Мария Барышева
ИСКУССТВО РИСОВАТЬ С НАТУРЫ
Суть пространства в точке мира,
Проходящей через вечность
Запыленных лет познанья.
Смерть — всего лишь только двери,
Закрывающие плотно
Вход в твой дом существованья.
Быть — не значит находиться
На волне своих желаний,
Забывая про реальность.
Право знать дается
вечноДля того, кто первый схватит
Нить, разрезавшую совесть
И ведущую к победе,
Ну, а может, и на плаху.
«Я» — всего местоименье,
Не доказанное делом,
Придавшим ему значенья.
Как же можно…Как захочешь!
Суть тебя — в твоих твореньях!
Часть I
ПРОБУЖДЕНИЕ
Во всяком искусстве есть то, что лежит на поверхности, и символ.
Кто пытается проникнуть глубже поверхности, тот идет на риск.
Оскар Уайльд— Ну вот! Смотри-ка, Наташ, опять сломалась!
Две девушки с риском для жизни перегнулись через балконные перила, разглядывая беспомощно застывший посреди дороги «жигуленок-шестерку». Старенький, с грязными разводами на белых боках, с поднятым капотом, точно с раскрытым ртом, «жигуленок» отчего-то напоминал дряхлого старика на приеме у дантиста. Сам дантист-шофер, согнувшись, ковырялся в моторе и, судя по долетавшим даже до четвертого этажа звукам, отчаянно сквернословил. Девушки переглянулись, и одна из них рассеянно и немного раздраженно пожала плечами. Этот жест нисколько не смутил ее подругу.
— Ну и что, по-прежнему будешь утверждать, что все вокруг исключительно реально и объяснимо?! А это как же?
Она усмехнулась, но усмешка тотчас нырнула куда-то вглубь и, как рыба оставляет после себя всплеск да круги на воде, оставила улыбку — легкую, немного искусственную — слишком часто ее использовали как презентабельную обертку для чувств, которые показывать было негоже.
— Что «это»? — спросила Наташа равнодушно и устало, и голос ее звучал настолько серо и невыразительно, что казался неживым, не человеческим. Она отпила глоток томатного сока из большой щербатой кружки и провела ладонью по лицу, словно смахивая невидимую паутину, словно пытаясь его разгладить, вернуть ему свежесть. — Ну, машина сломалась. Это что, паранормальное явление?! Вечно ты, Надька, ударяешься во всякую мистику!
— Опаньки! — удивилась Надя, но на подругу не посмотрела, продолжая внимательно ощупывать взглядом «жигуленок». — Я ударяюсь в мистику?! Какая гнусная клевета! Натуля, я документалист. Я — человек факта, понимаешь? И я сообщаю тебе факты. На этой чудной дорожке, возле твоего патриархального дворика по неизвестной мне причине машины гробятся просто пачками. То об столб, то друг о друга, то просто ломаются. Просто какой-то Бермудский треугольник для транспорта.
— Глупости! — сказала Наташа и раздраженно почесала плечо — оно недавно сгорело после долгого времяпровождения в очереди за дешевыми помидорами, и теперь кожа слезала отвратительными лохмами. Надя покачала головой и быстро, как-то воровато слизнула «усы» от томатного сока над верхней губой.
— Это не глупости, Натуля. Вся штука в том, что каждую неделю я вижу на этой дороге либо сломанную машину, либо яичницу из машин, и это, знаешь ли, вызывает у меня соответствующие вопросы.
— ДТП бывают сплошь и рядом! — заметила Наташа рассеянно, думая о том, что пора бы уже заняться готовкой ужина, только вот из чего его готовить? И опять же — готовить ли только на вечер или так, чтобы еду можно было растянуть еще на день? Да нет, бессмысленно — все равно Пашка заявится и все слопает, ни с чем не считаясь. Деньги да прожорливый муж — вот о чем ей следует беспокоиться, а Надька лезет со своими бредовыми мыслями — тоже мне, блин, генератор идей, мятущаяся интеллигенция, творческая личность! Конечно, у Надьки хватает времени, чтобы забивать мозги разной ерундой! Ей-то проще — нет у нее прожорливого мужа! Впрочем, денег у нее тоже нет. Вот уже несколько лет Надя, рассорившись с родителями, снимала крошечную однокомнатную квартиру в старом районе, не принимая от родителей никакой помощи, а с папой, подполковником милиции, не общалась совершенно.
