— Хочешь, расскажу, — говорю я ему с досадой, — какая на самом деле будет жизнь?
— Какая? — он смотрит на меня загоревшимися глазами.
Я осекаюсь. Как сказать этим чистым небесно-голубым глазам, какое жуткое разочарование ждет их? Хандра-хандра! Все в жизни идет наперекосяк. Не так, как у тебя — все ясно и понятно.
Я смотрю в глаза пропагандиста и агитатора далеких двадцатых годов двадцатого века и молчу.
Он терпеливо ждет. Нет, от моего затянувшегося молчания к нему не приходят нехорошие подозрения. Его глаза продолжают гореть чистым огоньком надежды. Он уверен, глубоко убежден в неминуемости светлого будущего и, видимо, по-своему трактует мое молчание: разве легко в нескольких словах описать рай земной?
— Прекрасная… — наконец с большим трудом выдавливаю я, — прекрасная будет жизнь!
Я нажимаю на слово «будет»…
И, если брать по большому счету, то теперь уже и я, быть может, оказываюсь прав. Ведь если подходить к жизни с его огромными мерками, то наше настоящее — это еще не будущее, совсем даже не будущее.
А он свою коротенькую жизнь действительно измерял огромнейшими мерками. Когда он покидал ее, мечась в тяжелейшем бреду на больничной койке, не светлая пора грезилась ему. Ему виделись подступающие со всех сторон враги. И он остервенело бился. Но бился не за свою жизнь, не с мучительной смертью, а с навалившейся на него контрой. Так и ушел… положив свою маленькую, короткую-прекороткую жизнь на заклание вечности. Как когда-то Иисус Христос…
Откуда мне известно, как он умирал?
Не знаю. Просто известно, и все.
Однако постой! Если ты был, пусть даже не в настоящем, а приснившемся мне мире, у тебя должно быть имя.
Как тебя назвать?
Новым Иисусом я бы тебя и назвал. Но ведь ты будешь категорически против.
Новосибирск, 2009
Иван Соболев. Меж сном и явью.
…Он подошел к тяжелой стеклянной двери и с усилием толкнул ее, преодолевая тягучее сопротивление доводчика. Дверь нехотя поддалась, пропуская его к механическим турникетам, за которыми начинался спуск на станцию.
Время пиковой загрузки еще не началось, потому пассажиров было не так много, и толпиться они начинали не перед турникетами, а чуть дальше, у эскалаторов. Переваливаясь с ноги на ногу, подобно стае пингвинов, они медленно продвигались к движущейся ленте, достигнув которой, привычно прижимались к правой стороне и замирали в равнодушной позе изваяния.
Поток двигался, словно шествие зомби, подчиняясь заученному с детства рефрену — «стойте справа, проходите слева». Но даже когда проходить никто не хотел, левая сторона почти всегда оставалась свободна. Иногда, после долгого стояния в такой «пробке», его посещала крамольная мысль: ведь если занимать обе стороны, то вход на станцию разгружался бы в два раза быстрее. Но такой шаг для толпы был слишком нестандартным, да и проявлять инициативу никто не желал.
В перегруженном метро подчас было сложно даже понять, что происходит — то ли человек движется во всеобщем потоке, направление которого временно совпадает с его собственным движением, то ли, наоборот, живой поток затягивает человека и влечет туда, куда ему, потоку, нужно.
Частицы этого потока стремились не привлекать лишнего внимания, быть как можно более незаметными на фоне себе подобных. И даже одежду носить предпочитали преимущественно темных тонов.
Каждая частица направлялась по своим делам, не замечая соседей ни слева, ни справа, ни, тем более, сзади, выхватывая опущенным под ноги взглядом лишь кусок мраморного пола, на который в следующую секунду надлежало поставить ногу. Смотреть друг на друга частицы, похоже, боялись — взгляд, направленный вниз, вид мраморной плиты, закрывавшей все поле зрения, позволял ощущать себя в некоем обособленном закрытом пространстве, которое создавало хотя бы иллюзию безопасности и защищенности. Не только и даже не столько от вероятной агрессии, сколько от возможных просьб и пожеланий извне. «Я тебя не вижу, я освобождаю себя от муки принятия решения — отвечать тебе или пройти мимо. Оставь меня, обратись к следующему, ведь нас тут так много, почему именно я?»
