Стивен Кинг
Иногда они возвращаются
Миссис Норман ждала мужа с двух часов, и когда его автомобиль наконец подъехал к дому, она поспешила навстречу. Стол уже был празднично накрыт: бефстроганов, салат, гарниры «Блаженные острова» и бутылка «Лансэ». Видя, как он выходит из машины, она в душе попросила Бога (в который раз за этот день), чтобы ей и Джиму Норману было что праздновать.
Он шел по дорожке к дому, в одной руке нес новенький кейс, в другой — школьные учебники. На одном из них она прочла заголовок: «Введение в грамматику». Миссис Норман положила руки на плечо мужа и спросила: «Ну как прошло?» В ответ он улыбнулся.
А ночью ему приснился давно забытый сон, и он проснулся в холодном поту, с рвущимся из легких криком.
В кабинете его встретили директор школы Фентон и заведующий английским отделением Симмонс. Разговор зашел о его нервном срыве. Он ждал этого вопроса…
Директор, лысый мужчина с изможденным лицом, разглядывал потолок, откинувшись на спинку стула. Симмонс раскуривал трубку.
— Мне выпали трудные испытания… — сказал Джим Норман.
— Да-да, конечно, — улыбнулся Фентон. — Вы можете ничего не говорить. Любой из присутствующих, я думаю, со мной согласится, что преподаватель — трудная профессия, особенно в школе. По пять часов в день воевать с этими оболтусами. Не случайно учителя держат второе место по язвенной болезни, — заметил он не без гордости. — После авиадиспетчеров.
— Трудности, которые привели к моему срыву были… особого рода, — сказал Джим.
Фентон и Симмонс вежливо покивали в знак сочувствия: последний щелкнул зажигалкой, чтобы раскурить потухшую трубку. В кабинете вдруг стало нечем дышать. Джиму даже показалось, что ему в затылок ударил свет мощной лампы. Пальцы у него сами забегали на коленях.
— Я заканчивал учебу и проходил педагогическую практику. Незадолго до этого, летом, умерла от рака моя мать, ее последние слова были: «Я верю в тебя, сынок». Мой брат — старший — погиб подростком. Он собирался стать учителем, и перед смертью мама решила…
По их глазам Джим увидел, что его «занесло», и подумал: «Господи, надо же самому все запороть!) — Я сделал все, чтобы оправдать ее ожидания, — продолжал он, уже не вдаваясь в подробности запутанных семейных отношений. — Шла вторая неделя практики, когда мою невесту сбила машина. Тот, кто ее сбил, скрылся. Какой-то лихач… его так и не нашли. Симмонс что-то ободряюще гукнул. — Я держался. А что мне оставалось? Она очень мучилась — сложный перелом ноги и четыре сломанных ребра, — но ее жизнь была вне опасности. Я, кажется, сам не понимал, сколько мне всего выпало. Стоп. Эта тема для тебя гроб. — Я пришел стажером в профессиональное училище на Сентер-стрит, — сказал Джим.
— Райское местечко, — незамедлительно отреагировал Фентон. — Финки, сапоги с подковками, обрезы на дне чемоданов, прикарманивание денег на детские завтраки, и каждый третий продает наркотики двум другим. Про это училище вы можете мне не рассказывать.
— У меня был паренек Марк Циммерман, — продолжал Джим. — Восприимчивый мальчик, играл на гитаре. Он был в классе с литературным уклоном, и я сразу отметил его способности. Однажды я вошел в класс и увидел, что двое сверстников держат его за руки, а третий разбивает его «Ямаху» о батарею парового отопления. Циммерман истошно вопил. Я закричал, чтобы они отпустили его, но когда я попытался вмешаться, один из них ударил меня изо всех сил. — Джим передернул плечами. — Это была последняя капля, у меня произошел нервный срыв. Нет, никаких истерик или забивания в угол. Просто не мог переступить порог этого заведения. Подхожу к училищу, а у меня вот здесь все сжимается. Воздуха не хватает, лоб в испарине…
— Это мне знакомо, — кивнул Фентон.
— Я решил пройти курс лечения. Групповая терапия. Частный психиатр был мне не по карману. Лечение пошло на пользу. Я забыл сказать: Салли стала моей женой. После того несчастного случая у нее осталась небольшая хромота и рубец на теле, а так она у меня в полном порядке.
— Он посмотрел им в глаза.