Шофер внизу грохнул крышкой капота, в сердцах ударил по ней плашмя ладонью, потом сел, скрестив ноги, на бордюр и закурил. Наташа не видела его лица, и сверху, отсюда, шофер казался маленьким и сердитым Буддой, восседающим на алтаре и раздумывающим, не нарушить ли одну из своих заповедей. Наташа улыбнулась — улыбкой призрачной и неумелой — она, в отличие от подруги, улыбалась редко, почти разучилась делать это простое движение, и губы подчинялись плохо, неохотно, словно чужие. Как странно выходит — в сущности, жизнь она видела по-настоящему, в цвете, со звуком, с запахами — живую, объемную жизнь — только стоя на своем балконе. И вовсе не впустую подшучивает над этим Надька, называя Наташин балкон «Вершиной мира». Только выходя на балкон, снимает Наташа свои непрозрачные очки будней — и вот она жизнь — там, внизу — такая бесстыдно и завлекательно яркая и наглая. Вон она, там — бродит в платье из горячего воздуха и пыльных вихрей, бродит в обнимку с южным ветром, в облаках духов из бензина, дыма от летних пожаров и аромата поспевающих в садиках у дома абрикосов, хохочет с загорелой молодежью, шумит колесами машин и листьями многолетних платанов, треплет загривки дворовым псам и стравливает голубей на карнизах. И везет же таким, как Надька, — они бродят с этой девчонкой рука об руку, пусть даже она им не слишком нравится, пусть даже она и не дожидается от них комплиментов — все равно. Для нее же, Наташи, стоит спуститься на улицу, эта девчонка исчезает, и все сливается в сплошное серое нечто — все равно, что просматривать видео-кассету по выключенному телевизору.
— Э, Земля на связи!
— Что?! — встрепенулась Наташа, чуть не уронив кружку — вот было бы радости соседскому белью! — А?!
— О, нас слышат?! Как не так давно сказал один классик: «Я погрузился в думы, так что отвалите!» Так что ли?! — Надя снова старательно укутала лицо в добродушно-улыбчивое выражение, но Наташа знала, что если копнуть, вскроется раздражение, — Надя очень не любила, когда ее слова пропускали мимо ушей. — О чем задумалось, прелестное дитя?
— Да думаю, что Пашке на ужин сготовить — ведь опять голодный заявится.
Добродушная улыбка Нади смазалась — подтекло немного ехидства. Она тщательно поправила свои светлые вьющиеся волосы, безжалостно стянутые в строгую «ракушку».
— Ах, да, Паша свет-Михалыч! Знаешь, мне ваша семейная жисть чертовски напоминает сцену стриптизбара.
— Почему это?
— Ну, Пашка как шест, а ты вокруг него крутишься и раздеваешься, раздеваешься…
— Ну, хватит! — Наташа сердито брякнула кружку о подоконник. — Моя семейная жизнь тебя никаким боком!
— Ну, — Надя изящно пожала плечами, — все-таки больно видеть, как лучший друг хоронит свой талант ради какого-то желудка о пяти конечностях!
— Нет у меня никакого таланта!
— Это тебе Паша сказал?
— Он просто…
— И, конечно, исключительно из-за отсутствия таланта, ты окончила художку и дизайн-студию на отлично?! Исключительно из-за отсутствия таланта все так восхищаются твоими картинами, которые висят у меня в комнате?! Да?!
— Чего ты опять прицепилась? — Наташа криво усмехнулась, глядя вниз на дорогу. Шофер больше не сидел на бордюре, а стоял возле машины и разговаривал с водителем остановившейся неподалеку иномарки. — Чего ты каждый раз меня достаешь?!
— На всякий случай примазываюсь к знаменитости, — Надя нагнулась и прижалась к перилам подбородком, и на секунду вдруг показалась Наташе маленькой девочкой, которую она знала еще до школы — той самой, которая как-то убедила подруг, что если выдернуть из одежды нитки и сплести из них коврик, пропев при этом гимн СССР задом наперед, то можно улететь в самую, что ни на есть, настоящую сказку, — и ведь поверили же. Но той девочки давно нет — она умерла и похоронена глубоко в Надьке — циничной, наглой, доходящей в насмешливости до жестокости, как это часто бывает у людей, видевших слишком много грязи. Наверное, сейчас бы и все волшебники мира не смогли бы сделать такой коврик, которому под силу увезти в сказку эту Надю. — Мало ли, вдруг ты все-таки станешь вторым Тицианом или Рафаэлем.
