– Точно! – крикнул с места Канюкин. – Я ведь его видел вчера вечером! Там вылитый Студент! Как живой!
Под любопытными взглядами оперов Лобов встал, обливаясь потом от всеобщего внимания, подошел к Руткову, взял у него копию фоторобота и положил на стол перед Хромовым.
Хромов взял распечатку, молча посмотрел. Громко втянул носом. Потом сказал:
– Ну и что?
– Как что? – сказал Канюкин. Подошел, заглянул в нарисованный грубыми мазками портрет, всмотрелся. – Это ж Студент, ну. Это ж как дважды…
Лобов видел, как он вдруг побледнел. Будто открыли невидимую артерию и разом выпустили всю кровь. Канюкин пошатнулся, как-то неприятно, болезненно сморщил лицо.
– Студент, говоришь? – зловеще хмыкнул Хромов. Он поднял фоторобот над головой, развернул ее к остальным. – Кто здесь изображен, товарищи?
И тут Лобов почувствовал, как зашевелились на затылке волосы. Лицо на фотороботе было другим, не тем, что вчера. Оно еще продолжало меняться. Глаза разъезжались в стороны, менялся их разрез. Портрет будто ожил и презрительно прищуривался: ну, чего уставились, легавые? Линия волос сместилась вниз, сжимая и без того невысокий лоб. Овал лица расплылся в стороны, рот будто подрезали по краям тонкой бритвой, обозначились резкие носогубные складки… И вдруг все застыло, окаменело, движение прекратилось. Это был фоторобот, грубый и неестественный, как все фотороботы. Но он изображал совсем другого человека – старше, жестче, брутальней, что ли, чем тот, вчерашний.
– Вот тебе раз! – произнес Мазур удивленно. – Рожа Матроса. Ну. Даже зенки его тунгусские… Или я чего-то не понимаю, а?
– Во всяком случае, это не Студент, – сказал Пономаренко.
– Матрос, – подтвердил Ляшковский.
– Ну почему Матрос? – Канюкин с подозрительностью покосился на портрет. – Вчера ведь буквально, я отлично помню… Ну подтверди, Рутков! Мы же своими глазами видели!
Рутков только развел руками. Ему тоже казалось, что вчера лицо на фотороботе выглядело как-то помоложе. Но он не мог ничего сказать, ни разу в жизни не видя реальных людей – Матроса и Студента.
– Мне тоже почему-то кажется, что это Матрос, – сказал подполковник, сверля Канюкина недобрым взглядом.
Тот все еще стоял перед столом, и Хромов, сморщив нос, движением ладони попросил его отодвинуться подальше.
– А почему Канюкину вчера вечером… хм, именно вечером, что характерно, привиделся там Студент, так это я могу с большой вероятностью предположить. Пить надо меньше, Канюкин! А если пьешь, то закусывай!
…Из кабинета начальника УР вышли как из парилки. Канюкин, красный и потный, продолжал что-то бормотать под нос. Лобов тоже чувствовал себя не в своей тарелке. В голове крутилась последняя фраза Хромова. Но насколько он помнил, вчера они закусывали. Все трое… Трое, повторил он про себя. Три детектива расследуют тройное убийство. Как-то это не того…
– Ну, мужики, я не знаю, что вам на все это сказать, – оборвал его мысли голос капитана Мазура. Они с Рутковым и Канюкиным зашли в кабинет оперсостава.
Мазур закрыл дверь, сел на край стола, размял в пальцах папиросу.
– Как по мне, так сто пудов здесь Студент наследил. С трупами этими… Здесь тоже можно найти объяснение. Ведь когда он первый раз на дело пошел, ну, в музей тот, его ведь тоже никто не учил, как и что и почему, а пацан тогда жирный куш сорвал, многие опытные воры позавидовали бы.
Канюкин сосредоточенно кивал в такт его словам.
– Но с фотороботом… – Мазур кашлянул. – Тут полная задница. На фотороботе Матрос, однозначно. Что там вам вчера померещилось, я просто…
– Так вы видели? – перебил, не удержался Лобов.
– Что?
Мазур, Канюкин и Рутков посмотрели на него.
– Как он менялся. Прямо на глазах. Он будто ожил на несколько секунд, правда?
Пауза. Рутков пригнул голову, прищурил правый глаз. Короче, сделал подозрительное лицо.
– Кто ожил, Сашок? – спросил он подчеркнуто вежливо.
– Портрет. Фоторобот то есть…
Мазур опять закашлялся, на этот раз громче.
