… Они устроят собрание и утроят охрану, провозгласят и возвестят. А потом, когда все уйдут, Лена тихо подсядет ко мне, обнимет, жарко дунет в ухо… И ласково, по-дружески, скажет, что надо жить дальше, что она будет мне всецело помогать… и в трудном моем служении, и «вообще»… И в ее глазах я прочту всё что потребуется — покорность, нежность, готовность кормить с ложечки… Да. Все будет именно так, ведь они не начнут своей экспансии сразу.
— Мы подъезжаем, — сказал вдруг Флейтист.
— Откуда вы знаете? — спросил я.
— Слишком хорошо знаю это место. Этот лифт. С детства…
Я взглянул на него с нескрываемым удивлением.
— Его поставили в нашем доме, когда я был еще маленьким. Первый лифт во всем Южном. Мальчишки с соседних улиц прибегали кататься, чтобы просто взглянуть на чудо техники. Наш лифт поставили, да так и не меняли… В него я садился, уезжая в Столицу, в консерваторию, в него я садился, когда вернулся назад, и в него я сел тогда, ночью, когда сказал себе, что просто хочу пойти вниз, погулять, а на самом деле мечтал уехать куда угодно, только подальше от нашего мира… И уехал…
Так вот, значит, как он впервые увидел Струну… Все знали, что это случилось в Южном, знали даже, какого числа, но вот как оно произошло… Похоже, они признавали за вождем право на тайну.
И, похоже, вождь больше не считает себя вождем.
— Он всегда начинает тормозить задолго до срока, но потом его все равно сильно встряхивает, когда останавливается.
Нас сильно встряхнуло. Кабина замерла, и где-то там, в пустоте, где плавают чьи-то горящие взгляды, лязгнул старый и больной механизм.
— Костя, — сказал Максим Павлович. — Я верю — ты справишься. Больше мне уже не во что верить.
Я кивнул.
— Да, Главный Хранитель. Справлюсь.
7
Поначалу мне показалось, что будет холодно. Степь, уходившая к едва различимому горизонту, содрогалась от ветра. Травы гнулись почти до земли. Не было ни намека на солнце. Здесь, наверно, его никогда не бывает. Только серый полумрак облаков. Кончается серый день, начинаются серые сумерки…
Я поежился, предвкушая очередной порыв ветра — но так ничего и не дождался. Было тихо и, как ни странно, тепло, словно вся эта осень не имела ни малейшего отношения к нашему прежнему миру, где сентябрь уже стучится в двери. Тут природа жила по совсем иным законам… если вообще слова «природа» и «закон» сохранили здесь хоть малейший смысл.
— Нам нужно пройти вперед, — пояснил Флейтист. — Да что я тебе говорю, ты и сам все прекрасно знаешь.
Нет, я не знал. Люди мы тут неместные…
Тонкая колонна, прошившая собой небо, высилась где-то слева, дожидаясь нас с Флейтистом. Чем-то она напоминала иглу Останкинской телебашни, и мне казалось, что сквозь тихий шелест трав я слышу Ее, Она зовет меня. Я даже не знаю — какая она вблизи. Понятия не имею…
Флейтист молча шел рядом. Он как-то вдруг сразу состарился, но старался при том выглядеть бодрым и деловитым, точно направлялся к своему шкафчику, показать мне пару новых моделек.
— Вы знаете, — начал я. — В тот раз… Я ничего не помню. Я очнулся, а мне сказали, что я подошел к Ней, но я не…
На мгновенье он остановился и посмотрел на меня.
Его мягкий взгляд заметно отвердел, сделался настороженным, и какая-то тень страха проскользнула в нем.
— Может быть, это и есть тот самый знак? — непонятно пробормотал он. — О такой странной амнезии я раньше не слышал. Все, кто восходили к Струне, говорят потом, что это самое яркое воспоминание, что это врезалось в душу… и ведь не врут.
Мы постояли какое-то время, не решаясь продолжить путь. Флейтист медлил, а я понимал, что поперек батьки в пекло не лезут. Поэтому просто стоял по колено в траве и ждал, когда же снова подует ветер.
Флейтист наконец повернулся вперед и сделал шаг в нужную сторону.
