— Гнал чуточку быстровато для погодных условий, а, парень?
— Держали слишком короткий интервал для погодных условий? — спросил я.
Возможно, он побагровел — в таком свете определить это было трудно.
— Ты что — решил спорить со мной, сынок?
— И буду, если вы хотите повесить вмятины своей машины на меня.
— Ну-ка посмотрим твои права и регистрационную карточку. Я достал бумажник и протянул ему мои права.
— Карточку!
— Это пикап моего брата. Карточку он держит в своем бумажнике.
— Вот, значит, как? — Он сверлил меня взглядом, добиваясь, чтобы я опустил глаза. А когда убедился, что этого ждать долго, посмотрел мимо меня на Нону.
— Как тебя зовут?
— Черил Крейг, сэр.
— И почему тебе понадобилось кататься в пикапе его брата в такой буран?
— Мы едем к моему дяде.
— В Рок?
— Да-да.
— Никакого Крейга в Касл-Роке я не знаю.
— Его фамилия Эдмондс. Он живет на Бауен-Хилл.
— Так, значит? — Он зашел за багажник и посмотрел на номер. Я открыл дверцу и высунулся. Он записывал номер. Он пошел назад, а я все еще высовывался, по пояс залитый светом фар его машины. — Я думаю… В чем это ты вымазался, малый?
Мне не требовалось посмотреть на себя: я знал, в чем вымазался. Прежде мне казалось, что высунулся я так просто по забывчивости, но пока я писал это, то пришел к другому мнению. Нет, я не думаю, что дело было в забывчивости. Я думаю, мне хотелось, чтобы он увидел. В руке у меня был зажат гаечный ключ.
— О чем вы?
Он приблизился еще на два шага.
— Ты вроде бы порезался от толчка. Тебе надо…
Я размахнулся. У него от толчка слетела фуражка, и голова не была ничем покрыта. Я ударил его с маху чуть выше лба. Никогда не забуду этого звука: будто фунт сливочного масла шлепнулся на каменный пол.
— Поторопись, — сказала Нона и успокаивающе положила ладонь мне на шею. Она была очень прохладной, точно воздух в овощном погребе. У моей приемной матери был овощной погреб.
***Странно, что мне это вспомнилось. Она посылала меня в погреб зимой за овощами. Сама их консервировала. Конечно, не в жестянках, а в этих банках из толстого стекла с резиновыми уплотнителями под крышками.
Как-то я спустился туда за банкой фасоли. Банки хранились в ящиках, аккуратно надписанных почерком миссис Холлис. Помню, она всегда «крыжовник» писала с ошибкой, и это преисполняло меня тайным чувством превосходства.
В тот день я прошел мимо ящиков, надписанных «кружовник», в угол. Там было прохладно и сумрачно. Просто глубокая яма с земляными стенами, и в сырую погоду они слезились каплями, промывавшими петляющие бороздки. Запах был таинственными испарениями живых существ, и земли, и хранившихся там овощей — запах, поразительно напоминающий запах женских половых органов. В одном углу там стоял старый, разбитый печатный станок — стоял там, когда я спустился туда в первый раз, — и порой я играл с ним, притворялся, будто могу пустить его в ход. Я любил овощной погреб. В те дни (мне было девять или десять) овощной погреб был самым любимым моим местом. Миссис Холлис отказывалась ступить туда хоть ногой, а спускаться туда за овощами было ниже достоинства ее мужа. И потому спускался туда я, вдыхал этот особый потаенный землистый запах и наслаждался уединением его почти утробной тесноты. Освещался погреб заросшей пылью лампочкой без абажура, которую мистер Холлис водворил туда, вероятно, еще до англо-бурской войны. Иногда я складывал ладоши, шевелил пальцами и сотворял на стенах вытянутых ушастых кроликов.
Я взял банку с фасолью и уже собрался вылезти, когда услышал шорох под старым пустым ящиком. Я подошел и поднял его.
Под ним на боку лежала бурая крыса. Она задрала голову и посмотрела на меня. Бока у нее бурно вздымались, она оскалила на меня зубы. Такой огромной крысы мне еще видеть не доводилось, и я нагнулся пониже. Она рожала. Два безволосых слепых детеныша уже припали к соскам у нее на животе. А третий наполовину появился на свет.
Мать беспомощно уставилась на меня, готовая укусить. А мне хотелось убить их, убить их всех, расплющить в кровавые лепешки. Но я не мог. Ничего отвратительнее я в жизни не видел. И пока я смотрел, по полу быстро пробежал коричневый паучок — по-моему, это был сенокосец. Крыса-мать лязгнула зубами и проглотила его.
