Эллисон повернулась к нему.
— На самом деле не было никакого восстания. Просто есть люди, которые всё знают, которые хотят выйти. — Она улыбнулась. — И они выходят. Они получают то, о чем просят. Я знаю, почему они чистят. Почему говорят, что не будут, но все равно чистят. Я знаю. Знаю. И они никогда не возвращаются, они ждут, ждут и ждут, но я не стану. Я сразу вернусь. На этот раз все будет иначе.
Холстон сжал ее руки. По его щекам текли слезы.
— Милая, почему ты это делаешь?
Он почувствовал, что Эллисон захочет объяснить все именно сейчас, когда в бункере стало темно и они оказались наедине.
— Я знаю о восстаниях, — ответила она.
Холстон кивнул:
— Да. Ты рассказывала. Были и другие…
— Нет.
Эллисон оттолкнула его, но только чтобы немного отодвинуться и посмотреть ему в глаза. Она уже совсем не казалась безумной.
— Холстон, я знаю, почему начинались восстания.
Эллисон прикусила нижнюю губу. Холстон напряженно ждал.
— Причиной всегда было сомнение. Подозрение, что снаружи все не так плохо, как кажется. Ты ведь это почувствовал, верно? Что мы можем находиться где угодно, если живем, окруженные ложью?
Холстон и не подумал отвечать. Разговор на эту тему вел к очистке. Он замер и ждал.
— Наверное, это были молодые поколения. Каждые лет двадцать или около того. Думаю, им хотелось пойти дальше, что-то исследовать. Ты разве никогда не испытывал такого стремления? В юности? — Ее взгляд затуманился. — А может, это были пары, молодожены, которые сходили с ума, когда им говорили, что они не могут иметь детей в этом нашем проклятом, ограниченном мире. Может, они были готовы рискнуть всем ради такого шанса…
Эллисон устремила взор куда-то вдаль. Возможно, она видела тот лотерейный билет, тот шанс, на который они еще имели право — но которым уже никогда не смогут воспользоваться. Она снова посмотрела на Холстона. А тот гадал, не пошлют ли его на очистку даже за молчание. За то, что не приказал ей прекратить, когда она произносила запретные слова.
— Это могли быть и пожилые люди, — продолжала Эллисон, — которых слишком долго продержали взаперти, и в последние годы жизни они уже ничего не боялись. Скажем, они хотели выйти и освободить место для других, для нескольких драгоценных внуков. Но кто бы это ни был, каждое восстание начиналось из-за сомнения, из-за ощущения, что нам здесь плохо.
Она обвела взглядом камеру.
— Так нельзя говорить, — прошептал Холстон. — Это серьезное преступление…
Эллисон кивнула:
— Выражать желание уйти? Да. Серьезное преступление. Ты разве не видишь почему? Почему это категорически запрещено? Потому что с подобного желания и начинались все восстания.
— «Ты получаешь то, о чем просишь», — процитировал Холстон слова, вбитые ему в голову еще в детстве.
Родители предупреждали его — драгоценного единственного ребенка, — чтобы он никогда не высказывал желания выйти из бункера. Чтобы никогда не думал об этом, не позволял такой мысли даже мелькнуть. Потому что она означает верную смерть. Родители не желали смерти своему сыну.
Холстон посмотрел на жену. Он до сих пор не понимал ее безумия, этого ее решения. Ладно, она нашла стертые программы, которые позволяют создавать миры, выглядящие на экране компьютера реальными. Ну и что это означает? Зачем это нужно?
— Почему? — спросил он. — Почему ты решилась на такое? Почему не пришла ко мне? Ведь наверняка есть иной, лучший способ выяснить, что происходит. Для начала мы могли бы рассказать людям о том, что ты нашла на тех жестких дисках…
— И мы стали бы теми, кто начнет следующее большое восстание? — Эллисон рассмеялась. В ней еще осталась капелька безумия… или, возможно, это было глубокое отчаяние и гнев. Может быть, ее подтолкнуло к краю масштабное, затянувшееся на несколько поколений предательство. — Нет уж, спасибо, — продолжила она, перестав смеяться. — Я стерла все, что нашла. Я не хочу, чтобы люди узнали. И черт с ними, если они остаются здесь. Я вернусь только за тобой.