— Я не знаю, когда они все это начали, — сказал он извиняющимся тоном. — Наверное, уже два года как. Конечно, все делалось в тайне. Правду знало всего лишь несколько человек, и ни один из них не захотел быть со мной достаточно откровенным. И все-таки я узнал. Из-за Нее, махнул он ладонью куда-то влево и вверх. — Точнее, прямо от Нее. Сила Струны велика, это все наши знают. Тут тебе и Резонанс, и целебные энергии, и подчинение чужого сознания… есть у нас умельцы, которые с помощью энергий Струны даже мысли читать наловчились… достоверность более 95 процентов. Но мало кто знает, что со Струной можно просто поговорить. Если, конечно, Она сама захочет. Они всё же пронюхали… и попытались завязать контакт. Бесполезно — Она не хотела говорить ни с кем из них. Даже с Леной.
— С Леной?
Я оступился. Надо же, тут в этой приструнной степи, тоже встречаются обычные колдобины. Надо смотреть под ноги. Удивительно точная иллюзия… Если это вообще иллюзия. Запах полыни ну точь-в-точь как на поле позади нашего дачного поселка. В старые времена там сажали клевер, но с тех пор поле одичало, заросло сорняками и совсем уж превратилось в частицу Великой Степи. Кабы не ветер, заболела б голова.
— Да, и даже с Леной. А ведь она — наш талант, наша надежа и опора. Удивительный случай самородка.
— КПН? — сухо спросил я.
— В том-то и дело, что нет. Ты же, наверно, встречался с такими. Прости, не стал изучать по тебе материалы, боялся привлечь внимание. Но вот этот ваш Аркадий Кузьмич, в Мухинске, он же бывший их офицер… — Флейтист на мгновение замолчал, внимательно уставившись под ноги. Кажется, тоже боялся оступиться. В его возрасте это по-настоящему опасно. — Такие уже приелись интригами, они специалисты высшего класса… гроссмейстеры. Или вон посмотри на нашего юного друга Мауса. Он часто рассказывает о тонкостях тестирования сетевых протоколов или о механизмах действия вирусов-червей? А почему? Еще недавно это была его страсть и восторженные слова перли из него фонтаном. А теперь привык, теперь — это работа, в которой он виртуоз. Так вот, те, кто пришли из КПН, очень похожи на нашего Технического Хранителя. Они прекрасные исполнители, куда уж до них нам, нытикам-интеллигентам, но в политику они не полезут. Успели уже нахлебаться на всю оставшуюся жизнь. Они могут стать опорой новой власти, но никогда не отважатся шагнуть первыми.
Я вдруг понял, что Струна стала ближе. А ведь прошли всего ничего. Видать, тут и впрямь расстояния не подчиняются метрике старого Евклида. Струна лично решает, когда ей быть ближе, а когда скрыться от нежелательного визитера…
— Лена сама по себе талант. Есть талантливые музыканты, есть жулики, есть полицейские… В каждом деле нужна одаренность. Так вот она — гениальный политик. Увы, я слишком поздно разглядел это в ней. А потом уже тихой сапой появилась оппозиция… состоящая, как правило, из лучших наших людей…
— Она у них главная?
— Официально — вряд ли. Скорее уж серый кардинал. Я вообще не уверен, что, захватив власть, они провозгласят некоего диктатора. Больше шансов за «коллективное руководство». Я знаю, кто перешел к ним, но не знаю, как у них распределяются роли. — Он усмехнулся. — Честно говоря, я и о заговоре узнал лишь когда они попытались воздействовать на Струну через Юрку. У них был козырь… они знали о Дальнегорске.
— О Дальнегорске? Он говорил про…
— Не знаю, насколько ты в своей реальной жизни следил за войной. Но все-таки должен помнить историю с Восточным Мостом. Громкое было дело, скандальное.
— Что-то очень смутно, Максим Павлович. Вы напомните?
Глаза его затвердели, затянулись стальными льдинками.
— Боевики обстреляли автобус с детьми, направлявшийся на северный берег, в расположение федеральных сил. Акцию проводил красный крест… тогда еще с ним считались обе стороны… Вернее, считалось, что «считаются». Часть детей сумела выбраться из горящего автобуса и побежала по мосту на северный берег, к своим… к федералам. А те приняли это за провокацию, или просто не разглядели, что там дети, а не «духи» — и засадили из миномета. Потом были статьи в газетах, разбирательства военной прокуратуры, но никто так и не понес ответственность. А между прочим, как раз среди этих детей… — он не смог договорить. По сизым, сморщенным щекам потекли две узкие полоски слёз.
