Однако доехали, и Ленька, выбравшись на перрон, даже приободрился от свежего воздуха и легкого морозца. Вокзальная площадь, несмотря на фиалковое раннее утро, была полна – отъезжающие и приехавшие, торговцы, подводы, носильщики, гвалт и сплошное мельтешение. Импозантный Гиацинтов, нарочито медлительный, в дорогом длинном пальто, в высоком цилиндре и с тростью, казался сейчас неуместным столбом посередь дороги.
– Уж не ждете ли вы, дражайший Леонид Алексеевич, что вам экипаж подадут? – с нахальной язвительностью хохотнул он. – Нет-с, любезный! Извольте-ка в сани!
– Ничего я не жду! – обиженно огрызнулся Ленька. – Мне, Аркадий Прохорович, не привыкать. А что остановился я – так это посмотреть, как вы-то, к лоску привыкший, в деревенские сани полезете да дерюгой укрываться станете!
– Туше! – благодушно признал Гиацинтов. – И довольно. К слову, обратите внимание: прибыл курьерский, а на всей площади ни одного дозорного. Ни наших, так сказать, ни ваших. Хочется надеяться, что все заняты тем делом, о котором мы с вами заметку читали-с, а не чаи в тепле гоняют. – Он подманил крестьянина. – До Горловки довези-ка нас, любезный!
– Далековато, барин! – с сомнением прогудел бородатый мужик. – Весь день потеряю.
– Отблагодарю, не обижу, – Гиацинтов продемонстрировал золотой пятирублевый «самодержец», и Ленька на всякий случай глянул сквозь Сумрак, настоящая ли монета, а то ведь всякого от Темных ждать можно.
Но монета оказалась настоящей; мужик, гудя теперь обрадованно, усадил их в скрипучие, пахнущие прелой соломой и дегтем сани, укрыл овчиной, самолично проверив, чтобы нигде не поддувало.
Неказистые домишки вдоль накатанной, еще крепкой санной дороги, верстовые столбы, холмы и лес… Тоской и запустением тянуло из-за холмов; зима на своем излете – самое никчемушное для деревни время, когда хандрить на печке – единственное милое дело.
Усадьба действительного члена губернского дворянского собрания Витольда Германовича Линца находилась чуть в стороне от Горловки. Выгружаясь из саней, Ленька заметил, как Гиацинтов положил на язык исписанный иероглифическим способом квадратик рисовой бумаги: заклинание «близкий родственник». По полученному еще в Москве предписанию его должен был использовать именно Темный как наиболее из двоих подходящий для отведенной роли по внешности.
На ступенях появился строго одетый человек, по всему – дворецкий. У него было лицо обиженного брюзги, однако, едва лишь взглянув на Гиацинтова, человек буквальным образом расцвел.
– Батюшки, радость-то какая! – всплеснув руками, заголосил он. – Как же вы так, ваша милость, без предуведомления? Эдакий сюрприз! Ай, как счастливы будут Витольд Германович!
– Ну-ну, полноте! – Вальяжно расставивший ноги и утвердивший меж ними трость Гиацинтов по-доброму похлопал дворецкого по плечу. – Иди, иди, доложи моему двоюродному братцу, с которым я уж, почитай, два года не виделся, пока обретался в Париже!
Одной этой фразой Темный заполнил неизбежно возникшую в воображении управителя лакуну (заклинание заставляло дворецкого принимать Аркадия Прохоровича за родного хозяину человека, а кто таков – не объясняло, вот и пришлось столь безыскусно подсказать).
– А вам что надо? – построжав, осведомился дворецкий, глядя на простовато одетого Леньку, топчущегося внизу лестницы.
– Со мной, со мной, – успокоил Гиацинтов. – После объясню.
* * *В отведенной комнате Ленька не стал раздеваться – гостей не ждали, оттого печку в правом крыле дома затопили только-только, и сейчас изо рта тут шел пар. Водрузив саквояж на стул, он принялся вытаскивать вещи: пару белья, сменные брюки, белую рубашку. Затем перебрал выданные в московском бюро казенные амулеты (два бумажных свитка, перстень с мощной защитой, изящный женский браслетик в коробочке и, наконец, совсем странное – пенсне).