— После такого ты не вернешься, — зло отрезал Холстон. — Думаешь, все изгнанные до сих пор там? Думаешь, они решили не возвращаться, потому что им кажется, что мы их предали?
— А как ты думаешь, почему они все же проводят очистку? Почему берут салфетку и без колебаний принимаются за работу?
Холстон вздохнул. Он ощутил, как из него постепенно вытекает злость.
— Никто не знает.
— А ты как думаешь?
— Мы об этом уже говорили. Сколько раз мы из-за этого спорили?
Он не сомневался, что все семейные пары, оказавшись наедине, шепотом обмениваются своими предположениями на этот счет. Он смотрел мимо Эллисон, вспоминая минувшие времена. Затем, бросив взгляд на экран, увидел положение луны. Полночь уже миновала. Их время было ограничено. Завтра его жены не станет. Эта простая мысль вспыхивала у него в голове так же часто, как молнии в грозовых тучах.
— У каждого есть предположения, — сказал он. — Мы делились своими множество раз. Давай просто…
— Но теперь нам стало известно кое-что новое. — Эллисон выпустила его руку и убрала волосы с лица. — И картина сложилась. Идеально сложилась. Завтра я узнаю это наверняка. — Эллисон улыбнулась и погладила руку Холстона, словно тот был ребенком. — Настанет день, любимый, когда ты тоже это узнаешь.
6
Настоящее время
Первый год, прошедший без нее, Холстон ждал, надеясь, что ее безумные слова — правда, и не веря собственным глазам, видевшим ее тело на том холме. Он думал, что Эллисон придет за ним. Первую годовщину ее смерти он провел убирая в камере, отмывая желтую дверь шлюза и напряженно прислушиваясь, пытаясь уловить малейший шорох или стук, означающий, что призрак жены вернулся, чтобы освободить его.
Когда этого не произошло, он начал размышлять над альтернативой: выйти и отправиться на ее поиски. Холстон провел достаточно дней, недель и месяцев, просматривая файлы в ее компьютере, читая кое-что из того, что ей удалось сложить из кусочков, и понимая лишь половину, отчего сам начинал сходить с ума. Он стал верить, что его мир — это ложь, а после ухода Эллисон ему больше незачем было жить, даже если все вокруг и являлось настоящим.
Вторая годовщина ее ухода подвела черту под годом его трусости. Он пришел на работу, перекатывая во рту ядовитые слова — свое желание выйти, — но в последний момент затолкнул их вглубь себя. Когда в тот день они с Марнсом отправились на обход, лишь Холстон знал секрет: насколько близко он подошел к пылающей внутри него смерти. Долгий год трусости, предательства по отношению к Эллисон. Первый год был ее неудачей, второй — его. Все, хватит.
Сейчас, еще один год спустя, он сидел в шлюзе, облаченный в комбинезон чистильщика, полный сомнений и веры. Путь назад для него уже был закрыт — тяжелую желтую дверь плотно заперли, — и Холстон подумал, что вовсе не так представлял свою смерть и не таким видел свое будущее. Ему казалось, что он останется в бункере навсегда, что его тело отправится туда же, куда и тела его родителей: отдаст свои питательные вещества почве на ферме на восьмидесятом этаже. А сейчас как будто целая жизнь прошла с тех пор, как он мечтал о семье, о собственном ребенке — и даже о близнецах или еще об одном выигрыше в лотерею, о жене, рядом с которой он встретит старость…
За желтой дверью взревел клаксон, давая команду отойти всем, кроме него. Он останется. Ему больше некуда идти.
Зашипели камеры с аргоном, накачивая в помещение инертный газ. Через минуту Холстон ощутил давление воздуха, стиснувшего комбинезон. Он вдохнул кислород, циркулирующий в шлеме, затем встал перед другой дверью — запретной дверью, ведущей в ужасный внешний мир. И стал ждать.
Глубоко в стенах металлически застонали поршни. Одноразовые пластиковые занавеси, прикрывающие внутренность шлюза, заморщинились от давления накопившегося аргона. Пока Холстон будет занят линзами, эти занавеси сожгут. Еще до вечера здесь проведут уборку и подготовят шлюз к следующей очистке.
Большие металлические створки перед ним содрогнулись, и на их стыке возникла щель, расширяющаяся по мере того, как они уползали внутрь стены. Дверь не откроется на всю когда-то спроектированную ширину — риск проникновения наружного воздуха требовалось свести к минимуму.