— Как видите, я тоже.
— Педпрактику вы, кажется, закончили в Кортес Скул, — полуутвердительно сказал Фентон.
— Тоже не подарок, — бросил Симмонс.
— Хотелось испытать себя в трудной школе, — объяснил Джим. — Специально поменялся с однокурсником.
— И школьный инспектор, и ваш непосредственный наставник поставили вам высшую отметку, — сказал Фентон. — Да.
— А средний балл за четыре года составил 3,88. Почти максимум.
— Я любил свою работу.
Фентон с Симмонсом переглянулись и встали. Поднялся и Джим.
— Мы вас известим, мистер Норман, — сказал Фентон. — У нас есть еще кандидаты, не прошедшие собеседование… — Я понимаю.
— …но лично меня впечатляют ваши академические успехи и волевой характер.
— Вы очень любезны.
— Сим, я думаю, мистер Норман не откажется выпить перед уходом чашечку кофе.
Они обменялись рукопожатием. В холле Симмонс сказал ему:
— Считайте, что место — ваше, если, конечно, не передумаете. Разумеется, это не для передачи.
Джим согласно кивнул. Он и сам наговорил много такого, что было не для передачи.
Дэвис Хай Скул, издали напоминавшая неприступную крепость, была оборудована по последнему слову техники — только на научный корпус выделили из прошлогоднего бюджета полтора миллиона долларов. В классных комнатах, которые помнили еще послевоенных ребятишек, стояли парты модного дизайна. Учащиеся были из богатых семей — хорошо одеты, опрятны, развиты. В старших классах шестеро из десяти имели собственные машины. Словом, приличная школа. В ту пору, про которую нынче говорят «больные семидесятые», о такой школе можно было только мечтать. Рядом с ней профессиональное училище, где раньше преподавал Джим, казалось доисторическим монстром.
Однако стоило зданию опустеть, как в свои права вступала некая темная сила из былых времен. Невидимый зверь, который неотвязно следовал за тобой. Иногда, поздно вечером, когда Джим Норман шел пустынным коридором четвертого корпуса на выход, к автостоянке, ему чудилось, что он слышит за спиной его тяжелое дыхание.
В конце октября он снова увидел ночной кошмар и на этот раз не сумел сдержать крика. Хватая руками воздух, он не сразу понял, где он. пока не увидел Салли: она сидела на постели, держа его за плечо. Сердце бешено колотилось.
— О Боже. — Он провел ладонью по лицу. — Ну как ты?
— Все нормально. Я кричал?
— Еще как. Что-то приснилось?
— Приснилось.
— Эти мальчишки, которые разбили гитару о батарею?
— Нет, давнишние дела. Иногда вдруг все возвращается так отчетливо. Ничего, уже прошло.
— Ты уверен?
— Вполне.
— Хочешь стакан молока? — В ее глазах промелькнула озабоченность.
Он поцеловал ее в плечо:
— Нет-нет. Ты спи.
Она выключила ночник, а он еще долго лежал, вглядываясь в темноту.
Хотя в школе он был человек новый, для него составили удобное расписание. Первый час свободный. Второй и третий — сочинение в младших классах: один класс скучноватый, другой весьма живой. Интереснее всего был четвертый час: курс американской литературы для поступающих в колледж; для этих не было большего наслаждения, чем сплясать на костях признанных классиков. Пятый час, обозначенный как «Консультации», отводился для бесед с теми, кто плохо успевал или у кого возникали сложности личного характера. Таких либо не было, либо они не желали раскрываться, так что он мог спокойно посидеть с хорошей книгой. Шестой час — грамматика — был до того сухим, что казалось, раскрошится, как мел.
Единственным по-настоящему серьезным огорчением был для него седьмой час, «Литература и жизнь», который он проводил в тесной клетушке на третьем этаже — в сентябре там стоялa жара, зимой — холод. Здесь были собраны те. кого в школьных каталогах стыдливо именуют «медленно усваивающими».
В классе Джима сидели двадцать семь таких «медленно усваивающих», все как на подбор атлеты. В лучшем случае им можно было поставить в вину отсутствие интереса к предмету, в худшем — откровенное хулиганство. Как-то раз он открыл дверь и увидел на доске столь же удачную, сколь и непотребную карикатуру на себя с явно излишней подписью мелом: «Мистер Норман». Он молча стер ее и начал урок под издевательские смешки.
