Они обошли небольшой, но основательный, сложенный из белого камня дом в римском стиле, и тут же настроение обоих было мгновенно испорчено резким окриком:
– Куда собрались?!
Это Ассма. Вдвоем с Захарией они сидели на террасе за покрытым скатертью столом, вкушали завтрак и рассматривали празднично одетых рабов. Друзья склонились в почтительном поклоне.
– Мы на площадь, прогуляться! Если позволите, хозяйка! – крикнул Модус по-арамейски. – Чтоб вам провалиться, – вполголоса добавил он на родном корнском наречии.
Голодные глаза жадно рассматривали содержимое стола: овечий сыр, вареные яйца, мед, римские сладости и конечно же свежие – только из печи лепешки. У него даже слюна выделилась. И Квентин тоже громко сглотнул. И хозяйский двор выглядел совсем не так, как рабочий: финиковые пальмы, цветники и травяные газоны, аккуратно выложенные камнем дорожки…
– Раб должен только работать и спать! – проскрипела Ассма.
– Но до дневной выпечки есть время, – умоляюще произнес Модус. – А мы скоро вернемся!
По недовольному лицу Ассмы было видно, что она против прогулок рабов. Но Захария, разморенный, благостный, несколько раз махнул ладонью от себя, будто сметал крошки со стола: мол, ступайте, ступайте быстрее с глаз…
Рабы бегом бросились к воротам в глинобитном заборе высотой с человеческий рост. Хлопнула за спинами калитка, но они не сбавили темпа. Просто от того, что молоды, голодны и полны сил – побежали, понеслись, как жеребцы. Обуви они не носили, но за долгие годы ступни так огрубели, что заменяли подошвы сандалий. Уворачиваясь от прохожих и повозок, перепрыгивая через сточные канавы и согбенные спины нищих, расположившихся на мостовой, – вперед, на шум толпы, к дворцовой площади. Модус бежал первым. Белый ворон судьбы указывал ему дорогу.
Юноша чувствовал странное волнение. Он мог сравнить его лишь с последними мгновениями перед тем, как напряженные до последнего предела чресла извергают семя в женское лоно. Горячий песок под ногами, шумная толпа впереди, беленные мелом стены домов, голубое, без облачка, небо над головой – все вдруг приобрело особую резкость и яркость, и чувство счастья, и еще чувство утраты, словно он спит где-то далеко отсюда, среди покрытых изморозью скал и видит счастливый сон.
– Нет, ну а вдруг этот Кфир все-таки настоящий колдун, а не просто жирный глупый баран, а?! – прокричал на ходу Модус, хватая горячий воздух. – И он сотворит какое-нибудь колдовство! Ох, как хотелось бы посмотреть! Демоны там, огонь, молнии… Смерч какой-нибудь, представляешь? Или в самом деле вдруг возьмет да превратится в какого-нибудь льва, жуткого такого, огромного! Вот бы он добежал до нашего дома и сожрал Ассму! Ха-ха! Я бы ему дорогу показал!
* * *Захария одет на римский манер – в свежую тунику из небеленого льна, влажные после омовения волосы и борода отливают серебром, перед ним блюдо с глобулями, римским лакомством – аппетитными, обжаренными в оливковом масле шариками, обмазанными медом и посыпанными маком. В руках чаша с настоем из зерен кофейного дерева – бодрящим напитком южных кочевников.
– Ты заботишься об этих варварах, как о родных сыновьях, – сказала Ассма, поджав губы. Ее глаза цепко следили за быстро удаляющимися коричневыми фигурами Модуса и Квентина, словно держали их на невидимом поводке.
– Пусть прогуляются, что в этом плохого? – добродушно поинтересовался Захария. – Парни молодые, кровь кипит… Им и так достается. Вон, у Лихура-Набатейца пятеро делают работу, с которой Квентин и Модус вдвоем справляются. При этом хлеб мой пышнее, вкуснее и черствеет не так быстро, как у него. Его хлеб и брать-то никто не хочет.
– Не смеши меня, Захария, – фыркнула Ассма и принялась за очередную глобулю. – У Лихура хлеб плохой, потому что Лихур мешает в тесто всякую дрянь, это всем известно. И рабы у него дрянь, потому что хороший раб денег стоит, а денег ему жалко. А у тебя, дорогой муж, дела идут как надо, и хлеб раскупается быстро. Вот только благодарить за это ты должен… кого?