И тут же я ощутил нечто сравнимое если не с ударом грома, то разрядом тока никак не меньше двухсот вольт.
«…и сны… И тот мост… Они ведь к нам тогда бежали… а расстояние большое, сходу не разберешь. Да и не приучены мы разбирать, у нас же рефлексы… Ну и засадил со всей дури… из миномета… и мост в клочья, и…»
— Он нес это в себе, не говорил никому. Даже мне. Я-то по Струне узнал… умеет Она рисовать картинки прошлого… Но до сих пор ума не приложу, как им стало известно. Наверное, тоже без струнных энергий не обошлось. Знаешь, Костя, его воротило от всей нашей следственной части, всей этой игры в инквизицию, трибуналов… Мне кажется, он просто знал, что первым обязан пройти Коридором…
— Но Струна прощала его? — удивился я.
— Струна прощает многих. Она судит не поступки — только содержимое души, а он не ведал, что творил. И потому судил себя куда страшнее, чем это сделали бы тысячи струн. Хотя я не исключаю, что сигнал к трибуналу над «отступником Осоргиным» Она могла и дать. Знаешь, я так и не смог понять Ее до конца. Но, по-моему, Она его никогда не любила. Терпела, да… Но лишь из-за меня.
Флейтист снова остановился и, запрокинув голову, взглянул в небо.
— Я забыл попрощаться с ним.
— С кем?
— С солнцем. Здесь его нет. Здесь облака то не наши, Ее… Юрка не говорил никому, даже мне, а они шантажировали его. Хладнокровно, расчетливо. Этот ваш вечно в черном сударь КПН… там бы так не смогли. А Лена могла, потому что думала, никто не знает. Никто и не знал. Только я… — он глубоко вздохнул, а потом неожиданно повернулся назад, туда, откуда мы с ним пришли. — Посмотри, Костя.
Я обернулся.
Степь… Бескрайняя во все стороны, до туманной полоски горизонта. Трава, трава, трава. Ветер воет и плачет, а где-то совсем далеко темные тучи срастаются с бесконечной травой, и так в никуда… как фон на страничках глобальной сети… Маленькие, идентичные квадратики слеплены в громадное панно, целый мир, «псевдотональность».
— Ты видишь, откуда мы пришли?
— Нет.
— Вот именно. Ни разу не возвращался тем же путем, да и нету его у нас. Наверное, если ты сейчас повернешь, будешь вечно бродить в этих землях, но даже деревьев и то не будет. Ни деревьев, ни сусликов, ни птиц.
Я вздрогнул. Было не то что страшно — жутко. Людей я уже не боялся, попросту устал. Но что люди по сравнению с такими нечеловеческими, запредельными силами?
— Послушай, Костя, я не хочу навязывать тебе решение, — глядя туда же, на зыбкий горизонт, сказал Флейтист. — Ты должен всё выбрать сам и сделать сам. Только, пожалуйста, помни о главном — нас ждет группа умных и очень толковых людей, прекрасная заготовка для замечательной хунты. Они не допустят ни новой войны, ни разрухи. Они обеспечат порядок железной рукой. В дамской бархатной перчатке. И потому расстрелы на площадях станут частью воскресного развлечения, и многим благополучным господам придется переселиться в сибирские бараки. Зато как грибы после теплого дождика вырастут новые школы, больницы, библиотеки… И вся ответственность ляжет на тебя, и ты, как это свойственно человеку твоего склада, рванешься не допустить и пресечь террор. Пожалуйста, вспомни, о чем мы говорили тогда, на даче. Микрохирургия…
Я посмотрел на него. Взгляд Флейтиста остановился, он будто высматривал что-то вдали у самого горизонта, мечтал увидеть, да так и не мог.
— Нашу страну обязательно вытащат. Но не мы, не Хранители. Наше дело совсем в другом. Спасаются лишь те корабли, где штурвал держит рулевой, а еду готовит кок. Не думай о странах, народах и их трагедиях. Тебе, твоим близким хватит и персонального пайка тьмы. Думай о них, может что-то и выйдет.
Я снова взглянул на него.
— Зачем вы все это говорите?
— Просто так, — сказал он. — Я старый человек и многое понял. Мне больше не хочется спасать мир, я хочу увидеть тех, ради кого в свое время отправлялся записывать передачи на телевидение, а потом стоял в очереди в обычный советский магазин за простыми советскими дефицитами. Я надеюсь увидеть их очень скоро. И я их увижу. Просто я волнуюсь за тебя, Костя, — неожиданно мне показалось, что он вновь заплакал. — За тебя, за них, дураков, ну и за эту страну. Я могу говорить, что угодно, но я служил ей как мог. Ведь она моя Родина…
Он обернулся и я последовал его примеру.