Он старался разнообразить занятия, включал аудиовизуальные материалы, выписал занимательные, легко запоминающиеся тексты — и все без толку. Его подопечные или ходили на головах, или молчали, как партизаны. В ноябре, во время обсуждения стейнбековского романа «О людях и мышах», затеяли драку двое ребят. Джим разнял их и отправил к директору. Когда он открыл учебник на прерванном месте, в глаза бросилось хамское: «На-ка выкуси!» Он рассказал об этом Симмонсу, в ответ тот пожал плечами и закурил свою трубку.
— Не знаю, Джим, чем вам помочь. Последний урок всегда выжимает последние соки. Не забывайте — получив у вас «неуд», многие из них лишатся футбола или баскетбола. А с языком и литературой у них, как говорится, напряженка. Вот они и звереют.
— Я тоже, — буркнул Джим.
Симмонс покивал:
— А вы покажите им, что с вами шутки плохи, они и подожмут хвост… хотя бы ради своих спортивных занятий.
Но ничего не изменялось: этот последний час был как заноза в теле.
Самой большой проблемой седьмого часа был здоровенный увалень Чип Освей. В начале декабря, в короткий промежуток между футболом и баскетболом (Освей и тут и там был нарасхват), Джим поймал его со шпаргалкой и выставил из класса.
— Если ты меня завалишь, мы тебя, сукин сын, из-под земли достанем! — разорялся Освей в полутемном коридоре. — Понял, нет?
— Иди-иди, — ответил Джим. — Побереги горло.
— Мы тебя, ублюдок, достанем!
Джим вернулся в класс. Детки смотрели на него так, словно ничего не произошло. Ему же казалось, что он в каком-то нереальном мире, и это ощущение возникло у него не впервые… не впервые…
Мы тебя, ублюдок, достанем! Он вынул из стола журнал успеваемости и аккуратно вписал «неуд» против фамилии Чипа Освальда.
В эту ночь он увидел старый сон. Сон, как медленная пытка. Чтобы успеть все хорошо разглядеть и прочувствовать. Особую изощренность этому сну придавало то, что развязка надвигалась неотвратимо и Джим ничего не мог поделать — как человек, пристегнутый ремнем, летящий вместе со своей машиной в пропасть.
Во сне ему было девять, а его брату Уэйну — двенадцать. Они шли по Брод-стрит в Стратфорде, Коннектикут, держа путь в городскую библиотеку. Джим на два дня просрочил книжки и должен был выудить из копилки четыре цента, чтобы уплатить штраф. Время было летнее, каникулярное. Пахло срезанной травой. Из распахнутого окна доносилась трансляция бейсбольного матча: «Янки» выигрывали у «Ред соке» 6:0 в последней игре одной восьмой финала, Тед Уильяме, бэтсмен, приготовился к удару… А здесь надвигались сумерки, и тень от здания «Барретс компани» медленно тянулась к противоположному тротуару.
За рынком пролегла железнодорожная колея, под ней тоннель. У выхода из тоннеля, на пятачке возле бездействующей бензоколонки, околачивалась местная шпана — парни в кожаных куртках и простроченных джинсах. Джим многое бы отдал, чтобы не встречаться с ними, не слышать оскорбительных насмешек, не спасаться бегством, как уже случилось однажды. Но Уэйн не соглашался идти кружным путем, чтобы не показать себя трусом.
Во сне тоннель угрожающе надвигался, и девятилетнему Джиму казалось, будто в горле у него начинает бить крыльями испуганный черный дрозд. Все вдруг стало таким отчетливым: мигающая неоновая реклама на здании «Барретс компани», налет ржавчины на траве, шлак вперемешку с битым стеклом на железнодорожном полотне, лопнувший велосипедный обод в кювете.
Он готов был в сотый раз отговаривать Узина. Да, шпаны сейчас не видно, но она наверняка прячется под лестницей. Эх, да что там! Говори не говори, брата не переубедишь, и это рождало чувство собственной беспомощности.
Вот они уже под, насыпью, от стены тоннеля отлепляются две или три тени, и долговязый белобрысый тип с короткой стрижкой и сломанным носом швыряет Уэйна на выпачканный сажей шлакоблок со словами:
— Гони монету.
— Пусти, — говорит брат.
Джим хочет убежать, но толстяк с зализанными черными волосами подталкивает его к брату. Левый глаз у толстяка дергается.