Я убежал, споткнулся на лестнице, упал и разбил банку с фасолью. Миссис Холлис меня выдрала, и с этих пор я спускался в погреб, только если мне не удавалось отвертеться.
***Я стоял, смотрел на полицейского и вспоминал. — Поторопись, — снова сказала Нона. Он оказался куда легче Бланшетта, а может быть, мне в кровь поступило больше адреналина. Я схватил его в охапку и отнес к краю моста. Я с трудом различал водопад ниже по течению, а выше по течению опора железнодорожного моста была лишь неясной тенью, смахивающей на плаху. Ночной ветер выл и визжал, снег бил мне в лицо. Секунду-другую я прижимал полицейского к груди, точно уснувшего младенца, но затем вспомнил, кем он был, и бросил через перила вниз, в темноту.
Мы вернулись к пикапу, забрались внутрь, но он не завелся. Я пытался и пытался завести мотор, пока не почувствовал сладковатого запаха бензина, затопившего карбюратор. Тогда я сказал:
— Идем.
Мы пошли к полицейской машине. Переднее сиденье было погребено под грудой предупреждений о нарушении, штрафных квитанций и двумя блокнотами с зажимами. Коротковолновый приемник под приборной доской трещал помехами и бормотал:
— Номер четвертый, ответьте, четвертый. Вы меня слышите?
Я подсунул руку под приборную доску и выключил его, оцарапав костяшки пальцев обо что-то, пока нащупывал нужную кнопку. О помповое ружье. Наверное, его личную собственность. Я достал его и протянул Ноне. Она положила его поперек колен. Я поставил задний ход. Машина была помята, но мотор и ходовая часть не пострадали. На ней были покрышки с шипами, и они отлично впились в наледь, которая была причиной всего, что тут произошло.
И вот мы в Касл-Роке. Дома, если не считать нескольких домиков-прицепов в стороне от шоссе, исчезли. Само шоссе еще не было очищено от снега, и на нем не виднелось ни единого следа, кроме тянущихся за нами. Вокруг высились могучие ели, облепленные снегом, и, глядя на них, я ощутил себя крохотным, ничего не значащим — крошка, застрявшая в глотке этой ночи. Время теперь шло к одиннадцати.
***На первом курсе мне было не до вольной студенческой жизни. Я усердно занимался и работал в библиотеке — расставлял книги по полкам, подклеивал переплеты, учился каталогизированию, а весной был еще бейсбол.
В конце академического года перед самыми экзаменами в гимнастическом зале были устроены танцы. К первым двум я подготовился и, не зная, куда себя девать, забрел туда.
Темно, полным-полно, потно и перенапряженно, как бывает только на студенческих сборищах перед тем, как упадет топор экзаменационной гильотины. Воздух пропитан сексом. И обонять его не требовалось — только протяни руки и зажмешь его в ладонях, будто тяжелую мокрую тряпку. И знаешь, что попозже начнется оргия любви. Или того, что сходит за любовь. Ею будут заниматься на трибунах у задней стены, и в парничках автостоянки, и в отдельный комнатах, и в общих спальнях. Ею будут заниматься мужчины-мальчики, с нависающей над ними военной повесткой, и хорошенькие студенточки, которые в этом году бросят учиться, вернутся домой и заведут семью. Ею будут заниматься со слезами и со смехом, спьяну и трезво, стесняясь и отбросив все запреты. Но главное — торопливо и коротко.
Конечно, были и одиночки, но единицы. В такой вечер куда больше шансов не остаться в одиночестве. Я побрел мимо эстрады. Когда я приблизился к кратеру звуков, музыка, ритм обрели осязаемость. Позади группы полукольцом стояли пятифутовые усилители, и вы чувствовали, как ваши барабанные перепонки прогибаются от басовых нот то внутрь, то наружу.
Я прислонился к стене и стал наблюдать. Танцующие двигались в принятом стиле (будто были не парами, но троицами: третий, невидимый, держался между ними, и они его трахали спереди и сзади), загребая ногами опилки, которыми был усыпан отлакированный пол. Никого знакомого я не увидел и ощутил себя одиноким — но с приятностью. Я находился на той стадии, когда вы фантазируете, что все уголками глаз поглядывают на вас, романтичного таинственного незнакомца.