— Ну, хватит! — сказала Наташа сквозь зубы и ударила ладонью по перилам, и перила мрачно загудели, отозвавшись, точно чуткая струна. — Достала! Художества… Где б я сейчас была со своими художествами?!! С голой задницей в парке с утра до ночи, как все местные мазилы, которые иногда за весь день и рубля не зарабатывают?!! Таланта у меня не больше, чем у прочих! Ну, и где они все?!! Где они, что с ними?! Ты думаешь, они нужны кому-то?! Художество… Ты думаешь, это кому-нибудь нужно?! Здесь вот?! — она махнула рукой вниз, на улицу, словно бросала камень с высеченным на нем обвинением. — За бугром — это да, это в цене, но здесь сейчас это не нужно! Это кому повезет!.. А мне некогда ждать, когда повезет! Мне жить надо, ясно?! Заниматься тем, что нравится — непозволительная роскошь! Мне она не по карману!
— За прилавком оно конечно лучше, — негромко заметила Надя, выстукивая кольцами на перилах какую-то простенькую мелодию.
— Да, лучше! — свирепо сказала Наташа голосом человека, убежденного в своей правоте. — Кнопочки на кассе нажимать лучше! Потому что так мне есть на что жить!
— Ну, Натуля, если бы все рассуждали, как ты, в мире не появилось бы ни одной картины.
— Да при чем здесь это?! Я ошиблась, — устало сказала Наташа и провела ладонями по вискам, до боли заглаживая темно-русые с рыжинкой волосы назад. — Ну, не лежит душа. Нет призвания. Так что, завязывай с лекциями!
— Ну, что ж, — сказала Надя со вздохом, — завязывать так завязывать. Но дорога, Наташка… эта дорога… Что-то с ней неладно. И это не сиюминутный вывод. Я это давно заметила. И не одна я. Слухи, знаешь ли, бродят по городу. Болтают, что здесь кладбище было раньше или энергия какая-то в воздухе витает — в общем, обычный мистический набор. Но копнуть все равно интересно, а?
— Дорога как дорога, — отозвалась Наташа. — Старая просто, вся в колдобинах, вот у машин подвески и летят или еще там что? Вполне разумное объяснение, по-моему.
Их взгляды скрестились, потом девушки отвернулись друг от друга и посмотрели на дорогу так, словно та была третьим собеседником, до сих пор не произнесшим ни слова, и они теперь ждали от нее объяснений.
Обычная узкая дорога с двусторонним движением, какими тело города оплетено крепко, как жилами, и во множестве, — такие дороги есть в каждом городе, и они не менее важны, чем широкие шумные трассы, по которым машины несутся блестящими, гудящими волнами, спотыкаясь о рифы светофоров. Трассы суровы, опасны и капризны, как нервные женщины, здесь все на виду у всех и всегда могут толкнуть в бок гудком, одернуть, дворовые же дороги интимны и расслабляющи, они не любят гудков и больших скоростей, они скромно закрываются деревьями и домами, они любят покой и никогда не слышали о светофорах.
Эта дорога, соединявшая две параллельные трассы, проходила через один из самых старых и самых сонных районов города — исключительно прямая, лишь с одним поворотом в начале — и дворы нанизывались на нее как бусинки на нитку. К каждому двору от дороги ответвлялся тоненький ручеек въезда, который в этом дворе разветвлялся и изгибался уже по собственной прихоти. С обеих сторон дороги вперемешку с фонарными столбами возвышались большие платаны, верно уже и сами не помнившие, сколько им лет. Время и погода щедро усеяли асфальт неровными язвами выбоин, прорезали глубокие трещины. Старая дорога — ничего больше — обвинять ее в чем-то было просто нелепо, и Наташа посмотрела на подругу с укором.
— Чушь! — сказала она. — Ну, сломалась паратройка машин, а ты в крик. Лучше скажи, как твоя работа.
— Ты не можешь знать, — лениво произнесла Надя. — Ты по сторонамто не смотришь. На Вершину Мира выходишь раз в два года. Наблюдательней надо быть, девушка. Вон, смотри.
Иномарка тронулась с места, натянула буксировочный трос, и «жигуленок», подпрыгивая на выбоинах, покатился следом смущенно, словно увлекаемый за руку нашкодивший ребенок. Обе машины миновали голую прореху в стене высоких платанов и нырнули под их сень, и покатили прочь, и девушки внимательно смотрели, как мелькают сквозь листья их темно-синий и белый бока.