В щель рванулся поток аргона. Шипение сменилось глухим ревом. Холстон подошел к двери, так же ужасаясь тому, что не сопротивляется, как прежде удивлялся поведению других. Лучше было выйти, хотя бы раз взглянуть на мир собственными глазами, чем сгореть заживо вместе с пластиковыми занавесями. Лучше было прожить еще несколько лишних секунд.
Как только щель стала достаточно широка, Холстон протиснулся в нее, обтерев комбинезоном створки. Его окутывала завеса тумана — разбавленный аргоном воздух из шлюза конденсировался, смешиваясь с наружным воздухом, находившимся под меньшим давлением. Холстон побрел вслепую вперед, хватая вытянутыми руками мягкое облако.
Все еще окутанная туманом, наружная дверь застонала и начала закрываться. Когда толстые стальные листы сошлись, рев клаксона смолк; Холстон и ядовитый воздух остались снаружи. В шлюзе уже вспыхнуло яростное очистительное пламя, уничтожая любые загрязнения, которые могли в него просочиться.
Холстон увидел, что стоит у бетонного пандуса, идущего вверх. Его время утекало — где-то в голове непрерывно пульсировало напоминание: быстрее! Быстрее! Его жизнь сокращалась с каждой секундой. Он побрел по наклонной плоскости, смущенный тем, что находится в каком-то углублении, — настолько он привык видеть мир и горизонт из кафе и зала, расположенных на том же уровне, что и шлюз.
Холстон брел по узкому пандусу, зажатому между крошащимися бетонными стенами, а сквозь щиток шлема лился непонятный яркий свет. Поднявшись наверх, Холстон наконец увидел тот рай, к которому был приговорен за единственный грех надежды. Он повернулся на месте, разглядывая горизонт. От такого количества зелени у него закружилась голова!
Зеленые холмы, зеленая трава, зеленый ковер под ногами. Холстон завопил от восторга. Зрелище его ошеломило. Над всей этой зеленью раскинулось небо точно такого же оттенка синевы, что и в детских книжках, — с белыми облаками и какой-то живностью, порхающей в воздухе.
Холстон вертелся и вертелся, осознавая увиденное. Он внезапно вспомнил, что жена вела себя точно так же: неуклюже и медленно поворачивалась, будто потерялась, или смутилась, или размышляла, нужно ли ей делать очистку.
Очистка!
Холстон опустил руку и сорвал с груди чистящую салфетку. Очистка! Теперь он с ошеломляющей внезапностью понял почему!
Холстон посмотрел туда, где, как он всегда предполагал, должна находиться высокая круглая стена верхнего этажа бункера, но, разумеется, эта стена находилась под землей. Он увидел перед собой лишь бетонный холмик, неуклюжую башенку высотой не более двух с половиной или трех метров. По ее боку тянулась металлическая лесенка, верхушка ощетинилась антеннами. На обращенной к Холстону стороне — и на всех прочих, как он увидел, приблизившись, — располагались широкие выпуклые линзы мощных камер.
Холстон протянул руку с салфеткой и подошел к первой. Он представил, как смотрится из кафе — медленно приближается, становясь нереально большим. Три года назад он сам видел, как это делала жена. Он вспомнил, как она махала рукой. Тогда он предположил, что так она удерживает равновесие, но, возможно, она ему что-то сообщала? И была ли у нее на лице такая же глупая улыбка, как сейчас у него? Он не мог разглядеть этого за зеркальным щитком ее шлема. Колотилось ли ее сердце от безрассудной надежды, пока она смачивала, терла, отчищала, накладывала защитную пленку? Холстон знал, что в кафе будет пусто — внутри не осталось никого, кто любил бы его настолько, чтобы смотреть, но все равно помахал в камеру. Его наполнял отнюдь не тот чистый гнев, с которым, как он предполагал раньше, многие занимались очисткой. И не осознание того, что все, живущие в бункере, на самом деле приговорены, а якобы приговоренные — обретают свободу. И не ощущение, что его предали, заставляло водить салфеткой, совершая небольшие круговые движения. Это была жалость. Просто жалость и нескрываемая радость.
