Подобрав с земли сосновый шишковатый сук, я укоротил его ударом каблука и заковылял, как самый заправский странник – одной рукой неся дипломат, второй добросовестно опираясь на самодельный посох.
Удивительно, но я совершенно успокоился. Зрелые годы, увы, приносят свои дивиденды. Это в возрасте тинэйджера я бы, пожалуй, растерялся, может, даже всплакнул или напротив – преисполнился мальчишечьего восторга, а сейчас посидел, подумал и принял все случившееся, как факт. Несколько странный, не самый приятный, но все-таки факт, с которым вполне можно примириться. Наверное, с годами мы просто устаем от впечатлений, устаем удивляться и устаем пугаться. В самом деле, чем те же тучи отличаются от НЛО? Да только тем, что постоянны и привычны.
Так что – плохо это или хорошо, но мы привыкаем.
К ужасам, смерти и радостям.
К тусовкам, шуму и одиночеству.
К ссорам, крови и ненависти.
Практически ко всему…
И вся наша жизнь, по сути, одно растянутое по времени приспособление к окружающему, поиск желаемого симбиоза с реалиями. Каждый из нас живет, согласуясь с собственной энергетической синусоидой, отыскивая в жизни свою заветную лазейку, свою замочную скважину, что кратчайшим путем выводят к желанной кульминации.
Если лет в семь-восемь я слыл сорванцом-беспредельщиком, никого и ничего не боялся, дрался по десять раз на дню, дергал девчонок за косы, мастерил рогатки и запускал жутковатые ракеты, то к классу этак пятому, вся моя бодрая дурь куда-то повыветрилась, и наступила иная пора – с иными привычками и причудами. Был даже годик откровенных страхов, когда боялся всех и каждого, видел в темноте неведомых призраков, из дома выходил с непременной оглядкой. А потом вдруг снова нахлынула драчливая буза, и я начал биться за роль лидера, тут и там собирая ватаги, с удовольствием наводя ужас на мирных обывателей. Что и говорить, – пылкое было времечко. Жаль, длилось недолго. Чуть позже грянула любовная меланхолия – с обязательным диваном, тоскливым потолком и песенными стонами с магнитофонных лент. На улицах я лип глазами к женским фигурам и, скрежеща зубами, мечтал о публичных домах. Дрался уже почти по-взрослому и, мыкаясь беспризорным хунвейбином, часами простаивал под окнами «дульсинеи» из параллельного класса.
А после все снова прошло. И опять-таки – странным зигзагом. Вспышка жизнелюбия в институте, знакомство с алкоголем и запахом женских тел. Первые опыты похмелья приобщили к крепкому чаю и огуречному рассолу, а в женщинах наряду с щедростью и широкой душою неожиданно открылись коварство и абсолютно мужская похоть. Это было даже не открытием, а подобием шока.
Только к двадцати годам, предприняв судорожное усилие, сознание вырвалось на ослепительную поверхность осмысленного бытия, и мир в очередной раз преобразился. Как если бы вчерашний зомби сделал робкий шажок и вдруг превратился в человека.
Я начал осваивать устойчивую мимику, творить из ничего собственные мысли, научился презирать окружающих. Нерях я презирал за нечистоплотность, домохозяек за суету, сокурсников за нескромно растянувшуюся юность. Я и себе презирал, чем, кстати говоря, чрезвычайно гордился. Презирал за лень и скучные глаза, за отсутствие силы Дикуля и Власова, за неумение петь голосом Высоцкого или Онуфриева. К женщинам же я в очередной раз охладел. Образ первой, озолоченный юношеской памятью, заслонил все видимые горизонты. С идеалом равняться трудно, и женская выстраиваемая шеренга была на порядок ниже утвержденной ранее ватерлинии. Ниже начиналась вода, и, заставляя себя нырять, я очень скоро начинал задыхался. Друзья и приятели весело пускали пузыри, забавлялись с кем ни попадя, а у меня же ничего не получалось. За эту животную недостаточность я также себя слегка презирал, может быть, подспудно подозревая, что внутренняя трансформация еще не закончена, и презрению суждено перейти в понимание, а пониманию – во что-то доброе и всепрощающее.
Наверное, уже тогда я подспудно верил, что зрелость приходит лишь с опытом страданий. Последние – катализатор роста, и напротив, счастье с успехом – злейший ингибитор. Даже для самых и самых талантливых, чему ярчайший пример – благополучный Набоков. Увы, этот блистательнейший стилист так и не создал, на мой взгляд, ни одного большого романа, а средненьких способностей Толстой, беспрерывно страдая, все-таки дорос до «Войны и Мира».
