Между тем он слышал все приближающийся лай собак и чувствовал, что пройди еще несколько минут, и ему не удастся осуществить свой план.
К чести Тибо следует сказать, что его упорство в достижении цели возрастало по мере увеличения трудностей.
– И все-таки она мне нужна! – воскликнул он. – Да! И если Господь Бог благоволит к бедным людям, я возьму верх над этим баронишкой, который побил меня как собаку, а ведь я как-никак человек и готов это доказать.
Тибо поднял рогатину и снова пустился бежать. Но, похоже, Господь Бог, к которому он взывал, либо не услышал его, либо хотел испытать до конца, ибо и третья попытка – как и две первые – не увенчалась успехом.
– Разрази тебя гром! – закричал Тибо. – Похоже, Господь Бог меня не слышит. Хорошо же, пусть тогда черт повернется ко мне и услышит меня! Именем Бога или черта, но я заполучу тебя, проклятое животное!
Не успел еще Тибо произнести это двойное поношение, как лань повернула назад, пробежала мимо него в четвертый раз и скрылась в кустах. Это появление было столь быстрым и внезапным, что он не успел даже поднять рогатину.
В это время лай собак раздался так близко, что Тибо счел неразумным продолжать преследование. Он осмотрелся, увидел дуб с густой листвой, забросил рогатину в кусты, взобрался на дерево и притаился среди ветвей.
Он не без основания полагал, что если лань побежит дальше, то охотникам не останется иного выхода, как, преследуя животное, сделать небольшой крюк.
Собаки до сих пор шли по следу. Несмотря на ухищрения лани, они не должны были сбиться и здесь.
Тибо не просидел на ветке и пяти минут, как показались собаки, а за ними барон Жан, который, несмотря на свои пятьдесят пять лет, возглавлял охоту словно двадцатилетний.
Но только сеньор Жан был в такой ярости, что мы даже не предпримем попытки ее описать. Потерять четыре часа на какую-то несчастную лань и до сих пор видеть перед собой ее копыта! Никогда ранее с ним не случалось ничего подобного.
Он бранил своих людей, он стегал собак и так разодрал шпорами живот лошади, что сочившаяся кровь окрасила в красноватый цвет плотный слой грязи на его гетрах.
Разве что когда охота приблизилась к мосту через речку Урк, барон на какое-то мгновение испытал облегчение: свора шла по следу так плотно, что, когда пересекала мост, хватило бы свисавшего с крупа лошади плаща обер-егермейстера, чтобы накрыть ее полностью.
К несчастью, радость сеньора Жана длилась недолго.
Внезапно, как раз под деревом, на котором засел Тибо, собаки, до этого закатившие такой концерт, что слух барона тешился все больше и больше, как по мановению волшебной палочки потеряли след и мгновенно смолкли.
Тогда Маркотт по приказу хозяина спешился и попытался его разглядеть. Доезжачие присоединились к нему, но поиски были напрасными.
Ангульван, который по-прежнему считал, что нужно дать сигнал и продолжать преследование, подошел к остальным.
Подбадривая криками собак, искали все. И тут, перекрывая шум, раздался громоподобный голос барона.
– Ко всем чертям! – вопил он. – Что, собаки провалились сквозь землю, Маркотт?
– Нет, ваша светлость, вот они. Но здесь след обрывается.
– Как это «след обрывается?» – закричал барон.
– Не знаю, ваша светлость! Я ничего не понимаю, но это так.
– След обрывается? – стоял на своем барон. – След обрывается здесь, в лесу, где нет ни ручья, куда зверь мог ступить, ни скалы, на которую он мог взобраться! Ты сошел с ума, Маркотт!
– Я сошел с ума?
– Да, ты сошел с ума, и это так же верно, как и то, что это не собаки, а старые клячи!
Обычно Маркотт с редким терпением сносил оскорбления, на которые барон был щедр в критические моменты охоты. Но то, что он назвал его собак старыми клячами, вывело доезжачего из себя, и он, выпрямившись во весь рост, пылко воскликнул:
– Как, монсеньор! Старые клячи? Мои собаки – клячи? Те, которые загнали матерого волка после столь ожесточенной погони, что пала даже ваша лучшая лошадь! Мои собаки – старые клячи?
– Да, старые клячи, повторяю еще раз, Маркотт. Только старые клячи могут выбиться из сил спустя несколько часов охоты на лань.