В конце из саквояжа было извлечено на свет самое важное: плотный бумажный пакет, крест-накрест перетянутый суровой бечевкой. Вскрыть пакет следовало строго по прибытии, и Ленька еще в поезде извелся от нетерпения и любопытства. На словах-то все выходило просто – приехать, поговорить с Линцем, убедить отпустить в Санкт-Петербург единственную дочку, пятнадцатилетнюю неинициированную Аннэт, и сопроводить ту до места, где она будет передана под опеку столичных дозорных. Задание непривычное, даже странное, но при этом, на взгляд Леньки, легкое, незатейливое. Тогда для чего тайный пакет?
Найдя на письменном столике нож для бумаг, Ленька кое-как перетер им бечевку и разорвал упаковку. В руках у него оказалась небольшая деревянная дощечка. Повертев ее так и этак и не обнаружив ровным счетом ничего, Епанчин догадался рассмотреть ее сквозь Сумрак. Одна сторона дощечки так и осталась пуста, на другой же появился неказистый рисунок ладони – будто кто-то прижал к деревяшке свою растопыренную пятерню, да и обвел каждый палец угольным карандашом. Поразмыслив, Ленька положил дощечку на столик и постарался разместить на ней свою ладонь так, чтобы пальцы оказались точно внутри нарисованных контуров. Едва он проделал это, в Сумраке перед его глазами вспыхнул ярко-зеленый текст. Прочтя оный от начала до конца, Епанчин зажмурился, мотнул головой и принялся перечитывать заново.
«…Предписывается удостовериться в целомудрии, неиспорченности и чистоте указанной особы, после чего сопроводить…» Это как же? Это что значит – «удостовериться»?
Донельзя рассерженный, он без стука ворвался в комнату, в которую поселили Гиацинтова. Комната была полна клубов пара, а сам Темный, раздевшись до рубашки, засучив рукава и поставив перед мгновенно запотевшим зеркалом тазик с горячей водой, неспешно брился.
– Скажите, дано вам было тайное поручение, ознакомиться с которым следовало на месте? – взволнованно заговорил Ленька.
Гиацинтов насмешливо покосился на него через зеркало.
– Для чего вам? – гнусавя от намазанной под носом мыльной пены, ответил он вопросом.
– Нет, скажите!
– Возможно.
– Сами же говорили – «одно дело», «рука об руку»!
Гиацинтов вздохнул, утерся насухо полотенцем и обернулся к Светлому.
– Я вижу, Леонид Алексеевич, вы смущены и возбуждены. Причем смущены изрядно, а оттого и возбуждены сверх меры и приличий. Либо поручения нам даны все-таки разные, либо… либо вы как-то на особинку трактуете свое. Будемте разбираться?
Он широко махнул в сторону стульев; сам, впрочем, боком уселся на застеленную покрывалом кровать. Под потолком и на фоне окна замерцала едва заметная радужная паутинка – «полог тишины». Ленька сконфузился и покраснел – он-то кричал про тайные поручения, совсем позабыв, что его могут услышать и даже наверно, наверно слышали в доме!
– Нуте-с, мой временный соратник, сказывайте, какою непристойностию напугало вас предписание. – Слово «непристойность» Гиацинтов выделил голосом так, что сомнений не осталось: знает.
– Что, по-вашему, может значить «удостовериться»? – набычившись и решив не отступаться, с вызовом спросил Ленька.
– То и значит: освидетельствовать, проверить, убедиться.
– Да как же?! Как же я освидетельствовать смогу молодую барышню?! Мыслимо ли, Аркадий Прохорович?! Да еще и другое – я ведь не доктор… – Он совсем потерялся.
– Ну, хотите, я возьму сие поручение на себя? – разглядывая холеные ногти на левой руке и украдкой улыбаясь, предложил Гиацинтов.
«Потешается!» – догадался Ленька и теперь уж разозлился.
– Стало быть, вам такого не поручили? – прищурившись, сквозь зубы спросил он. – Не вызвали вы доверия, господин Темный?
– Так ваше-с руководство настояло-с! – комично развел руками Гиацинтов. – Дескать, Темный обязательно опорочит, одним своим взглядом опорочит! – Он рассмеялся. – А что ж? Очень даже возможно! Барышня, по всему, должна быть аппетитна юною свежестию…
– Оставьте, это пошло! – сухо проговорил Леонид. Собраться! Начальство никогда бы не поручило ему невыполнимого. Темный приставлен, чтобы лишь наблюдать, да еще потом, в случае чего, подстраховать в пути. Он тоже совсем не женский врач, а значит – освидетельствование должно производиться как-то иначе. – Как это делается… технически? Знаете?