Ее нельзя назвать уродливой. Не толста и не худа, нос не велик и не мал, нет в ее чертах никаких явных изъянов вроде шрамов, бородавок или дурного волоса. При этом смотреть на нее почему-то неприятно. У нее рыхлое брезгливое лицо, неживое, как у утопленницы, которая угодила в бочку с помоями. И только круглые черные глаза, как две пиявки, шевелятся, копошатся на этом лице, готовые впиться в любую жертву. На мужа они смотрят как на давно приевшуюся, но, тем не менее, законную добычу. Ассма ждала ответа, ковыряя мужа глазами, пока тот, наконец, не оторвался от чаши и не посмотрел на нее.
– Тебя, дорогая, – послушно вымолвил Захария.
– Верно! Я знаю, как держать себя с рабами. Строгость и требовательность – вот залог их трудолюбия. Твоих рабов я вымуштровала, хоть это было нелегко. Поэтому они и работают как надо.
Захария вздохнул. Благостным он уже не выглядел, скорее уставшим.
– И что? – спросил он.
– Модуса надо продать. Завтра же.
– Что?! – опешил Захария.
– Где справятся двое, справится и один! – отрезала она. – А деньги нам нужны. Сейчас распродают виноградники этого чернокнижника Кфира. Я присмотрела небольшой участок, как раз на солнечном склоне, там лучшая лоза во всем городе.
Захария слушал ее с открытым ртом, совершенно потрясенный. В какой-то момент губы его задергались – похоже, он собрался перебить ее, возможно, даже возразить, но глаза-паразиты быстро цапнули его, прокололи кожу, отведали крови, и Захария только сглотнул и захлопнул рот.
– Слушай меня. Молчи и слушай. Вино набирает цену, в следующем году обещают великий урожай, все умные люди сейчас вкладывают деньги в виноградники. А твой Модус – какой с него прок? Разбалованный, дерзкий раб. Единственное, что он делает хорошо, – ловит мух, вот и всё. Живет здесь в свое удовольствие, жир нагуливает да еще насмехается над нами. Я слышала, как они перетирали нам кости в том конце двора, у пекарни…
– Ты что, научилась понимать их тарабарский язык? – мрачно поинтересовался Захария.
– Не надо мне ничего понимать! Мое имя на любом языке звучит одинаково! И слышал бы ты, с каким выражением они его произносят! С каким отвращением! Они просто глумятся надо мной! Говорят непристойности! И все это за твоей спиной, добрый муженек!
Захария поднялся. Он был скорее растерян, чем разгневан. Борода задергалась, кадык непрерывно ходил вверх и вниз.
– Как же так? Моя пекарня… Мой хлеб… Разве Квентин всё это вытянет в одиночку?
– Пусть попробует не вытянуть!
– Или мне опять придется таскать на себе муку и лезть в горячую печь? Я ведь давно уже не молод, и восемь лет назад, как ты помнишь, мы решили…
– Восемь лет назад ты собирался купить одного раба. Одного! – выкрикнула она со злобой, с какой супруги обычно поминают давние и непрощенные обиды, нанесенные их половинами. – Или забыл? Ты хотел купить одного Квентина! Сам говорил мне, что он здоров, ловок и силен, что грудная клетка как две твоих! И что многие на рынке уже к нему прицениваются! Так зачем ты припёр второго?
– Но они продавались только вместе… Квентин и Модус, они ведь названные братья, как одно целое. – Захария часто заморгал. – Если их разделить, то Квентин проживет не больше двенадцати дней. И все деньги, которые мы на него потратили, пропадут.
– Кто тебе это сказал? Кто вложил в твои старые уши этот бред? Ну?
Захария пожал плечами. Поднял брови, вздохнул. Почесал лоб.
– Модус сказал…
– Ах, Модус! Ха-ха! Ну, тогда конечно! Раз сам Модус сказал!
Она расплылась в тухлой улыбке – словно дохлую рыбу надрезали ножом.
– Да, и в качестве доказательства он показал мне свой медальон… – пробормотал Захария. – У Квентина, кстати, точно такой же. Какой-то великий знахарь в их Британии дал им этот разломанный надвое амулет, сказал, что отныне они должны держаться вместе, иначе… – Он торопливо скрестил пальцы в оберегающем жесте.