– Ваша светлость! – возразил Маркотт с чувством достоинства и огорчения одновременно. – Ваша светлость, скажите, что это моя ошибка, что я дурак, тварь, бездельник, негодяй, тупица. Оскорбляйте меня, мою жену, детей – мне это безразлично. Но не ругайте меня как первого доезжачего, не оскорбляйте собак – прошу вас ради моих прежних заслуг!
– Тогда скажи, почему они молчат! Говори! Чем ты это объяснишь? Итак, я не хочу ничего другого, только выслушать тебя. Я слушаю.
– Я не могу объяснить этого, ваша светлость, равно как и вы, – разве что проклятая лань взлетела на небеса или провалилась сквозь землю.
– Полно! – отрезал барон Жан. – Наша лань, должно быть, забилась в нору, как заяц, или взлетела в воздух, как глухарь.
– Ваша светлость, на самом деле здесь не обошлось без колдовства. Это так же верно, как и то, что средь белого дня собаки ни с того ни с сего вдруг дружно улеглись. Спросите у каждого, кто был со мной возле них. Сейчас они даже не пытаются взять след. Гляньте, как они валяются на спине, ну прямо олени на отдыхе. Разве это нормально?
– Огрей-ка их, сынок! Огрей же их! – воскликнул барон. – Огрей их так, чтобы шкура слезла! Только так изгоняют злой дух!
Барон приблизился, чтобы пожаловать несколькими ударами кнута бедных животных, которых по его приказанию, изгоняя злых духов, стегал Маркотт, как вдруг Ангульван со шляпой в руках подошел и робко придержал лошадь барона.
– Ваша светлость, – произнес псарь, – я, кажется, только что обнаружил на этом дереве кукушку, которая могла бы нам объяснить, что происходит.
– Какого черта ты приплел какую-то кукушку, ублюдок? – отозвался барон Жан. – Подожди, подожди, шутник, я тебе покажу, как издеваться над господином!
И барон занес кнут. Но Ангульван со стойкостью спартанца поднял руку над головой и продолжил:
– Ударьте, если хотите, ваша светлость, но только взгляните на дерево. И когда ваша милость увидит птичку, которая сидит на ветке, то, думаю, вы скорее одарите меня пистолем, чем наградите ударом кнута.
И доброхот указал пальцем на дуб, где Тибо, услыхав, что охотники возвращаются, пытался найти убежище. Он взбирался по веткам и добрался до верхушки. Сеньор Жан козырьком приставил руку ко лбу, поднял голову и разглядел Тибо.
– Вот так чудеса! – сказал он. – В лесу Виллер-Коттре лани роют норы, как лисы, а люди сидят на ветвях, как вороны. Но наконец-то, – продолжал достойный сеньор, – мы узнаем, в чем дело. – И, приложив руку ко рту, закричал: – Эй, дружище! Может быть, десятиминутный разговор не слишком тебя затруднит?
Но Тибо хранил глубокое молчание.
– Ваша светлость, – сказал Ангульван, – если угодно…
И он показал, что готов полезть на дерево.
– Не надо, не надо, – сказал барон.
Отдав приказание, он подтвердил его движением руки.
– Эй, дружище! – вновь крикнул барон, не узнавая Тибо. – Будь любезен, ответь мне, да или нет? – Он выдержал короткую паузу. – Ах, похоже, что нет. Ты прикидываешься глухим. Погоди же!
И он протянул руку в сторону Маркотта, который, угадывая желание барона, подал ему свой штуцер.
Тибо, пытаясь обмануть охотников, создавал видимость, что обрезает сухие ветви. И делал он это с таким рвением, что не заметил жеста сеньора Жана, а если и видел, то подумал, что это пустая угроза, и не придал ему надлежащего значения. Барон выждал какое-то время в надежде получить ответ, но, видя, что так его и не дождется, нажал на курок. Раздался выстрел, послышался треск веток.
Это сломалась ветвь, на которой сидел Тибо. Меткий стрелок перебил ее как раз между стволом и ногой башмачника.
Лишенный опоры Тибо покатился вниз. К счастью, дерево было густым, с крепкими ветвями, и это замедлило падение. Перелетая с ветки на ветку, несчастный наконец очутился на земле – без каких-либо повреждений, кроме незначительных ушибов той части тела, которая первой коснулась земли, и испуга.