Мир расплылся — это у Холстона выступили слезы. Эллисон говорила правду: вид изнутри был обманом. Холмы оказались теми же, он узнал их сразу — сколько лет он прожил, рассматривая их, — но цвета были совершенно другими. Экраны внутри бункера и обнаруженные женой программы каким-то образом заставляли яркую зелень выглядеть серой. И непонятно, как удавалось убрать все признаки жизни. Этой поразительной жизни!
Холстон очищал линзы камер от грязи и гадал: а вдруг медленно нарастающая расплывчатость картинки на экране тоже ненастоящая? Грязь на линзах, несомненно, имелась. Он видел ее. Но вдруг это была обычная грязь, а не токсичный налет, оседающий из воздуха? Может быть, обнаруженная Эллисон программа изменяет видимое? Голова Холстона кружилась от такого количества новых фактов и идей. Он сейчас походил на взрослого ребенка в огромном мире, — нужно было сразу понять столько всего, что даже в голове зашумело.
Расплывчатость настоящая, решил он, счищая последние следы грязи со второй линзы. Это просто наложение — фальшивые серые и коричневые цвета, которые должна использовать программа, чтобы скрыть зеленые поля и это синее небо с пушистыми облаками. От людей прятали настолько чудесный мир, что Холстону пришлось сосредоточиться, чтобы не бросить работу и не застыть с открытым ртом.
Он очищал вторую из четырех камер и думал о фальшивых стенах под ним и о программах, изменяющих снятое. Он гадал, сколько человек в бункере об этом знают. Или никто? Какая нужна фанатичная преданность, чтобы поддерживать такую гнетущую иллюзию? Или же это стало секретом еще до последнего восстания? Никому не известная ложь, живущая уже несколько поколений, — набор программ, о которых не знают люди, программ, продолжающих работать в компьютерах бункера? Потому что если кто-то о них осведомлен, если эти люди могут вывести на экраны какую угодно картинку, то почему бы не показать что-нибудь приятное?
Восстания! Возможно, все это было задумано для того, чтобы они не вспыхивали снова и снова. Холстон наложил защитную пленку на вторую линзу и задумался — а вдруг эта мерзкая ложь о неприятном мире снаружи была неудавшейся попыткой отбить у людей желание выйти? Не мог ли кто-нибудь решить, что правда хуже, чем утрата власти и контроля? Или причина еще более глубокая и зловещая? Страх перед незапуганными, свободными, рожденными без ограничений детьми? Вариантов было много, и все казались ужасными.
А как же Эллисон? Где она? Холстон обогнул угол бетонной башенки, направляясь к третьей камере, и увидел знакомые, но теперь выглядевшие странно небоскребы далекого города. Зданий там оказалось больше, чем он привык видеть. Некоторые выросли по сторонам, а одно доселе невиданное строение высилось на переднем плане. Другие — те, которые он знал наизусть, — оказались совершенно целыми и сверкающими, а вовсе не покореженными и искрошившимися. Холстон смотрел на вершины зеленых холмов и представлял, что в любую минуту увидит там Эллисон. Нет, это было глупо и нелепо. Откуда она могла узнать, что его изгонят именно сегодня? Вспомнила о годовщине? Даже пропустив две предыдущие? Холстон выругал себя за прежнюю трусость, за напрасно потраченные годы. Ему надо было пойти к ней.
Ему вдруг захотелось поступить именно так: сорвать шлем и мешковатый комбинезон, взбежать на холм в одном только исподнем из углеродного волокна, вдыхая полной грудью свежий воздух и хохоча, направляясь на поиски жены, дожидающейся его в каком-нибудь огромном, непостижимом городе, полном людей и детских криков.
Нет, надо было соблюсти приличия, сохранить иллюзию. Он не знал точно для чего, но так поступила его жена и так делали все чистильщики до него. Холстон теперь стал членом этого клуба, членом группы вышедших. Следовало подчиниться давлению истории, прецеденту. Он завершит представление ради тех, к которым только что присоединился. Он все еще не был уверен, почему это делает, и знал лишь, что так поступали все его предшественники. Что за секрет их связывал! Он казался сильнейшим наркотиком. Холстон знал только одно: надо сделать то, что ему сказали, придерживаться нумерации на карманах, очищать все линзы; между тем, совершая эти действия, он размышлял над потрясающими возможностями внешнего мира. Настолько большого, что жизни не хватит, чтобы увидеть его полностью, выдышать весь воздух, выпить всю воду, съесть всю еду.