Сообразив, что от нее требуют ответа, Наташа кивнула, потом произнесла:
— Да, верно. Жаль только, что некоторые превращают дружбу в нечто иное.
— Как это? — поинтересовался Паша, вытряхивая в рот последние капли вина и сожалеюще облизываясь.
— Они могут настолько проникать в жизнь своих друзей, что им может захотеться исправлять или переделывать их жизнь без ведома друзей и их разрешения. Я думаю, они не видят в этом ничего плохого, более то-го, они считают, что творят для своих друзей лишь благо. Но это уже не имеет к дружбе никакого отношения. Это уже не дружба. Власть над чужой жизнью — пусть только одной жизнью, возможность сказать: «Вот теперь он стал таким и у него есть то-то, потому что я сообразил сделать то-то и то-то…» — в этом есть особое очарование, и это очарование способно далеко завести. Такую болезнь может подцепить представитель любого поколения.
— Да ну, брось, как-то это надуманно, — буркнул Паша. — Так не бывает. Правда, Надь? Надь!
Он толкнул под локоть задумавшуюся Надю, и, вздрогнув, та чуть не уронила рюмку.
— Что?! А, нет, Паш, это не надуманно, такое действительно иногда бывает. Только я не понимаю, Наташа, к чему ты это сказала? Это, случайно, камень не в мой огород?! Я…
— Толька!!! — вдруг донесся с улицы истошный женский крик. — Толька!!! Я знаю, где ты сидишь, хрен собачий!!! Ни стыда, ни совести!!! Выходи! Я тебе сейчас устрою! Я тебе твою метлу… — крик оборвался громким кашлем. Толян шумно вздохнул и привалился к спинке стула.
— Задрала! — сказал он тоскливо. — Было б куда — давно б свалил! Как разберусь со всем — сразу слиняю!
— То-о-олька!!!
— Ну же, Толян, — сказала Наташа невесело, — поговори со своей принцессой, прынц!
Дворник хмыкнул, встал, подошел к окну, высунулся по пояс на улицу и заорал: громко и размеренно:
— Отколупнись, короста!!!
Надя, в этот момент допивавшая свою порцию вина, закашлялась и пролила часть на ковер.
— Велик и могуч русский язык! Эх, Толян, не дожили до тебя Даль и Бодуэн де Куртенэ — какой кладезь чисто русского языка потеряли! — заметила она, и ее глаза снова обежали комнату так, словно что-то искали (что же ты ищешь, подруга? скажи мне и я тебе это дам… скажи, не молчи), потом ее взгляд зацепил лист бумаги на кровати рядом с Наташей, и она протянула к нему руку. — А ты все творишь? И в болезни не можешь успокоиться? Молодец, Натаха, ничего не скажешь, завидую я твоему энтузиазму.
— Я бы назвала это несколько иначе, — возразила Наташа и потянула лист к себе. — Дело не в энтузиазме. Это для меня уже образ жизни… вообще жизнь. Как воздух.
— Ого! — улыбнулась Надя и потянула рисунок в свою сторону. Паша недоуменно посмотрел на них, потом встал и подошел к окну, с праздным интересом прислушиваясь к дворницким дебатам. — Ну, дай посмотреть!
Наташа разжала пальцы, и Надя забрала у нее рисунок, поставила рюмку на тумбочку, и склонила голову над листом.
— Все, Натаха, пойду я, наверное, — пробурчал дворник, подходя к кровати. — Слышишь, Катька какой хай подняла, кошелка драная! Всегда весь настрой перепоганит! Слушай, а если бы ты ее этим своим способом нарисовала, она бы страшней меня получилась?
— Конечно, — ответила Наташа, преспокойно отметая в сторону женскую солидарность. — Поэтому, рисовать я ее не буду. У меня в последнее время нервы слабые.
— Ну, еще бы! Ну, счастливо! Пока, Пашка, пошел я!
— Ага, давай провожу до двери — вдруг заблудишься или спрячешься — корми тут тебя потом!
Едва они ушли, Надя взмахнула в воздухе листом и спросила:
— Что это ты пыталась здесь изобразить? Я не понимаю. Отдаленно напоминает человеческое лицо, которое рисовал кто-то очень пьяный.
— Дай сюда! — сказала Наташа и смяла рисунок под изумленный возглас Нади, потом небрежно бросила бумажный ком на кровать. — Он не получился. Я уже продумала его, но во-первых, нужно использовать масло и оргалит, а лучше — холст. Я бы его сделала, но с одной рукой это сложно, а Пашка уперся и не желает мне помогать. Вообще, с тех пор, как он начал вести себя как примерный муж, я не могу сосредоточиться на работе. Он все время мне мешает — видите ли, ему эта ерунда не нравится и у меня от нее едет крыша.