– Клянусь рогами его величества Вельзевула! – воскликнул барон Жан, придя в восторг от собственного меткого выстрела. – Это же утренний зубоскал! Вот так пройдоха! Видно, разговор, который ты вел с моим кнутом, показался тебе слишком коротким и ты решил его продолжить с того места, на котором он прервался?
– О, уверяю вас, ваша светлость, вовсе нет, – ответил Тибо самым искренним тоном.
– Тем лучше для твоей шкуры, парень. А теперь скажи-ка мне, что ты делал там, наверху, на дубе?
– Ваша светлость прекрасно видит, – отвечал Тибо, указывая на несколько валявшихся неподалеку веточек, – что я срезал сухие ветки, чтобы протопить печь.
– Так, очень хорошо. А теперь, парень, ты расскажешь, что случилось с нашей ланью, не так ли?
– Черт подери, он должен об этом знать! Ведь он так удачно устроился там, наверху, что не мог пропустить ее, – сказал Маркотт.
– Поверьте, ваша светлость, – сказал Тибо, – я никак не возьму в толк, что вы хотите узнать об этой несчастной лани.
– Нет, вы только полюбуйтесь! – воскликнул Маркотт, довольный тем, что может отыграться за плохое настроение своего господина на ком-то еще. – Он ее не видел, он не заметил животное, он не знает, что мы хотим узнать об этой несчастной лани! Пожалуйста, ваша светлость, взгляните: вот на листьях следы от ее зубов, а на этом месте остановились собаки, и хотя мы тщательно осмотрели землю, но ни в десяти, ни в двадцати, ни в ста шагах не увидели и следа лани.
– Ты слышишь! – вновь заговорил сеньор Жан, вторя словам первого доезжачего. – Ты сидел наверху, лань была у тебя под ногами. Какого черта! Пробегая, она наделала больше шума, чем какая-то мышь, и не заметить ее было невозможно!
– Он убил ее, – сказал Маркотт, – и спрятал где-то в кустах, это ясно как божий день.
– Ах, ваша светлость! – воскликнул Тибо, который как никто другой знал об ошибке, допущенной первым доезжачим. – Ваша светлость, клянусь всеми святыми рая, я не убивал вашей лани, клянусь спасением моей души, и пусть я умру на месте, если хотя бы оцарапал ее! Да и если бы я ее убил, то не мог же сделать этого, не нанеся хоть какой-нибудь удар, и из раны текла бы кровь. Осмотрите все, господин доезжачий, и, слава богу, вы не найдете ни капли крови. Чтобы я убил бедное животное! Да и чем, господи праведный! Где мое оружие? Слава богу, у меня нет ничего, кроме кривого ножа. Взгляните, ваша светлость.
К несчастью, не успел Тибо сказать это, как появился Ангульван, который какое-то время обшаривал окрестности. В руках он держал рогатину, которую башмачник швырнул в кусты, перед тем как взобраться на дуб.
Он передал оружие сеньору Жану. Решительно, Ангульван был злым гением Тибо.
Глава 3
Aнелетта
Барон взял оружие из рук Ангульвана и, не говоря ни слова, долго рассматривал рогатину от острия до ручки.
Потом он показал башмачнику изображение крохотного сабо, вырезанного на рукояти, которое служило Тибо для опознания собственности. Такое сабо было условным знаком участника тур де Франс.
– Ай-ай-ай, господин шутник! – сказал обер-егермейстер. – Вот что неумолимо свидетельствует против вас! Знаете ли вы, что эта рогатина попахивает мясом дьявола, а? Короче говоря, сударь, вот что я скажу: вы занимались браконьерством, а это ужасное преступление, вы поклялись, а это огромный грех; и ради спасения вашей души, которой вы клялись, мы заставим вас принести искупление. – Он повернулся к первому доезжачему: – Маркотт, возьми-ка пару ремней и привяжи этого шутника к дереву, да не забудь снять с него куртку и рубаху. Всыпь ему тридцать шесть ударов портупеей по хребту – дюжину за богохульство, две дюжины за браконьерство. Погоди, я ошибся: наоборот, дюжину за браконьерство, две дюжины за клятвопреступление – Господу Богу полагается отдавать бoльшую часть.
