, Рукопят, – сказал тихо, но тот услышал и уставился на него, ещё не понимая.
– Беги, – повторил Сашка, уже громче. – Помнишь, как драпал тогда? Ты и твои… – Он снова сплюнул красным, во рту стоял солоноватый металлический привкус. Повернулся к Антипову и Колпаку: – Ну чего стали? Бейте или бегите, ну! Ну! Давайте!!!
Грищук уже подошёл к Рукопяту вплотную, и тот растерянно оттолкнул его, как отшвыривают надоевшего котёнка. Грищук споткнулся и упал рядом с Курдиным. Вскочил: одна дужка сломалась и висела перебитой лапкой насекомого.
Рукопят бездумно попятился. Глаза у него бегали, взгляд метался с одного лица на другое, ноздри раздулись, губы побледнели.
Грищук налетел на него прежде, чем кто-нибудь из ребят успел вмешаться. Он лупил Рукопята шаром по лицу, шар издавал гулкий звенящий звук, Рукопят прикрыл голову руками, отшатнулся и со всего размаху сел в развороченную кучу листьев.
Внезапно пошёл снег.
Большие мохнатые снежинки медленно кружились в воздухе. Опускались на волосы и плечи, на асфальт, на ветки. Моментально таяли – но поверх уже ложились новые.
Рукопят заплакал. Беззвучно, всё так же закрывая лицо руками.
От неожиданности Грищук прекратил дубасить его и теперь просто стоял, надсадно, громко выдыхая, дрожа всем телом.
– Хватит!.. – прохрипел Рукопят. – Хватит!.. Пожалуйста!
Он заворочался, пытаясь отодвинуться подальше от Грищука. От шара, который скалился в никуда чёрной пустой ухмылкой.
Краем глаза Сашка уже видел, как бежит к ним военрук, а впереди – взъерошенный и хмурый Лебедь. Антипов и Колпак, переглянувшись, ломанулись к забору. Циркуль отпустил наконец Настю и прыжками помчался к дальнему концу двора, к дыре.
Потом вокруг вдруг сделалось громко и людно, как будто Сашка пропустил минуты две-три, словно их просто вырезали из его жизни. Учителя, обычно дремавший в своей дежурке охранник, уборщицы, школьники… От их криков болела голова и путались мысли.
Кто-то уже вызвал скорую, бледного, но живого Курдина укладывали на носилки. Классная скинула свой жакетик и набросила Насте на плечи. Кто-то из впечатлительных младшаков ревел, его успокаивали. Привели кодлу, всех троих. Рукопята совместными усилиями заставили встать; медсестра шёпотом сказала директору, что это истерика, сильный стресс. Лебедь тряс Сашку за плечи и спрашивал, как он себя чувствует, и тараторил, балда такая, просто не замолкал: и про молодца Грищука, который догадался рассказать Жирновой, и про саму Жирнову, что она тоже молодчина, хотя, конечно, много о себе воображает, но вот смогла же… и что Курдин, тоже мне мистер Зэд, сразу ломанулся на помощь, а Лебедя вот… ну Жирнова, короче, сказала, беги за военруком, только тебе поверят, и ещё ты, Лебедь, бегаешь быстрей всех, давай, жми! Ну и Лебедь поднажал, но еле нашёл его, а потом пока объяснил!.. Думал, не успеет вообще! Но ты, Турухтун, крут, нереально крут – вот так, одному против всей кодлы…