– А я тебе так скажу: твой Модус лгун и хитрец. И я намерена его выгодно продать. Я внесла залог за тот виноградный участок, он, считай, наш. Насчет Модуса я договорилась с владельцем каменоломни в Гионской долине. За него дадут хорошую цену. А там пусть делают с ним что хотят, хоть в скалу замуруют!
– Ты… Как?!.. Ты!!! Без меня!!!
Захария сжал зубы, сжал кулаки, покраснел и затрясся. Со стороны могло показаться, что сейчас он задушит жену, стукнет по голове, перекинет через перила – или сам упадет замертво. Но Ассма была совершенно спокойна, на нее вид разгневанного мужа не произвел ровно никакого впечатления. Она величественно проследовала с террасы, захватив по пути чашу с остатками жареных шариков. Обернулась на пороге:
– Будет, как я хочу!
Действительно, до сих пор так всегда и было. Она была уверена, что так будет и на этот раз.
* * *Воровать Квентин не любил, но если уж брался за дело, то орудовал хладнокровно и решительно, как настоящий боевой сотник Карадога Косматого. Пока Модус отвлекал разговором толстяка-торговца с лотком медовых пирогов на пузе, он умудрился стянуть здоровенный кусок, размером с сандалию.
Друзья забрались на один из глиняных дувалов, огораживающих площадь, быстро проглотили добычу.
– Хорошо, – сказал Модус, поглаживая себя по животу. – Хотя добрый кусок зажаренного на углях мяса был бы лучше!
– Лучшему конца нет! – буркнул его товарищ.
Площадь уже была забита под завязку, но глашатаи продолжали истошно орать, словно завидевшие нож бараны:
– Справедливый суд и страшная казнь! Приходите и смотрите! Да убоятся…
Плотный воздух дрожал и колыхался над толпой («Двенадцать центурий», – привычно оценил Квентин), как над горячим очагом.
– Смотри! – Квентин показал пальцем на группу римских всадников, проследовавших вверх по улице к дворцовой площади. – Это начальник когорты оцепления с охраной, он всегда прибывает перед самым началом казни. Следом поведут Кфира. Пошли, быстро!
Не успев договорить, он спрыгнул с дувала и ввинтился в толпу, ловко раздвигая ее и продвигаясь вперед какими-то замысловатыми галсами. Модус поспешил следом.
– Не отставай! Шевелись!
Квентин все точно рассчитал. После того как солдаты стали теснить толпу, освобождая место для экзекуции, в людском море возникли водовороты и течения, одно из которых подхватило их и неожиданно вынесло в первые ряды, сразу за оцеплением. Впереди блестел на солнце забор из вогнутых прямоугольный щитов, его столбами были закованные в доспехи легионеры с длинными, приставленными к ноге копьями.
Друзья возвышались над толпой – два варвара: один светловолосый и светлобородый, второй с черными волосами и черной бородой, два могучих дуба среди приземистых южных кустарников; Квентин – тот вообще мог сойти за сказочного гиганта.
Они видели, как заняли свои места прокуратор Публий Крадок, члены синедриона, как под рев толпы принесли на носилках избитого, изломанного человека с лиловым яблоком вместо правого глаза.
Это был лекарь Кфир, еще недавно один из богатейших и влиятельнейших людей Ершалаима. При его появлении толпа зарычала, взревела, взорвалась общим криком, как одно тысячеглавое чудовище. Простой люд – рабы, попрошайки, бродячие певцы, проститутки, ремесленники, торговцы, городская чернь, которые вчера падали в пыль, спасаясь от колес повозки Кфира, сегодня увидят, как он умрет. Рев длился, не утихая, долго, очень долго, будто вздыбилась и застыла гигантская морская волна.
Встал префект, по его открытому рту и покрасневшему от напряжения лицу Модус понял, что он читает обвинение, но ничего не было слышно. Легионеры привели четырех вороных коней, носилки с Кфиром поставили у их пляшущих ног. Двое солдат развели его конечности в стороны – левая рука и левая нога были сломаны, они подались легко и невесомо, за свою правую часть Кфир пытался бороться, кусался и пинался, но после нескольких ударов рукояткой меча оставил эти попытки. Кожаные ремни одним концом обвязали вокруг его запястий и лодыжек, вторые концы закрепили на луках седел. Коней развели в стороны на несколько шагов, ремни натянулись, приподняв распятое буквой «Х» тело Кфира над землей…
Толпа затихла, с жадностью ловя первый крик жертвы.