– Ладно, мужики, давайте об этом потом. Надо решать, что дальше делать. С одной стороны, Хромов темнит что-то, не договаривает, с другой стороны, он прав.
Канюкин встрял:
– К тому же Матрос-то вообще того…
– Погоди, Канюк, не лезь. Не в том суть. – Мазур посмотрел на него, отвернулся. – Мы здесь как бы вообще с боку припека. Куда пошлют, туда идем. А вот кто дело копает, тому и решать. Что скажешь, командир? – обратился он к Руткову.
Капитан сосредоточенно смотрел на Мазура, будто ждал, что тот добавит что-то еще к сказанному.
– Да фиг его знает. – Он пошевелился, почесал в затылке. – Тут не головным, тут спинным мозгом думать надо.
– Жопой чувствовать, – подсказал Канюкин.
Рутков прикусил нижнюю губу, посмотрел в пол. Потом решительным движением убрал волосы со лба.
– Так. Я думаю, надо прощупать Студента.
– Вот, сразу и почувствовал! – сказал Канюкин и довольно захохотал.
Глава 6
Обыск результатов не дал
Ростов, февраль 1963 года
Быстро пробежали десять дней. Как телеграфные столбы вдоль дороги, промелькнули за окном. Между ними крепкая нить, металлическая струна.
И где ты был, а где сейчас?
Далеко уехал. Место новое, незнакомое.
Один день, второй, третий. И так далее. Струна натягивается, натягивается, звенит, режет.
Первое утро – он король. Самый молодой Смотрящий в истории города. Принимает общак, воровскую казну – облезлый канцелярский сейф, набитый баблом.
– Так куда его?
– Как куда? Везите на мою квартиру. Что я, по-вашему, в этой халупе сидеть над ним буду, как Кощей?
– Оно-то понятно. Только… А этаж какой?
– Третий.
– И что, прямо вот так нести его по лестнице будем? Блатные волокут какой-то сейф…И мусоров вызовут, да и вообще… Это стремно как-то, неправильно. В Нахаловке оно куда безопасней.
– Ага! И сральник на улице! Я там жить не собираюсь!
– Тогда надо искать другой дом. Чтоб без соседей за стенкой, чтобы братве по подъездам не шастать. Смотрящему положено как бы…
– Я Смотрящий, я Хранитель, мне и решать!
Общак перевезли в хозяйственных сумках, частями, ночью. Растолкал по надежным тайникам, комар носа не подточит. Сейф решил оставить в Нахаловке: на хрен не нужен. Он любил свою квартиру, гордился ею, привык к ней. Здесь выстроено пространство, продумана каждая мелочь, каждый блик света на своем месте. Они ничего в этом не понимают.
Китаец укоризненно качает головой – дзынь, дзынь…
А тебе-то чего?
Ладно, ладно. Видимо, что-то другое искать все равно придется. Позже. Когда-нибудь.
Второе утро. Один. Китаец всю ночь дзынькал, не давал спать.
Третье утро.
Четвертое.
Студент открыл глаза. В дверь стучали. На часах без четверти восемь. Вот заразы!
– Сейчас иду!
Когда был простым вором, спал сколько хотел. Сейчас, получается, его могли разбудить в любое время. И даже в голову никому не придет извиниться.
– Здорово, Студент.
Это Султан. Хмурый, небритый.
– Раньше такая кража была – с добрым утром, – зевнул Студент. – На рассвете, когда самый крепкий сон. А вот чего ты меня поднял?
– Зимаря вчера грохнули. Портовые у Таньки Листопад отдыхали, выпивали маленько. А с утреца заявились туда какие-то труболеты, у них стволы, ножи. В общем, устроили там карнавал. Кого-то отмудохали просто, а Зимарю, вишь, не повезло…
– Кто они? Откуда?
– Да конь их знает. Есть такая мысля, что это Редактор мутит за то, что портовые тебя поддержали на сходе. Ну, и за Матроса, понятно…
– Почему мне вчера никто не сказал?
– Так братва стремается твоего скворечника, не хотят идти. Говорят, тут мусорни как грязи, все на виду.
– Б…дь! Тащи ко мне Редактора, живо!
Ага, как же. Портовые уже вторые сутки шерудили по центру, чесали мелким гребнем. Редактор как сквозь землю провалился. Он ведь не дурак, Редактор.