Но, несмотря на то, что каждый перемещающийся стремился отстраниться от себе подобного соседа, и вообще от окружающего мира, шаги идущих поблизости очень часто синхронизировались. И тогда под гулкими сводами межстанционных переходов повисала отчетливая дробь, выбиваемая тысячами пар каблуков. «Друм-друм-друм!» — словно с одной линии на другую маршировала колонна солдат.
В этом потоке ему приходилось двигаться дважды в сутки. Утром и вечером. Сейчас был вечер.
Спустившись на станцию, он прошел вдаль по серому перрону туда, где останавливался первый вагон состава и где обычно скапливалось поменьше народа. В центре станции толпы следовало особенно опасаться — были случаи, когда случайно потерявшего равновесие человека не замечающие ничего вокруг себя окружающие так же случайно сталкивали на пути.
С неприятным скрипящим звуком к перрону подошел поезд, и автоматические двери, раскрывшись, принялись поглощать серо-черную биомассу. Она втекала в чрево вагонов через раскрытые прямоугольники, освещенные электрическими лампами, растекалась по сиденьям, повисала на поручнях. Отстраняясь от грохота и скрежета, многие затыкали себе уши наушниками, из которых изливалось некое нагромождение звуков, именуемое музыкой. Оно мало отличалось от внешнего шума, но, по крайней мере, было своим. В том смысле, что его можно было включить или выключить по своему желанию.
Он тоже носил в нагрудном кармане пиджака цифровой плейер. Но сейчас никакой музыки не хотелось. Поспешив занять относительно уютное место у двери, он облокотился на стену и погрузился в тягучую полудрему, пытаясь полностью отстранить себя от окружающего мира. Под убаюкивающее покачивание вагона внешние звуки постепенно отодвинулись на дальний план, отступая перед совсем не к месту появляющимися и далеко не всегда удобными собственными мыслями.
…Очередной день прожит. День, одновременно похожий и на «вчера», и на «завтра», как похожи друг на друга ступени эскалатора. Но если ступени роднил между собой их общий конструктивный смысл, то прожитые дни — их столь же общая бессмысленность.
Подобно многим другим труженикам «развитого общества потребления», он не мог понять, зачем каждое утро приходит в свой офис, для чего и какой цели отдает свое время, на что расходует жизнь. Впрочем, практически всех окружающих такая ситуация вполне устраивала. В конце концов, хорошо, что работа есть, а уж где, кто, как и когда использует результаты — какая разница? И вообще — «вам денежки платят, так сидите и выполняйте то, что от вас требуется, у других еще хуже».
Жизнь шла по многократно и многодневно наезженной и накатанной колее. «Дом-метро-работа-метро-дом». Впрочем, и само понятие «дом» с каждым годом стремительно теряло обретавшийся веками духовный смысл, все больше роднясь по сути своей с убогим термином «ночлежка».
Некоторое время назад хоть какую-то радость посреди всей этой повседневной пресности приносили вечера. Кто-то ее находил за бутылкой пива в баре, кто-то в фитнес-зале, кто-то в компьютерном игровом центре. Варианты, в принципе, были. Но после законодательного закрепления шестидесятичасовой рабочей недели даже такие бесхитростные занятия стали занимать все меньше и меньше места в ежедневном распорядке жителей мегаполиса. В итоге и без того не очень-то склонные к взаимным контактам люди стали еще меньше общаться между собой. Если, конечно, не считать общением процесс вынужденного подчеркнуто-корректного взаимодействия на рабочем месте и приторные корпоративные вечеринки, на которых десять-двадцать абсолютно чужих друг другу человек были вынуждены совершать некий ритуал и, в соответствии с рекомендациями бизнес-психологов, показывать свою якобы сплоченность и расположение друг к другу.
Нет, об этом лучше не думать. Да и вообще лучше не думать. Во всяком случае — сейчас.