— Как раньше, да? — задумчиво спросила Надя. — Снова за старое?
— Раньше моя работа не имела для меня такого значения.
— Понятно, — пробормотала подруга и опустила подбородок на переплетенные пальцы. — Ну, а что во-вторых? Чего еще тебе не хватает?
— Не чего, а кого. Мне не хватает тебя.
— Что?! — резко спросила Надя и вздрогнула от звука захлопнувшейся входной двери. — Зачем?
— Ну, как это «зачем»? Для натуры. Помнишь, я тебе говорила как-то, что мне следует рисовать только с натуры? Когда я рисую по памяти, в картинах нет жизни — мне нужно смотреть (глаз — мозг — рука), чтобы получилось как надо. У меня есть задумка — я хочу нарисовать тебя, только для этого тебе придется определенное время…
— Нет!
Почувствовав в голосе Нади странные нотки, Наташа подняла голову и удивленно на нее посмотрела. Но если что и было в выражении лица подруги или в глазах — оно уже исчезло, и ее взгляд наткнулся на привычную профессиональную улыбку.
— Это недолго. Ты чего?
— Я понимаю, Наташ, но, видишь ли, у меня сейчас очень много работы. Да и кроме того, я нравлюсь себе такой, какая я есть.
Наташа рассмеялась, слегка недоуменно.
— Ты же не изменишься, если я тебя нарисую!
— Да? А с Толяном что стало? Да шучу, шучу, но Наташ…
— Ты что, боишься, что я тебя каким-нибудь уродом сделаю?! Ты слушай Толяна больше! Не бойся — я тебя нарисую так, что ахнешь!
— Ага, вот этого я и боюсь, — пробормотала Надя. — Хорошо, я попробую найти время, но сейчас я тебе не могу ничего сказать, — она быстро посмотрела на часы. — Все, мне пора. Ну, давай, выздоравливай. Я зайду завтра или послезавтра — не знаю, позвоню сначала…
— Я тебя провожу! — заявила Наташа и отбросила в сторону одеяло, но Надя схватила ее за руку.
— С ума сошла?! Лежи! Что я, дверь не найду?!
— Надя, я сломала руку, но я — не безногий инвалид! Ты думаешь, меня по квартире Пашка на руках носит? Щас! Пусти! Все равно ведь встану!
Скривив губы, Надя убрала руку, и Наташа осторожно повернулась, одну за другой спустила на пол ноги, ухватилась здоровой рукой за спинку стула и медленно выпрямилась. Боль все еще оставалась и тут же радостно заползала по всем направлениям нервов, но это была боль терпимая, и к ней можно было привыкнуть. Чуть согнувшись, Наташа пошла в коридор, и Надя, качая головой, последовала за ней.
— Уже уходите? — крикнул Паша из кухни и закрыл кран. — Сейчас провожу!
— Не надо, Паш, я сама. Закрой дверь, ладно?
— А-а, женщины! — снова проворчал Паша и демонстративно хрястнул дверью о косяк. Наташа включила свет в коридоре и повернулась к подруге.
— Почему ты не хочешь, чтобы я с тобой поработала? Это из-за того, что я сказала, да? Ты обиделась? Надя, я не имела в виду тебя, я говорила вообще…
— Неправда, — отвернувшись, Надя надевала туфли, — ты говорила именно обо мне — и ты это знаешь, и я это знаю. Из-за моего молчания. Знание чего-то, чего не знают другие — это тоже власть. А тебя это раздражает.
— Так ты все-таки что-то знаешь?
Надя улыбнулась.
— Это связано со мной?
Надя улыбнулась еще шире.
— Я не скажу ничего, пока не буду во всем уверена и пока всего не пойму. Так ты только изведешься в догадках. Скажем так: мое знание еще не дожарено, сыровато, ага? И я не обиделась. На что тут обижаться? Все равно, если ты подхватишь грипп и тебе об этом скажут — что, тоже обижаться?
— Я тебя не понимаю! — сказала Наташа сердито и прислонилась к стене.
— Ты знаешь… и слава богу! Я позвоню тебе, хорошо?
— Надя!
Надя обернулась, и на секунду Наташа увидела в ее глазах выражение, которое уже видела однажды, несколько недель назад. Она увидела человека, тонущего и наслаждающегося этим, и боящегося этого. Человек смотрел на нее. Он умолял, чтобы ему протянули руку. Его можно было спасти — даже против его воли.