А китаец без остановки качал головой, не соглашался, укорял, стыдил. Как будто стеклянным молоточком по темени – дзынь, дзынь, дзынь… Без остановки.
Что не так?! Ну?!
Пятый, шестой, седьмой. На вокзале порезали Боксера и Рыбу. Они из «рыночных», люди Редактора. Студент созвал к себе основных авторитетов – Бурового, Кузьму, Космонавта, Лесопилку, Севана и прочих. Пришел только Севан. Долго охал и ахал, глядя на развешанные по стенам картины, трогал руками богатые рамы. Потом сказал:
– Ты молодой, умный и богатый. Столько красивых вещей. Можешь жить и радоваться. Скажи, зачем полез в Смотрящие?
– Я не лез! Меня выбрали!
– Выбрали, да. И я выбирал. Правда, я уже и не вспомню, почему я хотел, чтобы это был ты. Все хотели, и я хотел… Да мне на это начхать, забыл и забыл. А ты сам помнишь? А? Зачем оно тебе, Студент?
День восьмой, девятый. Редактор пропал с концами. В городе закипает настоящая война, он должен ее остановить, но не знает как. Приехал к Буровому, сам. Оказал честь. Буровой посмотрел на него так, будто едва узнал.
– А что я могу? – сказал Буровой. – В Богатяновке я шишка, так здесь у меня и не режут никого без спросу. А в городе шишка – ты. Тебе и крутиться.
Непрерывный фарфоровый звон дробнее и чаще, он перешел в гудение, в тонкий писк, резал мозг ультразвуком, а маленькая голова китайского мудреца превратилась в размытое облачко тумана.
Студент сдался, велел Султану подыскать приличный дом где-нибудь на окраине. Хрен с вами со всеми.
Ночью вдруг стало тихо. Он подошел к фарфоровой статуэтке. Не дрожит, не звенит, не качается.
– Как мне быть? Где я скосячил? Что мне сделать, чтобы все стало как надо?
Не дрожит. Не звенит. Не качается. Молчит.
– В чем дело? То дребезжишь круглыми сутками, то не шевелишься даже! Батарейка закончились, что ли?
Студент скрипнул зубами, протянул руку к статуэтке… Нет, вспомнил. Нельзя, будет плохо.
– Втравили меня в этот шлак – и свалили! Ага! Расхлебывай как хочешь! Суки вы!
Руку пронзила дикая боль. Палец, на котором сидел львиный перстень, стал черным и распух от прилившей крови. Перстень заметно уменьшился в диаметре, сжался, уже не кожа и мясо, а сама кость трещала под его давлением. Студент заорал, затряс рукой. Чем сильнее давил перстень, тем стремительнее росла опухоль, палец набухал, увеличивался, вытягивался, извивался, как змея, черный, страшный, на конце выклюнулась заостренная плоская голова… Цап! Студент едва успел убрать голову. Упал. Там, где змеиные зубы только что мазанули по воздуху, остался сдвоенный светящийся красный след.
Он завыл, заколотил рукой о стену, как припадочный. Вскочил, полетел на кухню, схватил со стола нож, занес над левой кистью.
– Б…дь!!! Сейчас отхерачу на фиг!!! И насрать!!!
Резко, с раздраженным хлопком, откинулась занавеска на кухонном окне. Зазвенели на карнизе металлические кольца. С подоконника упала переполненная пепельница.
За окном на фоне заходящей луны открылся силуэт семиэтажного дома на противоположной стороне улицы. На его крыше с каких-то незапамятных времен красовалась надпись из огромных фанерных букв: «СЛАВА НАРОДУ-ТРУЖЕНИКУ!» Буквы старые, обветшавшие, у «т» покосилась перекладина, из-за чего вместо «труженику» можно было прочесть «груженику».
Сейчас там были новые буквы и новая надпись. Ее даже подсветили невидимыми прожекторами.
«ОТХЕРАЧЬ СЕБЕ БАШКУ, СТУДЕНТ!»
Голова закружилась. Он покачнулся, со стуком уронил нож. «В лучшем случае я сошел с ума, – подумал он. – Это в лучшем… В худшем случае все еще гораздо хуже…»
На него в упор смотрели желтые змеиные глаза.
– Но я не знаю!!! Не знаю, что мне делать!!!
…Шум в гостиной. Он не бежал, какое там. Его уже ничем не удивишь. Поплелся, еле волоча ноги.