Струна была здесь.
Она молчала. Просто высилась, вырвавшись из земли и проткнув собою низкое небо. Прочный и узкий штырь. И ради вот этой железной мачты мы с Флейтистом бродили по осенней степи? Не чувствовалось в Ней величия, да и не такая уж Она была высокая. Возможно, облака скрадывали расстояния.
— Всех спасти не удастся, — вздохнул он. — А значит, надо спасать, спасать и спасать. Всех, до кого дотянется рука… Поверь мне, я знаю, я это видел… Корабль не перевернется, да. Но за борт вылетят многие. Береги их, Сменяющий… Пожалуйста.
Я хотел открыть рот, но в следующий миг он уже повернулся к Ней и сказал:
— Без надрыва, ладно? Ты ведь все уже понимаешь? Мы были близки. И сейчас расстанемся по-хорошему, как воспитанные люди…
Старческая, испещренная вздувшимися венами рука осторожно коснулась Ее гладкой, почти блестящей поверхности…
Струна плакала. Никогда не слышал Ее такой. Тихая грусть, залившая мир — не только этот, ненастоящий, но и все бесконечные Тональности… хотя, быть может, никаких Тональностей вовсе и нет… но чем это слово хуже других? Нет, раньше такого не было — ни пафос Мраморного зала, ни ослепительный прыжок в Резонанс, ни то, что звучало в день первого моего Восхождения.
Это был реквием — долгий и грустный, но грусть не растворялась в безнадежности. Что-то вспыхивало за горизонтом тоски, ощущались призрачные, зелено-розовые сполохи надежды. Наверняка кто-то сейчас радуется. А траур — это всего лишь темные одежды. Король умер. Да здравствует король!
Я стоял, словно боялся пошевелиться, изучая свое отражение в гладкой, блестящей Струне. Всего в паре шагов от меня, в примятой траве лежал старик, обычный такой пожилой человек, из тех, что толпятся в сберкассах, получая свои куцые пенсии. Руки немного раскинуты, рот полуоткрыт, глаза закатились. Я знал, что он мертв, и даже не пытался в этом удостовериться.
Я смотрел на Струну, а Она на меня. Мы оба ждали.
Поздравляю, господин Главный Хранитель.
Я закрыл глаза. Лицо Флейтиста представилось мне каким-то совсем другим. Еще молодой, с редкой проседью и забавным, нелепым бантом на шее. Таким он вел свои передачи? Нет. Это какой-то промежуточный случай, между тем народным артистом и этим народным инквизитором.
Инквизиция… Я не боюсь этого слова и никого не хочу обвинить. Тем более его, Флейтиста.
Я открыл глаза. Ветер дул все сильнее, трепал мой дурацкий пиджак, такой логичный в крупном столичном офисе и столь нелепый здесь, в этой проклятой степи. Травы гнулись сильнее, удары воздуха нарастали, и только Струна оставалась такой же прочной, совершенно неколебимой.
Ничего не менялось. Я оставался здесь, в плену мира… Один.
— Он умер только что? — послышалось из-за спины.
Я вздрогнул, словно боялся увидеть призрака. А кого же еще? Вот встреть я тут Пашку Шумилкина с его риторическим «Нарушаем?», можно было б и впрямь испугаться. А так… Коренной житель.
Костик стоял в траве, метрах в пятнадцати от меня. Рыжеволосый, в мятой майке и драных джинсах. Просто несовершеннолетний дух откуда-то из-за пределов Тональности, но такой родной, такой близкий и теплый.
— Умер. Я… он сам выбрал это. Он решился… — я понял вдруг, что пробую оправдаться, а этот некто в мятой майке и с рыжими волосами изо всех сил сдерживается, чтобы не заплакать, как это полагается обычным мальчишкам. А может ли заплакать тот, кто много лет уже как исчез в рыжем пламени? Способно ли его новое эфемерное тело на слёзы?
Костик медленно, словно проталкиваясь сквозь невидимую вязкую среду, опустился на колени возле Флейтиста. Положил ему обе руки на лоб. Посидел, помолчал. И лишь плечи подергивались. Затем он бережно закрыл старику глаза и поднялся на ноги.