Этот приказ был как бальзам на раны для челяди, развеселившейся от мысли, что она хоть на ком-то отыграется за неудачный день.
Вопреки уверениям Тибо, клявшегося всеми святыми, каких только можно было найти в церковном календаре, что он не убивал не только ни единой лани, но и козы, и даже козленка, с башмачника сорвали куртку и крепко привязали его к стволу дерева.
И расправа началась.
Доезжачий стегал так сильно, что хотя Тибо и дал себе слово не проронить ни звука и кусал губы, чтобы сдержаться, но уже на третьем ударе разжал зубы и завопил.
Возможно, сеньор Жан и был самым грубым господином на десять лье в округе, но сердце у него было не злое – все усиливающиеся жалобные крики несчастного причиняли муки и ему.
Однако, поскольку браконьеры становились во владениях его светлейшего высочества все более дерзкими, он не отменил наказания, только решил устраниться от этого зрелища и натянул поводья лошади, чтобы умчаться прочь.
В ту самую минуту, когда он пришпоривал лошадь, из леса вышла молодая девушка и упала перед ним на колени прямо под ноги лошади. Подняв большие прекрасные глаза, в которых стояли слезы, на сеньора Жана, она произнесла:
– Ваша светлость, во имя Господа милосердного, смилуйтесь над этим человеком!
Сеньор Жан взглянул на девушку.
Это было действительно очаровательное дитя, которому едва минуло шестнадцать лет, с тонкой талией, бело-розовым лицом, большими голубыми ласковыми глазами и венцом светлых волос, таких пышных, что покрывавший ее голову скверный чепец из коричневато-серой материи не мог с ними справиться и они, спадая волнами, выбивались из-под него.
Костюм прелестной просительницы был весьма скромен и сшит из простого материала, что барон Жан сразу же отметил, но поскольку он не пропускал милых мордашек, то ответил очаровательной крестьянке красноречивым взглядом.
Он смотрел на нее молча, удары не прекращались, и она вновь проговорила, сделав еще более умоляющий жест:
– Смилуйтесь, во имя всего святого, ваша светлость! Прикажите своим людям оставить бедняжку в покое, его крики разрывают мне сердце.
– Тысяча повозок зеленых чертей! – воскликнул барон. – Тебя так занимает этот шутник, прекрасное дитя! Разве он тебе родной брат?
– Нет, ваша светлость.
– Двоюродный?
– Нет, ваша светлость.
– Возлюбленный?
– Возлюбленный! Ваша светлость смеется.
– Почему бы и нет? В таком случае, красавица, признаюсь, я завидую ему.
Девушка опустила глаза.
– Я его не знаю, ваша светлость. Я вижу его впервые.
– И видит его вывернутым наизнанку, – осмелился сказать Ангульван, полагая, что это подходящий момент для злой шутки.
– Эй, замолчите! – сердито прикрикнул барон. Затем с улыбкой обернулся к девушке: – В самом деле… Если он не приходится тебе ни родственником, ни возлюбленным, то хотелось бы видеть, как далеко простирается твоя любовь к ближнему. Поэтому принимай мое условие, милашка!
– Какое же, ваша светлость?
– За прощение этого негодяя – один твой поцелуй.
– О! От чистого сердца! – воскликнула девушка. – Выкупить за один поцелуй человеческую жизнь! Я уверена, что даже господин кюре не усмотрел бы в этом греха.
И, не дожидаясь, пока сеньор Жан спешится, чтобы получить то, о чем хлопотал, она сбросила сабо, оперлась крохотной ножкой на носок сапога обер-егермейстера, ухватилась рукой за гриву коня и, приподнявшись, подставила под губы ловчего свои круглые щечки, свежие и бархатистые, как пушок персика в августе.
Сеньор Жан уговаривался об одном поцелуе, но поцеловал ее дважды, а потом, верный данному слову, подал Маркотту знак прекратить расправу.
Маркотт скрупулезно считал удары: кнут для двенадцатого уже был в воздухе, когда он услышал приказ барона. Он не счел нужным отвести кнут в сторону – возможно, он думал, что вместо тринадцатого удара лучше было бы дать два простых тумака для ровного счета, но именно этот удар сильнее других опустился на плечи Тибо.
Башмачника действительно сразу же отпустили. В это время барон беседовал с девушкой.
– Как тебя зовут, милочка?