Некоторое время назад он еще хотя бы внутренне сопротивлялся этому распорядку — словно память «прошлой жизни» давала знать о себе. Но сейчас уже почти смирился с окружающей реальностью — ведь даже на то, чтобы просто осмыслить и попытаться понять происходящее, не оставалось уже ни времени, ни сил. Да и большого желания тоже не было, поскольку обыденность с каждым днем все больше и больше гипнотизировала и затягивала. Вот сейчас он вернется. Приготовит ужин. Посмотрит в окно. Ляжет спать. И завтра все повторится сначала. И сколько бы он ни понимал, что это не только «не его», но и вообще не то, для чего стоило появляться на свет и жить — сам он ничего не сможет изменить. А другим, наверное, и не надо…
Голова слегка качнулась, ударившись о поручень. Остатки дремы нехотя отступили, полусонный взгляд механически отметил за окном проблеск знакомых огней его станции. Пора.
Он вышел из поезда, поднялся вверх, перешел улицу и, не глядя по сторонам, пошел туда, где за ветвями еще не окончательно убитых жарой и городским воздухом деревьев в мареве летнего смога угадывался силуэт белой многоэтажки.
Прислонив к сенсору электронный ключ, вошел в подъезд. Относительно чистый, но неимоверно скучный. Кафельные стены с типовым узором, пластиковые ящики с искусственными цветами, вандалоустойчивая кабина лифта, немигающий свет диодной лампы… Еще один электронный ключ, автомат для чистки обуви, металлическая дверь, и — вот он у себя. Дома. А точнее — в бетонной коробке с кондиционером, увлажнителем и прочими прелестями, в том мире, который общество отводило своему «цивилизованному потребителю» для того, чтобы коротать время между посещениями офиса.
И даже здесь его дорога была предопределена.
Прихожая — скинуть уличные кроссовки, надеть домашние тапочки.
Ванная — умыться под струей воды из-под крана, плеснуть на руки и в лицо дезинфицирующим составом.
Туалет — без комментариев.
Кухня…
Достав из холодильника коробку с ужином и сунув ее в микроволновую печь, он нехотя подошел к окну.
Взгляд уперся в немытое стекло, за грязевыми разводами которого над завешанными рекламой крышами в трепещущей дымке городского смога и испарений колыхалось что-то желто-красное, претендовавшее называться закатным Солнцем. День клонился к завершению, не оставляя после себя, как и следовало ожидать, ничего — ни эмоций, ни впечатлений. Ни хороших, ни плохих.
И от этого равнодушного спокойствия было особенно тяжело.
…Как было бы хорошо, если бы Родина вдруг позвала…
Но Родина не зовет. Родина молчит. Родине давно ничего не надо, кроме сытости и ублаженности. Да и есть ли она здесь, эта самая Родина? И — самое главное — способен ли он сам, будучи таким, как сейчас, откликнуться на подобный призыв, даже если вдруг тот и прозвучит?
Обрывая как всегда не к месту нахлынувшие мысли, микроволновка тоскливо запиликала таймером. За ее стеклом слегка дымилась пластиковая коробка с подогретым куриным бедром и картошкой — типа, ужин. Дешево, надежно и практично. Готовится за две минуты, съедается за пять, если по сторонам не глазеть.
«…А ведь когда-то пропадать часами на кухне, стараясь приготовить что-то оригинальное, особенно в ожидании гостей, для многих было весьма увлекательным занятием. Впрочем, это было очень давно — в ту эпоху, когда еще отмечались праздники и когда люди еще ходили друг к другу в гости. Говорят, что даже не только по праздникам».
Покончив с едой, он отправил коробку в утилизатор. И пока тот урчал, перемалывая органическую смесь, он снова посмотрел на окно, на изогнувшуюся в пробке вереницу автомобилей.
Из открытой форточки кисло пахло сгоревшей помойкой. Этот запах, словно струя нечистот, врывался в комнату вместе с монотонным гулом вечно стоящего в пробке шоссе — приезжие покидали задымленный город, оставляя за кормой своих автомобилей повисающую над трассой белесую бензиновую дымку. Он протянул руку — петли со скрипом провернулись, замок встал на упор, и под потолком повисла некая иллюзия тишины. Иллюзия — потому что машин было слишком много, и даже установленные при недавнем ремонте новые окна уже не могли противостоять шуму многих тысяч моторов и матерной брани гудков. Ну, и то ладно.