Начальник тайной стражи, руководивший казнью, смотрел на прокуратора, приподняв свой меч.
– Точно так же римляне казнили моего отца Готрига Корнуоллского… – тихо проговорил Квентин.
– Я знаю. А мой отец уже пал в бою и не мог его защитить, – так же тихо отозвался Модус и добавил: – Это знак свыше. Что-то обязательно произойдет, я чувствую…
Прокуратор наклонил голову и слегка пошевелил пальцами. Начальник тайной стражи взмахнул мечом, крикнув:
– Авс!
Чуда не произошло. По крупам коней звонко ударили плети. Всхрап, стук копыт, тонкий пронзительный звук, похожий на звук натянутой и лопнувшей струны… Это вскрикнул Кфир, прежде чем рванувшиеся в стороны кони разорвали его тело на части. Толпа очнулась, взорвалась в припадке буйной радости: «Га-а-ааа!!! Сегодня не я, сегодня другой, богатый и могущественный простился с жизнью у всех на глазах, а я, худой, немощный, отвергнутый, я все еще жив!!! Га-ааа!!! Не я! Сегодня не я-а-а!!!»
Один конь, возбужденный криками, вырвался из рук легионера, проскакал вдоль трибун, раздувая ноздри, роняя пену изо рта, волоча за собой по пыли окровавленный кусок мяса. И вдруг, наклонив низко голову, с прыжка врезался в толпу, как привык, наверное, это делать в бою. Словно невидимый плуг прошел по людской гуще – взметнулись вверх руки, ноги, вращающимся колесом мелькнуло и исчезло чье-то тело с растрепанными, будто вставшими дыбом волосами. Толпа всколыхнулась, раздвинулась и снова жадно сомкнулась. Еще чья-то смерть, еще чьи-то переломанные кости… «И опять не я! Га-ааа! Не я-а-а!!!..»
Прокуратор Публий Крадок встал, подняв ладонь. Общий гул наткнулся на его повелительный жест, раскололся, развалился на отдельные голоса, тут же умолк. Какая-то женщина истерично закричала, когда легионеры вывели из толпы взмыленного коня с лоснящимися от крови копытами и увели прочь с площади.
– Правосудие свершилось! – громовым голосом объявил прокуратор.
Он смотрел поверх голов, в сверкающее зноем небо на севере; непонятно было, к кому он обращается – к толпе или к своим римским богам.
– Однако власть Рима не только карает преступников, но и вознаграждает своих смиренных и преданных слуг!
Он поднял вверх руку со сложенными «орлом» пальцами, в которых было зажато что-то блестящее.
– Вот – перстень, великий дар обретшему! Если он достанется свободному человеку, он получит сто динариев! Если же достанется рабу… – Томительная пауза. – Тот получит вдобавок еще и свободу!
Модус почувствовал осторожный толчок в бок («Чего?»), но поворачиваться не стал, он и так понял. Немного присел, самую малость, и застыл, как взведенная пружина.
В наступившей тишине было слышно, как блеет коза в одном из дальних дворов.
Прокуратор небрежно взмахнул рукой. В воздухе сверкнула искра, отсвет солнца на металле…
Вся площадь, наверное, подпрыгнула одновременно, все двенадцать сотен человек. Модус на какое-то мгновение увидел их лица – открытые рты, выкатившиеся глаза. Где-то внизу. Он взлетел над ними, выбросив вверх и вперед ладонь с жадно раскрытыми пальцами.
Время остановилось. Серебристая сверкающая муха медленно кувыркалась в воздухе, выписывала странные вензеля, словно выбирая, куда ей приземлиться, кого из толпы выбрать… Ближе, ближе, совсем рядом!
Удар. Модус ткнулся в чью-то спину, упал на землю, под топчущие ноги. Его пнули в живот, чья-то жесткая ступня скользнула по лицу, ободрав кожу. Он скрутился калачиком, подтянул колени к подбородку, отвалился в сторону. Кто-то схватил его, рывком приподнял. Он едва устоял, со всех сторон толкали, давили, словно он угодил в мельничные жернова. Кругом творилось что-то невообразимое. Толпа сошла с ума. Истошные вопли, ругань, рев, какое-то жирное размеренное чавканье и… кажется, да, это был хруст костей.