— Вот и все, — равнодушно сказала Наташа, явно потеряв к дороге всякий интерес. — Так что у тебя на работе?
— Уволокли, — кивнула Надя, снова проигнорировав вопрос. Наташа фыркнула.
— Еще одна жертва страшного чудовища?!!
— Символично, правда? Дорога расправляется с машинами, — Надя вытянула шею, следя за иномаркой и «жигуленком». — Смахивает чем-то на нашу жизнь, а? Живем мы с тобой, Натаха, как машины без шофера едем — повезет — впишемся в поворот, не повезет — отволокут, что останется, на свалку. И никто не заметит. Как сказал классик, был человек и нет человека. И в чем только смысл всего этого?
— Знаешь, что я тебе скажу, — вся твоя философия — от избытка свободного времени, — буркнула Наташа и невольно глянула на часы. Вообще, кошмар — в доме семь часов, а работают только ее наручные — никак у Пашки не дойдут руки починить хоть одни. — Мне все эти детские заморочки о смысле жизни уже знаешь где? Какой смысл жизни?! Утром на работу, вечером с работы, приготовить что-то поесть, иногда телевизор посмотреть — и спать! Я пашу с восьми до двадцати двух, выходной раз в две недели! Какой смысл жизни?!
Она снова повернулась и посмотрела на дорогу. Проехала еще одна иномарка — красивая, блестящая, важная — проехала и скрылась за домом. Протарахтел грузовик, оставив после себя уродливую тучу пыли и выхлопных газов. Что-то лежало на дороге, похожее на скомканную тряпку — лежало ближе к бордюру. Наташа пригляделась — да, вроде дохлая кошка. А ведь если б шла мимо — не заметила. Внизу, у подъезда деловито бегала небольшая собака, что-то вынюхивая в пыли и непрерывно крутя хвостом, — Дик, принадлежавший Виктории Семеновне, пенсионерке со второго этажа. Забавный, симпатичный пес, но его родословная была темным лесом даже для кинолога экстракласса — что-то в нем было и от ризеншнауцера, и от шотландской овчарки, и от спаниеля — дальше угадывать уже было невозможно. Пожалуй, единственным недостатком Дика была любовь к молчаливым гонкам за машинами, и Наташа, да и другие, тысячу раз твердили Виктории Семеновне, чтобы она не отпускала собаку одну. Без толку.
— Жарко, — сказала Наташа без всякой видимой связи, выпустила перила и опустилась на теплый пол. — Хочешь еще сока?
— Нет, — сказала Надя и поправила светлую юбку, задравшуюся выше положенного. — Мне скоро на съемку, а от томатного сока мало ли что может приключиться. Клиент не поймет.
— А что снимаешь?
— Так…, - Надя махнула рукой. — Отель «Лазурный». А?! Как солидно звучит! Рекламу поедем делать. Не знаю, чего они к нам обратились — с бодуна что ли. Им бы в ТРК «Центавр» или в «Пирамиду». Или им нужна реклама похуже?
— А что на работе?
— А что там может быть? На работе, Натуля, как в известном мультике, — телевидение «Борей» — воды нет, еды нет, денег нет, населено корреспондентами.
— А денег так и не дали? Вам за сколько должны — за два месяца?
Надя фыркнула презрительно.
— За три. Шеф сегодня на совещании заикнулся — мол, может, сегодня будут. Ну, мы положенное время выждали и в бухгалтерию веселой толпой — разузнать, что да как. А бухгалтера засели там и не открывают. Ну, мы, конечно, в дверь, кричим интимными голосами: откройте, мол, люди добрые, а то щас дверь вынесем. Народ-то злой, половина с бодуна — у нас ведь как зарплаты нет, так все в запое. В общем, смотрелось достаточно жутко. Ну, шеф, конечно, прибежал: ах, мои любимые сотрудники, да что ж вы так плохо себя ведете и ни хрена не снимаете?! Сотрудники начинают орать про деньги, а он с таким лицом слушает, ну просто святой Себастьян под градом стрел. Я, говорит, только намекнул, а денег, родные, нет, так что валите, гады такие, работать! Вам, говорит, вообще, зачем деньги? Особенно бабам? Баб должны мужики обеспечивать, спонсоры всякие, а работать им надо не ради денег, а для души. Душа, а, каково?! Принеси как ты мне все-таки сока, — сказала вдруг она таким тоном, словно попросила водки.