А потом он исчез.
— Ты, Наташка, работай, — сказала Надя негромко, — только будь поосторожней. Ты говорила про очарование… ты не знаешь, что очаровывает меня и, даст бог, никогда не узнаешь, но я знаю, что очаровывает тебя — твои картины… Я не говорю, что тебе следует забросить рисование — ни в коем случае! — но будь осторожней, а то вдруг растворишься в своих картинах. Знаешь, как некоторые творческие личности с ума сходят?! Легко!
Наташа осторожно улыбнулась и произнесла с пафосом:
— Искусство не приносит зла!
Надина рука застыла на замке, но она не обернулась.
— Верно, не приносит. Но оно может привести к злу. Пока, Натаха! Лечись!
Дверь пронзительно скрипнула, когда Надя отворила ее и вышла на площадку, тяжело качнулась взад-вперед. По лестнице размеренно застучали каблуки, и вслушиваясь в этот звук, Наташа вдруг почувствовала, как у нее сводит сердце — как будто Надя спускалась не на улицу, а куда-то гораздо дальше… Вздрогнув, Наташа дернула дверь на себя и выглянула на площадку.
— Надя! Зачем ты приходила?!
Размеренный стук каблуков на мгновение споткнулся, сфальшивил, и снизу гулко прокатились два слова, сказанные на удивление дружелюбно:
— Пока, Наташ!
Наташа повернулась и вошла в квартиру, а потом неожиданно захлопнула за собой дверь — с таким грохотом, что из кухни выскочил испуганный муж, спрашивая, что случилось. Не отвечая, Наташа доковыляла до кровати и тяжело опустилась на нее, потом повалилась навзничь, закрыв глаза.
Ночью ей снова приснилась дорога, но на этот раз на ней не было ни «омеги», ни Лактионова, и сама дорога на этот раз была странной — словно нарисованная, небрежно заштрихованная карандашом лента. Наташа бежала по ней вперед, что было сил, чувствуя, как эта лента с шуршанием прогибается под ногами, точно бумага, а дорога за ней стремительно скатывалась в рулон, который все рос и рос и приближался, и вот-вот должен был догнать ее, смять и закатать в себя, и когда Наташу наконец-то сбило с ног, сон кончился, и она подскочила на кровати среди скомканных простыней и не смогла сдержать крика.
* * *На следующий день Паша ушел на работу не разбудив Наташу, и когда она проснулась, солнце уже стояло высоко, и на простыне шевелились длинные тени. Несколько минут Наташа лежала, бездумно глядя на облупившийся потолок, потом со вздохом откинула простыню и босиком пошлепала в ванную.
Из отвернутого крана вместо воды потекло приглушенное бормотание, потом раздался жалобный хрип, словно в кране кого-то душили. Пришлось воспользоваться водой из ведра. Неловко управляясь с умывальными принадлежностями, Наташа чертыхалась и проклинала бесполезную руку, мечтая о том дне, когда гипс снимут, и она снова сможет вести нормальный образ жизни.
В холодильнике было светло и просторно, только на одной из полочек стояла кастрюля с позавчерашним супом да на дверце одиноко белели два куриных яйца. Наташа вытащила их, сунула в ковшик, залила водой и поставила на огонь. Конечно, она бы предпочла яичницу, но приготовить ее, имея в наличии только одну руку, было проблематично, и Наташа решила довольствоваться завтраком из вареных яиц и хлеба. Если яйца сварятся хорошо, правильно, то почистить их она сможет и одной рукой.
Когда она лениво похлебывала кофе, раздался пронзительный телефонный звонок. Наташа отставила чашку в сторону и нехотя поплелась в коридор.
— Алле, Наташенька, ты? Как твое здоровье? Это Таня.
Таня была ее сменщицей по павильону — маленькой, суетливой и удивительно невезучей — у нее постоянно что-нибудь воровали — в павильоне, в троллейбусе, даже просто на улице недавно сорвали цепочку и серьги. В павильоне Таня не столько зарабатывала, сколько отрабатывала — то за калькулятор, то за бутылку-другую вина или пива, от которых ее периодически избавляли добрые покупатели — и Виктор Николаевич не увольнял ее пока только потому, что Таня по совместительству являлась его любовницей. Единственной темой всех ее разговоров был единственный сын, которому недавно исполнилось семь лет — «…ох, Коленька, Колюнчик, мой зайчик бедный, вчера ему опять от Вити досталось — не понимает он его — ведь ребенок без отца рос…». Слушая ее, Наташа всегда согласно кивала, придерживая при себе мнение о том, что «зайчик-Колюнчик», несмотря на свой возраст, отъявленная сволочь и Тане следовало бы не носиться с ним, а попросту хорошенько выпороть. Таня несколько раз приводила сына на работу, и Наташа знала, что Коля, подрастающий Терминатор, держит мать в железных руках и помыкает ею, как ему вздумается. Со всеми окружающими людьми, независимо от их возраста, Колюнчик общался так, словно был индийским махараджей, а все остальные — глупыми слонами, существующими исключительно для его увеселения.