– Знаю. Да вас не просветили разве? – Гиацинтов с театральной досадой покачал головой. – Ах, охламоны! И такие Иные решают наши с вами судьбы! По счастию, больше ваши судьбы, чем наши.
– Молчите! – нетерпеливо отмахнулся Ленька. – Про другое ведь спросил!
Гиацинтов удивленно вздернул брови.
– Грубите, молодой человек! – строго сказал он. – Нехорошо-с! Ну да Бог с вами. – И добавил тихонько, будто бы в сторону, кому-то третьему: – Эдак теперь не скажу, так ведь и уедем ни с чем. – И снова к Епанчину: – Лорнет вам выдали, мой неразумный коллега?
– Лорнет?
– Лорнет, монокль, пенсне. Ну?
– Выдали, – с облегчением выдохнул Ленька.
– Вот чрез него вы и исполните сию пикантную миссию. А теперь – извольте… – Он протянул руку к двери и потеребил в воздухе пальцами. – Скоро обед, мне еще нужно привести себя в порядок… Вам бы, кстати, тоже не мешало бы…
Последнюю фразу он проговорил уже в спину уходящему Леньке – задерживаться в обществе Темного сверх необходимого тот никак не стремился.
* * *Перед обедом Леонида познакомили и с остальными членами семьи. Вернее сказать, знакомился и Гиацинтов тоже, но всем своим видом показывал, что давно вхож в этот дом, горячо и восторженно приветствовал Варвару Христофоровну Линц, супругу «брата», даже чем-то подшутил над ней, что вызвало одобрительный смех и главы семейства, и самой Варвары Христофоровны. Юную Анюту, русоволосую и быстроглазую, совсем еще ребенка, он по-родственному обнял и изобразил поцелуй в подставленную макушку. Ленька, разумеется, вел себя более сдержанно, вежливо улыбался и раскланивался.
За обедом «родственные отношения» окончательно наладились: хозяин теперь звал Гиацинтова Аркашей, а Анюта – дядюшкой.
После трапезы мужчины переместились в кресла к камину покурить, туда же им подали кофе. Ленька, не умеющий растягивать удовольствия, и с папироской управился быстро, и кофе одним глотком выпил, а остальное время слушал возобновленную беседу «братьев».
– Сомневаюсь я, Аркаша! – задумчиво признавался Витольд Германович. – Видано ли?! Да и кто надоумил-то тебя?
– Странно мне слышать от тебя такое! – «обижался» Аркадий Прохорович и прижимал свободную от папироски руку к груди. – Я ж и сам – всей душой! Я в Париже знакомство заимел, там как раз наши балетные на гастролях выступали. И – честно признаю! – в первые-то недели даже ни к чему, а вот как в Санкт-Петербург-то вернулся, да случайно мимо Мариинки прошел… Э, думаю, да ведь у меня племянница любимая танцем увлечена! Увлечена ведь? Слыхивал, с нею заниматься француза приглашали?
– Так-то оно так… – покряхтывая, признавал Линц.
– Ну я и зашел, возобновил парижское знакомство, а заодно и справки навел. Вот, даже выпросил с собой в поездку их служащего, Леонида Алексеевича, чтобы он сам оценил, насколько Аннэт хорошо танцует. Вообрази: уговаривать пришлось! А ты – «кто надоумил»…
– Да я не об этом, Аркаша! – с раскаянием в голосе говорил Линц. – Видано ли, чтобы юная барышня в чужой город одна? Ты ведь знаешь и сам: Анюта – девочка домашняя. Ну, куда ей в столицу?
– Это ты, брат, зря! Театральное то училище, при котором школа танца, не так давно на Каменном острове отдельной дачей для своих воспитанниц обзавелось – там и Аннэт жить станет, коли примут ее. Посторонних внутрь не пускают, я снаружи походил, посмотрел – сплошное благолепие! А среди воспитанниц, между прочим, такие экземпляры попадаются, что от одних только своих фамилий девицы в строгости и скромности себя держат. – Аркадий Прохорович воздел палец и почти раздельно проговорил: – Репутация!
– А поклонники? – Тут Линц перегнулся через журнальный столик с кофейником, даже задел его, и зашептал: – Сам небось знаешь, как танцовщицы прельщают мужской взгляд!