С книжных полок слетали вниз книги. По одной, по две, целыми рядами. Некоторые падали сразу, некоторые зависали в воздухе на секунду-две, раскинув обложки-крылья. Некоторые летели через комнату, словно снаряды, с неожиданно громким, пугающим стуком врезались в стену, в дребезжащие окна… Книг было не так уж и много. В основном альбомы по искусству, приключенческая литература, что-то из классики (исключительно для солидности, нечитанное ни разу), журналы, стопки газет…
Студент опустился на корточки, сел на пороге комнаты. Случайно опустив глаза, обнаружил, что и перстень, и палец обрели прежний размер и вид. Но это его даже не особо взволновало.
Он отрешенно смотрел на творящийся в гостиной… Не знал, как это назвать. Шабаш, светопреставление, наваждение, фиг его знает. Смотрел, пока все не прекратилось, пока с верхней полки не слетела последняя книга и, описав странную траекторию, как попавшая в помещение птица, не забилась под телевизионную полку.
Осторожно протянул руку и поднял валявшийся ближе всех полный сборник репродукций Репина, юбилейное московское издание пятдесят четвертого года. Сборник лежал раскрытый, вверх обложкой. Он перевернул его. Репродукция картины «Арест пропагандиста». Темная убогая хата, бородатый молодой человек с тяжелым взглядом, жандармы, выпотрошенный чемоданчик с агитлитературой… Известная картина, украшавшая все советские учебники по истории.
Только у молодого человека не было бороды. Он гладко выбрит, одет в широкие, по последней моде, брюки с манжетами и белую нейлоновую рубашку. На пальце холодным металлическим светом сияет перстень. Ничего себе пропагандист! Никакой хаты, ничего подобного. Роскошная городская квартира с шелковыми обоями, картинами и телевизором, на заднем плане виднелся столик с крошечной фарфоровой статуэткой. Вместо жандармов – три мента и молодой хлыщ в гражданском. Чемоданчика тоже не было. А была набитая десятирублевиками сумка из тайника в полу, между лагами… Часть общака, один из его тайников.
Рядом второй альбом, тоже раскрытый: «Западноевропейская гравюра XIV–XVII вв.». Казнь Карла Первого Стюарта 30 января 1649 года. Эшафот, плаха, обезглавленный труп в знакомых уже ему брюках с манжетами, кровь вытекает из шеи аккуратными параболами. Крепкий мужчина в немыслимых для тех времен спортивной куртке и кепке держит за волосы отсеченную голову с закатившимися глазами и открытым в мучительной гримасе ртом, демонстрируя ее публике. Все это в немного упрощенном, угловатом, условном отображении, в той манере гравировки, какая существовала во времена Кромвеля и Английской революции. Но голова – его, Студента, голова. Вне сомнений. А мужичок в кепке – Буровой собственной персоной. Очень даже похож…
Наугад схватил третий альбом, всмотрелся в открытую специально для него (теперь это совершенно ясно) страницу.
Владимир Серов «Ходоки у Ленина». В горле булькнул нервный смешок: повезло же… Разумеется, вождя мирового пролетариата на картине не было. Он сам, в костюме-троечке, с перстнем на пальце, сидел, облокотившись на стол, внимательно слушал, что впаривают ему застывшие в почтительных позах «ходоки» – Севан, Мотя Космонавт и Леденец. Только не было ни комнаты в Смольном, ни убранных в белые чехлы кресел. Простой деревенский дом, что-то вроде жилища Мерина в Нахаловке, обычные стулья, табуретки, печь-голландка, на подоконнике – силуэт фарфорового китайца. В качестве подсказки, чтобы совсем уже было ясно, что к чему, за окном открывался вид на поле и озеро. Значит, окраина. Северный поселок. И Северное водохранилище. Или Ростовское море. Или вообще – левый берег Дона, Левбердон…
Да-а-а, картина ясная: предупредили его! Дескать, лягавые с обыском нагрянут и сумку найдут, Буровой против него заговор готовит и скоро грохнет, а жить надо в доме, на окраине, так спокойней.
Значит, надо съезжать отсюда. И чем скорее, тем лучше. Китаец ожил, зазвенел, закивал головой. Да-да-да. В правильном, мол, направлении мыслишь!
«У дьявола есть не только рога, но и чувство юмора», – подумал Студент. Вскрыл тайник в полу, переложил деньги в другой схрон, хитро обустроенный в наружной полутораметровой стене. И ведь верно, место куда более надежное, за двумя рядами кирпичей, переложенных оконной замазкой. Хоть со стетоскопом простукивай, ничего не услышишь.