Так или иначе, но то, что в юности повергает в шок и смятение, лет этак через десять-пятнадцать обращается в свою полную противоположность. По крайней мере – переносится неизмеримо легче. Конечно, без легкомысленной улыбки, но и без лишних истерик. И нынешнее свое «чэпэ» я также твердо вознамерился пережить. По возможности без стенаний, без харакири и веревочных петель. Слишком уж много сумасшедшей материи повидал я за последние годы, чтобы впадать в отчаяние. По крайней мере, я мог уже понять, что жить, любить и дружить можно даже в этом не самом комфортном состоянии.
Глава 6 Диалог в джунглях
Уловив справа от себя шевеление, я остановился. Щурясь, вгляделся в куцые заросли и вновь позволил себе расслабиться. Картинка, представшая взору, была вполне мирной. Сельский труженик самого простецкого вида вдохновенно мочился под елочку. Лицо труженик имел улыбчивое, глазки же его были подморожены добродушным хмельком. Да и почему ему было не улыбаться? Я сам порой завидовал вольным собачкам, которые запросто на глазах у всей улицы могли пописать на любом углу, под любой трибуной. Я же, пришпиленный нуждой, в поисках укромного места метался по дворам, нырял за гаражи и подобно киношному ниндзя прятался за кустики акаций.
Помнится, выпало мне счастье провожать приехавшую из Франции даму. Всего-навсего до такси. И, разумеется, по дороге нам повстречался пролетарий, мирно поливающий чугунную изгородь. На багровом личике его был написан упоенный детский восторг, и на нас он глянул с благостным прищуром. Дескать, смотрите, как прекрасен мир и как чудна природа!
Я был смущен, а моя француженка в изумлении всплеснула изящными кружевными перчаточками. «Ой-ля-ля! Вот это по-настоящему! – вскричала она. – Никаких комплексов!…» Переубеждать гостью я не решился…
– Эй, латушный! – услышал я неожиданно. – Михель на ногу, на-ко?
Селянин тоже был из породы зорких. Во всяком случае, меня среди деревьев он узрел без особого труда.
– Так михель, на-ко, или не михель?
Я внутренне зарычал. Опять выходило несуразное. Меня о чем-то спрашивали, а я снова ни черта не понимал. Чтобы не оставаться немым, я просто пожал плечами.
– А-а… – сельский труженик удовлетворенно кивнул. – Думал я, на-ко, на век, а вона как выстыло. Солнце аж пало.
– Солнце пало, – холодея, повторил я. Возникла совершенно идиотская мысль – вытащить блокнот и тут же начать записывать всю эту неуклюжую латынь. В самом деле, надо же мне как-то с ними общаться! А так – сотворю подобие словаря, обвешусь шпаргалками, стану подглядывать при разговорах, заучу пару сотен фраз, а там и освоюсь потихоньку.
Справившись со своим нехитрым делом, мужичонка выцепил из бездонного брючного кармана пачку сигарет, дружелюбно предложил:
– Идет на дымок?
Я покачал головой. Мне казалось, что я шагаю по минному полю.
– Нет, не идет…
Он удивился, но не слишком. Стало быть, полной несуразности я все же не сотворил.
– А шагать шпалы куда?
Интонация серьезно выручала, и мне показалось, что смысл я уловил. Труднее было родить ответ, и потому я неопределенно махнул рукой на восток, в ту сторону, куда убежал мой поезд.
– А-а… – снова протянул он. – Мне же на вон – сразу через горку. Поле на пашне, а там и я тутоньки.
Вежливо улыбнувшись, я с некоторым облегчением про себя решил, что простоватая сельская речь более доходчива, нежели лексические обороты моих бывших соседей по вагону.
Как-то само собой получилось, что мы зашагали вместе по едва угадываемой среди свежей лесной поросли тропке.
– Тепло, верно? – я говорил осторожно, рассчитывая, что в столь односложных предложениях навряд ли дам маху, и не ошибся. Попутчик часто закивал.
– Клева птиц налетело. Сев бредет, на-ко.
– А охота?
– На охоту тоже-кась грянем! – радостно подхватил мужичок. – Оно же точно! Такой винт стоит! Аж по жабры завезем, на-ко!