— Как твое здоровье? — повторила Таня как-то жалобно, и Наташа поняла, что сейчас ее будут о чем-то просить.
— Здоровье мое ничего, — сказала Наташа, разглядывая свою руку, — а что случилось?
— Ой, Наташенька, такое несчастье! Коленька мой что-то приболел — вот, сидит тут у меня, такой бледненький, из школы отпросился… не знаю, наверное, что-то серьезное. Я бы хотела после обеда с ним к врачу сходить, а потом посидеть с ним — он же один, больной, не сможет дома. Наташенька, мне магазин не на кого оставить. А Витя…знаешь, ему не понравится, если я закроюсь. Может, ты сможешь подменить меня после обеда, до упора, пожалуйста, а? Наташенька, а я тебя подменю, когда скажешь! А то Виктория Петровна уехала, а до Ольки я не дозвонилась!
— Таня, я даже не знаю, что тебе сказать. Я, конечно, собиралась выходить на работу, но на следующей неделе, а сегодня… Ну, и не знаю — с одной-то рукой я много наторгую? А вдруг сопрут чего?
— Наташенька, если что, я расплачусь. Да и после ограбления теперь к нам милиция часто заходит. Пожалуйста, я тебя очень прошу!
Наташа вздохнула обреченно.
— Ладно. Во сколько ты хочешь уйти?
— В половину второго. Ты подойдешь, да?!
— Ладно.
— Ой, Наташенька, спасибо тебе ог…
Наташа положила трубку, прервав поток благодарности, и посмотрела на себя в зеркало. Выглядела она, мягко говоря, не очень — подживающие ссадины, разбитая губа… Как выразился Паша с присущей ему тактичностью, «…тебя, Натаха, словно долго возили лицом по сельской местности!» Какая торговля — все покупатели разбегутся! Да, с макияжем придется повозиться — хватит ли еще тонального крема, чтобы все синяки и царапины замазать? А с губой что делать?
Едва она отошла от телефона, как он зазвонил снова — наверняка Таня что-то забыла или решила, что их разъединили. Но из трубки раздался скрипучий голос деда.
— Ну, здоровье-то как?
Вспомнив Надины слова о том, что дед в больнице плакал, а, следовательно, переживал за нее, Наташа постаралась говорить как можно дружелюбней, хотя ее неприязнь, усилившаяся после их ссоры, никуда не делась.
— Вроде бы все в порядке, зарастаю. Хорошо, что ты позвонил, я как раз собиралась сама (как не стыдно врать, Наташа!)
— А к врачу тебе когда?
— В понедельник. Но это так, осмотр, а гипс еще нескоро снимут. Так что я, деда Дима, пока еще однорукая.
— Ты уже ходишь, да?
— Конечно! Более того, я сейчас ухожу на работу.
— Уже?! Зачем! Или деньги кончились… так можно и занять у кого-нибудь… и Пашка твой…
— Нет, просто девчонка попросила подменить — у нее сынуля заболел.
Дед презрительно фыркнул в трубку.
— Ну и что, заболел!.. Что, кроме тебя некому? Пусть закрывают тогда! Тоже, оно конечно, на чужом горбу… только и рады… один раз пустишь — не слезут! Не ходи! Идти-то тебе так уж надо…
— Ничего, схожу, меня не убудет! И вообще, деда Дима, тут дальний расчет: девчонка эта в тесной дружбе с моим боссом, а босс ее сынулю на дух не переносит. Она павильон закроет, босс разозлится, сынулю ненароком прибьет или саму Таньку, босса, соответственно, за решетку засунут, павильон закроют — где мне тогда работать?
— Ничего я не понял… болтаешь что-то… язык у тебя как помело! — проворчал дед. — Ходить-то тебе так уж надо? Уже вон — доходилась! У матери твой-то сердце знаешь как прихватывало?! А все потому, что по ночам шляешься. Не те сейчас годы по ночам шляться! Вот уж при Иосифе Ви…