— Ну что, шкет, — обращается он к Джиму, — сколько там у тебя в кармане?
— Ч-четыре цента.
— Врешь, щенок.
Уэйн пробует высвободиться, и на помощь белобрысому приходит парень с шевелюрой какого-то дикого оранжевого цвета. А в это время тип с дергающимся веком ни с того ни с сего дает Джиму в зубы. Джим чувствует внезапную тяжесть в мочевом пузыре, и в следующую секунду передок его джинсов начинает быстро темнеть.
— Гляди, Винни, обмочился! Уэйн отчаянно изворачивается, и ему почти удается вырваться из клещей, тогда еще один тип в черных дерюжных брюках и белой футболке пригвождает его к прежнему месту. У типа на подбородке родинка, похожая на спелую землянику. Тут горловина путепровода начинает содрогаться. Металлическим поручням передается мощная вибрация. Приближается состав.
Кто-то выбивает книжки из рук Джима, а меченый, с красной родинкой, отшвыривает их носком ботинка в кювет. Неожиданно Уэйн бьет дерганого ногой в пах, и тот взвывает от боли.
— Винни, сейчас этот слиняет! Дерганый что-то орет благим матом про свои разбитые погремушки, но его вопли уже тонут в нарастающем грохоте поезда. Когда состав проносится над их головами, кажется, что в мире нет других звуков.
Отблески света на стальных лезвиях. Финка у белобрысого, финка у меченого. Уэйн кричит, и хотя слов не разобрать, все понятно по губам:
— Беги, Джимми, беги!
Джим резко падает на колени, и державшие его руки остаются ни с чем, а он уже проскакивает между чьих-то ног, как лягушонок. Чья-то пятерня успевает скользнуть по его спине. Он бежит обратно, бежит мучительно медленно, как это бывает во сне. Но вот он оборачивается и видит..
Джим проснулся, вовремя подавив крик ужаса. Рядом безмятежно спала Салли.
Он хорошо помнил, что он увидел, обернувшись: белобрысый ударил его брата ножом под сердце, меченый — в пах.
Джим лежал в темноте, учащенно дыша и моля Бога, чтобы тот даровал ему сон без этих страшных призраков его детства. Ждать ему пришлось долго.
Городские власти объединили школьные каникулы с рождественскими, и в результате школа отдыхала почти месяц. Джим и Салли провели это время у ее сестры в Вермонте, где они вволю покатались с гор на лыжах. Они были счастливы. На морозном чистом воздухе все педагогические проблемы не стоили выеденного яйца. Джим приехал к началу занятий с зимним загаром, а главное, спокойным и полностью владеющим собой.
Симмонс нагнал его в коридоре и протянул папку:
— На седьмом потоке у вас новенький. Роберт Лоусон. Переведен из другой школы.
— Да вы что, Сим, у меня и без того двадцать семь гавриков! Куда больше!
— А их у вас столько же и останется. Во время рождественских каникул Билла Стирнса сбила насмерть машина. Совершивший наезд скрылся.
— Билли? Он увидел его так ясно, словно перед глазами была фотография выпускников. Уильяме Стирнс, один из немногих хороших учеников в этом классе. Сам не вызывался, но отвечал толково и с юмором. И вот погиб. В пятнадцать лет. Вдруг повеяло собственной смертью — как сквознячком протянуло.
— Господи, какой ужас! Как все произошло?
— Полиция этим занимается. Он обменял в центральном магазине рождественский подарок. А когда ступил на проезжую часть Рампарт-стрит, его сбил старенький «форд-седан». Номерного знака никто не запомнил, но на дверце была надпись «Змеиный глаз». Почерк подростка.
— Господи! — снова вырвалось у Джима.
— Звонок, — сказал Симмонс и заспешил прочь. У фонтанчика с питьевой водой он разогнал стайку ребят.
Джим отправился на занятие, чувствуя себя совершенно опустошенным.
Дождавшись свободного урока, он открыл папку с личным делом Роберта Лоусона. Первая страница, зеленая, с печатью Милфорд Хай Скул, о которой Джим никогда раньше не слышал. Вторая — оценка общего развития. Интеллект — 78 баллов, немного. Соображает неважно. Трудовые навыки — тоже не блестящие. Вдобавок тест Барнета-Хадсона выявил антисоциальные тенденции. «Идеально вписывается в мой класс», — с горечью подумал Джим.