По жабры там или нет, но додумать я не успел. Затрещали ветви, и прямо перед нами на тропинку вышел рослый, с щетиной в пол-лица детина. Широкий из добротной ткани плащ (на этот раз – не серый), кожаные сапоги, фетровая шляпа с бирюзовой почти женской лентой – ни дать ни взять австрийский егерь, только без винтовки за спиной. Смотрел он то на меня, то на мужичонку. Мне показалось, что и мой нечаянный спутник как-то враз подобрался.
– Документы, на-ко! – отрывисто и с нажимом произнес незнакомец. – Так-то где же?
– Так-то, на-ко, нету, – сельский труженик развел руками, а я несмело полез в карман. Этого не следовало делать, поскольку человек в егерском одеянии тут же отшатнулся.
– Назад, на-ко, стоять!…
Стремительным движением выдернув что-то из-за пазухи, мой спутник развернулся ко мне лицом, и тут же гулко лопнуло над головами. С деревьев посыпалась сбитая хвоя. Я даже не понял, как оказался на земле. Лишь по прошествии первых ошеломляющих секунд сообразил, что на землю меня принудил лечь незнакомец в егерской шляпе. Сельский труженик егозил ногами чуть в стороне. На груди его, быстро пропитывая клетчатую рубаху, расплывалось багровое пятно. Однако самое ужасное заключалось в том, что в руке этот непутевый мужичонка сжимал довольно грозного вида обрез. Лежащий рядом со мной егерь носком сапога ударил по оружию, в свою очередь выхватил из-под плаща компактный автомат. С хрустом разложил его, умело вдавил приклад в плечо, зашарил коротким стволиком по кустам.
– Лежать, на-ко! – бросил он мне, и в голосе его скользнули просительные нотки.
Стреляли откуда-то со спины, но туда мой новый знакомый не оборачивался. Зато очереди, вспарывающие землю чуть впереди нас, его явно беспокоили.
– Вот же гады, на-ко! – он вжался в землю от очередной россыпи пуль. – Чуток не успеть!
– Плохо дело, да?
Он меня понял. Коротко кивнул. А в следующее мгновение автомат в его руках зарокотал и задергался. Светящийся пунктир ударил по близкому кустарнику, пошел гулять взад-вперед, сшибая листья с корой, терпеливо нащупывая живое. Кто-то в ельничке тоненько вскрикнул.
– Есть, на-ко! – мужчина удовлетворенно крякнул. Еще одна очередь, и патроны у него кончились. В пару секунд человек в плаще сменил рожок.
– Черт!… – я еще раз взглянул на умирающего мужичонку и, стараясь двигаться бесшумно, пополз назад. Тело сотрясало ознобом, в голове не осталось ни единой вразумительной мысли. Во всяком случае, теперь я понимал фронтовиков, уверявших, что лежать под пулями – скверное дело. Это было даже не ощущением, – какое там, на хрен, ощущение! Меня бил самый настоящий колотун.
То есть паники я пока не испытывал, но страх чувствовал вполне материальный. Подобно удаву он спеленал меня мерзлыми кольцами, мало-помалу стягивал петли, сковывая движения, выжимая из грудной клетки последний воздух. Мужчина в плаще оглянулся, но было поздно, – вскочив с четверенек, я юрким зверьком метнулся в кусты.
Это можно было назвать забегом на пределе. Руками, дипломатом и грудью я рассекал зеленое море, лицом сшибая встречных комаров, наматывая на себя случайную паутину. Я не выбирал направления, – просто стремился уйти как можно дальше от огненной круговерти за спиной.
Тем временем, перестрелка набирала обороты. Теперь уже лупили очередями и одиночными со всех сторон. Так мне, по крайней мере, казалось. Лес эхом отзывался на выстрелы, охал и ухал, умножая злой грохот. Один раз мне даже показалось, что рванул самый настоящий взрыв. Впрочем, почему показалось? Если люди не стесняются пускать в ход автоматы, отчего бы им не швырнуть парочку-другую гранат?…
Как бы то ни было, но мчался я действительно резво. В три минуты отмахал не меньше километра. Миновав широкую просеку, какое-то время брел, шумно переводя дыхание. Собравшись с силами, снова побежал.
Вскоре стрельба затихла, но это не слишком успокаивало. Возможно, даже наоборот – добавило неопределенности и тревоги. Теперь я не мог с уверенностью сказать, где остался неведомый враг, и не приближаюсь ли я к нему снова.