– Фи! – дернул плечом Гиацинтов. – Не о том ты думаешь и говоришь, Витольд! – Тут Гиацинтов опять воздел палец. – Царская семья спектакли посещает! Нешто ты думаешь, что воспитанницы Императорского училища не знают, что воспоследует, стоит им разок хвостом повертеть да поклонником увлечься?
Слова – шелуха. Ленька прекрасно видел, как усиливает воздействие на Линца Темный маг. Он бы мог и вовсе без слов обойтись, но тогда слишком странным выглядело бы мгновенное согласие отца отпустить дочь. Так что представление разыгрывалось не столько для сидящего у камина Витольда Германовича, сколько для остальных – жены его, дочери, слуг, которые за спинами беседующих споро убирали со стола.
Аннэт отошла к окну и смотрела теперь на улицу. Ленька, поняв, что его помощь Гиацинтову не потребуется, направился туда же. Глянул сквозь Сумрак. Аура девочки трепетала самыми разными оттенками. Ей и хотелось уехать, и сомнения одолевали, она уже и в школе себя видела танцующей, и в спектаклях, и в магазинах столичных с новыми подружками из хороших семей – и в это же время страшно ей было, как никогда доселе.
– Папенька согласится, – тихо сказала она Епанчину. – Я по голосу слышу.
– Что ж? Плохо это?
– Не знаю, – доверчиво глядя на Леньку, шепнула она. – Я уж размечталась, глупая. А сама боюсь.
– Чего же?
Анюта снова отвернулась к окну, долго молчала, глядя пред собой, затем задумчиво проговорила:
– Меня папенька брал с собой в Симбирск, в дворянское собрание. Там в малом зале выставка фотографическая была. Я одну картину особенно выделила и запомнила: «Край поля за десять секунд до дождя». Знаете, Леонид Алексеевич, если бы не ее название – я бы мимо прошла: подумаешь, природа! И впрямь – поле, лесок сбоку, дорога укатанная. Но в этой фотографической картине главным было не то, что видишь сейчас, – главное то, что случится через десять секунд. Каким он будет, этот дождь? Почему художнику так важно было упомянуть его? Может, эти десять секунд – самые последние мгновения, когда еще можно увидать этот уголок таким, какой он есть? А потом – заураганит, взвоет, хлынут потоки, молнии исполосуют небо, а одна непременно попадет в сухое дерево!.. И ничего не останется. И смотришь, смотришь на картину – и никак глаз не отвести. Вдруг пропадет все это? Вдруг погибнет?.. Я сейчас будто в ту картину попала. Не смейтесь! Гляжу по сторонам в сонном оцепенении – а как знать, что через десять секунд случится? Вот оно есть сейчас: привычное, знакомое, родное, а даст папенька согласие, увезет меня дядюшка – и все исчезнет… – Она быстро обернулась. – Я фантазерка, Леонид Алексеевич, да? Скажите, фантазерка?
Спросила не из жеманства, а по простоте душевной, присущей детям. Разумеется, Ленька был ей любопытен – новый человек в доме! – но ей даже в голову не приходило смотреть на него с женским интересом или кокетством. А он пристально вглядывался в ее лицо.
Она не была красавицей. Может, когда-нибудь расцветет. А пока перед Епанчиным стояла гибкая прелестная девочка, еще подросток, однако – потенциальная Иная, которая для чего-то потребовалась Дозорам столицы. И именно он, Леонид Епанчин, должен будет нарушить то знакомое, привычное и родное, то самое, что она сейчас боится потерять. Как тяжело сам Ленька справлялся, когда узнал про свою инаковость?
Так что права эта хрупкая барышня, когда говорит про последние десять мгновений перед бурей…
«Ну, положим, не факт, что непременно буря!» – раздался по «тихой связи» едкий голос Гиацинтова.
«Подслушивать изволите, господин Темный? – в тон ему ответил Ленька. – Ну, слушайте, слушайте. Лишь бы не мешали».
«Послать за сердечными каплями, любезный Леонид Алексеевич? А то, неровен час, произойдет с вами нервический припадок от переизбытка Светлой тоски…»
«О себе позаботьтесь, Аркадий Прохорович!»
– Вы меня когда смотреть станете? – внезапно прервала магическую беседу по «тихой связи» Аннэт.
– Что? – вздрогнув, переспросил Ленька и уставился на нее круглыми шалыми глазами.
– Вы же хотели посмотреть, как я танцую, – удивилась девочка. – Передумали?
– Позже, – пробормотал Ленька и зашевелился. – Вы простите меня…