Где-то далеко, в самых глубинах мозга снова шевельнулась мысль. На этот раз похожая то ли на забытую сказку, то ли на свежий бред — будто когда-то давно из этой форточки еще пахло весенним дождем и молодой листвой, а с улицы доносились лишь удары мяча о землю на детской площадке, трель велосипедных звонков и легкое стрекотание мопедов. Но он даже не стал ловить за хвост ускользавшую картинку, уже казавшуюся галлюцинацией. Лишь подошел к кровати и устало распластался на матрасе, разминая затекшую от долгого сидения спину.
Здесь хорошо. Единственное место, куда в этом мире, похоже, еще можно прийти, чтобы было хорошо. На целых шесть, а иногда даже на семь часов до следующего утра. Пока будильник не объявит начало очередного дня, такого же серого и бессмысленного, как тот, что ему предшествовал, и как тот, что последует за ним.
Он повернулся на левый бок, и почти с первым вздохом его повлекло куда-то в мягкую бездну, где перед ним распахивались ворота совсем другого мира.
Мир этот каждый раз был разным. Очень часто из него так и не хотелось выходить. Как было бы хорошо, если бы именно так произошло и сейчас…
* * *…Он почувствовал легкий толчок в плечо.
Сознание отказывалось что-либо понять. Мысли путались. Что это? Где я? Что происходит вокруг? И лишь спустя пару секунд он осознал, что никто его не толкал, это он сам почему-то лежит на коленях у другого человека.
Пахло хвоей. Так сильно, как никогда в его жизни. А еще — дымом. Вкусным и бодрящим дымом смолистых поленьев, поглощаемых веселым пламенем горевшего рядом костра.
По сторонам высились сосны. Стройные упругие стволы, казалось, были натянуты между небом и землей, словно гигантские струны, по которым изредка проводил своими могучими пальцами налетавший со стороны ветер. И тогда они издавали низкий, тягучий монотонный звук.
А вокруг костра сидели люди. В зеленых штормовках, с пестрыми нашивками на рукавах и надписями на спинах. Они о чем-то оживленно разговаривали, но слова их доносились словно из-за какой-то тягучей пелены, и сразу понять их смысл было нельзя. И вот он уже начал что-то разбирать на слух, но в этот момент голоса неожиданно стихли, и он даже не увидел — почувствовал на себе взгляд сразу нескольких пар глаз.
— Что случилось? С ним все в порядке?
— Подбавьте огня, живо!
С глухим стуком в пламя упали еще несколько поленьев. Забегали, заплясали на хвойных боках оранжевые саламандры, сливаясь с синими струями горящей смолы. Бойкие искры, закручиваясь в спираль, преодолевали тяготение, устремлялись в ночную темень и исчезали где-то высоко над головой, вливаясь в раскинувшуюся над темнеющими сосновыми кронами звездную сыпь.
Одна из звезд неестественно выделялась среди прочих своим изумрудным цветом. Он смотрел вверх и не мог ничего понять, потому что знал: зеленых звезд не бывает в природе. Вернее, человеческий глаз просто не может увидеть их зелеными. Но она светила над ним, незнакомая таежная звезда, словно показывая, что даже невозможное иногда бывает возможно.
И среди раскинувшихся в пространстве светил неспешно двигались три ярких огня — зеленый, красный и мерцающий белый, изливая на Землю далекие звуки звонкой песни четырех турбин.
Над тайгой плыл «Ильюшин».
И только тут он окончательно пришел в себя и увидел склонившееся над своим лицом чудо. Темноволосое и голубоглазое, от свисавших кончиков волос которого почему-то отчетливо пахло свежими яблоками.
— Ты чего?
— Ничего страшного. Похоже, я немного уснул. Только…
— Что «только»?
— Да бред какой-то успел присниться… Чушь полнейшая, даже не все запомнил. Какое-то метро… Другая страна — мерзкая, холодная, чужая… И тебя там нет…