Гортань и легкие горели огнем, голову неприятно кружило. И все же должного чутья я не утерял. Еще не понимая толком, что именно улавливает мой слух, я замер на месте. Оглушенный собственным пульсом, не сразу сообразил, что это всего-навсего шум двигателя. Автомобиль промчался где-то совсем рядом, и, чуть скорректировав направление, я наконец-то выбрел к широкой магистрали.
Шелестел легкий ветерок, и цвиркали над головой незнакомые пичуги. Кажется, война действительно кончилась, и, пачкая руки в пыли, я торопливо взобрался по крутому откосу, дрожащими ногами ступил на асфальт. Если бы не распоротая ладонь и не ноющее тело, с какой готовностью я забыл бы все случившееся! Но бинт по-прежнему стягивал ладонь, а ребра продолжали болезненно ныть. Увы, забыть случившееся представлялось нереальным.
Загудела приближающаяся машина. Утерев со лба пот, я шагнул на середину дороги и помахал свободной рукой. Чудо произошло. Пропыленный по самую крышу грузовичок-полуторка послушно тормознул. Фары грузовичка были заплеваны дорожными ошметками, грязевые коросты густо украшали капот и дверцы, но мне ли было выбирать?
Не мешкая, я взобрался в кабину, чумазого водителя одарил столь благодарной гримасой, что он даже чуточку испугался.
– Ты это… Далеко, на-ко?
– Близко, на-ко, – успокоил я его. – Яровой, о кей?
Несколько озадаченно шофер кивнул, и мы поехали. Пользуясь комфортной паузой, я откинул голову на обшитую дермантином спинку сидения и прикрыл глаза. Это не было сном, – спать я уже откровенно боялся. Скорее, это можно было назвать блаженным бездумьем.
Глава 7 Город из Сна…
Так уж история разыграла карты, что все великие тираны выходили из инородцев: Иосиф Сталин заявился из Грузии, Наполеон приплыл с Корсики, а австрийцу Гитлеру пришлось принять германское гражданство, чтобы выставить свою кандидатуру против престарелого Гинденбурга. И так далее, и тому подобное.
Великие и Тираны. Жутковатое сочетание, не правда ли? Впрочем, к великим я себя не относил, как не относил и к категории тиранов, но что такое быть инородцем – на протяжении последних нескольких часов я вкусил в полной мере.
По улицам родного города мне приходилось двигаться шагом инопланетянина. Я по-прежнему ничего не понимал, шарахался от вооруженных людей и боялся сказать лишнее слово, пребывая все в том же состоянии затянувшегося шока. Подобно взбунтовавшемуся цирковому льву действительность не желала мне подчиняться. Хлыст моего разума ее совершенно не пугал, и безумие съедало меня, как огонек – тлеющий пороховой шнур.
На первый взгляд все было как всегда, и тем не менее чем-то этот город существенно отличался от моей стародавней родины. Какой-то пустячной малостью, сводившей на нет все внешнее сходство. Поменялись названия улиц и их уклон, неведомо откуда возникли пирамидальные тополя, коих в Яровом отродясь не водилось, и даже походка – да, да! – походка людей тоже стала казаться мне абсолютно иной. Точно левое вдруг стало правым, а правое – левым.
Нечто похожее я испытал однажды на работе, зайдя в кабинет начальника. С юных лет его звали Плюгавиным, – Плюгавиным он был и в нашем оздоровительном центре. Но в один прекрасный день этот хитрец посетил паспортный стол и сменил фамилию, став Орловым, чем немедленно навлек на свою голову град насмешек. Но самое главное, люди, привыкшие к фамилии Плюгавин, отчаянно путались. Ведомости, заявления, приказы – все приходилось теперь переписывать. Одно дело – привыкать к сменившим фамилию одноклассницам, и совсем другое – к своему родному вечно въедливому начальству. И когда в очередной раз меня вызвали на ковер, я испытывал обморочное головокружение. Глупость, конечно, но так оно все и было. Я видел, что передо мной сидит Плюгавин, но называть его почему-то следовало Орловым. То есть, и заходил я вроде бы к Орлову, но взирал на меня из начальнического кресла самый настоящий Плюгавин. Так или иначе, но мне стоило большого труда заговорить с ним. По счастью, после первых же фраз головокружение прошло, и я сызнова обрел почву под ногами.