Примерно через полчаса я вышел и в вестибюле взял банку кока-колы. Когда я вернулся, кто-то затеял хоровод, меня в него втянули, и мои руки легли на плечи двух девушек, которых я видел впервые. Мы шли и шли по кругу. В кольце было человек двести, и оно занимало половину зала. Затем оно распалось, и человек двадцать — тридцать образовали кольцо внутри первого и начали двигаться в противоположную сторону От этого у меня закружилась голова. Я увидел девушку, похожую на Бетси Молифент, но знал, что просто фантазирую. Когда я посмотрел снова, то не увидел ни ее, ни кого-нибудь хоть слегка на нее похожего.
Когда кольцо наконец распалось, мной овладела слабость, и я почувствовал себя скверно. Пробрался к трибуне у задней стены и сел. Музыка была чересчур громкой, воздух — чересчур жирным. Мое сознание взметывалось и проваливалось. Я слышал, как удары сердца отдаются у меня в голове — как бывает после самого немыслимого выпивона в вашей жизни.
Прежде я думал, что дальнейшее произошло, потому что я устал, и меня слегка подташнивало после этого кружения, но, как я уже говорил. пока я пишу, все обретает новую четкость. И я уже не могу верить этому.
Я снова поглядел на них, на всех красивых, торопливых людей в полумраке. Мне почудилось, что все мужчины выглядят испуганными, их лица удлинялись в гротескные маски, почти неподвижные. И понятно почему. Женщины — студенточки в свитерках, коротких юбочках, расклешенных брючках, все превращались в крыс. Сначала меня это не испугало, я даже засмеялся. Я знал, что просто галлюцинирую, и некоторое время следил за происходящим почти клиническим взглядом.
Потом какая-то девушка встала на цыпочки, чтобы поцеловать своего партнера, и это стало последней соломинкой. Покрытая шерстью длинная морда с черными дробинами глаз потянулась вверх, рот растянулся, обнажая зубы… Я ушел.
Несколько секунд я простоял в вестибюле почти в полубезумии. Дальше по коридору был туалет, но я прошел мимо и поднялся по лестнице.
Раздевалка помещалась на третьем этаже, и последний марш лестницы я одолел бегом. Распахнул дверь и ринулся в одну из кабинок. Меня вывернуло наизнанку среди смешанных запахов мазей, пропотевших маек, намасленной кожи. Музыка была далеко-далеко внизу там; тишина наверху здесь была непорочной. Мне стало легче.
***У Саутвест-Бенд нам пришлось остановиться перед знаком «стоп». Воспоминание о том вечере возбудило меня по непонятной причине. Я весь затрясся.
Она поглядела на меня с улыбкой в темных глазах.
— Сейчас?
Я не мог ответить, слишком уж сильно меня трясло. Она медленно кивнула. За меня.
Я свернул на боковую дорогу, которая летом, видимо, служила для вывоза бревен. Отъехал я не очень далеко, так как опасался застрять. Выключил фары, и на ветровое стекло начали бесшумно ложиться хлопья.
— Ты любишь? — спросила она почти с добротой.
У меня вырывался какой-то звук, словно его из меня извлекали. По-моему, те было что-то очень похожее на звуковое воспроизведение мыслей кролика, попавшего в силки.
— Здесь, — сказала она. — Прямо здесь.
Это был экстаз.
***Мы чуть было не сумели выбраться назад на шоссе. По нему как раз проехал снегоочиститель, мигая желтыми огнями в ночном мраке, громоздя поперек нашей дороги высокий снежный вал.
В багажнике полицейской машины была лопата. Чтобы прорыть выезд на шоссе, мне пришлось копать полчаса, и к тому времени дело шло к полуночи. Пока я разгребал снег, она включила полицейский приемник, и мы узнали, что нам нужно было узнать. Трупы Бланшетта и паренька из пикапа были найдены. Полиция подозревала, что мы захватили патрульную машину. Фамилия полицейского была Эссенджан, редкая такая фамилия.
В высшей лиге был игрок по фамилии Эссенджан (по-моему, он играл за «Доджерсов»). Может, я убил его родственника. То, что я узнал фамилию полицейского, на меня никак не подействовало. Он держал слишком маленький интервал, и он встал у нас на дороге.
Мы выехали на шоссе.
Я чувствовал ее волнение — бурное, и жаркое, и обжигающее. Я остановился, чтобы смахнуть рукавом снег с ветрового стекла, и мы поехали дальше.
Миновали западную окраину Касл-Рока, и мне не надо было говорить, где свернуть. Залепленный снегом указатель сообщал, что это — Стэкполское шоссе.
Снегоочиститель тут не побывал, но кто-то проехал по шоссе раньше нас. Отпечатки протекторов были еще четко видны на сметаемом закручиваемом снегу.
Миля, потом — меньше мили. Ее яростное нетерпение, ее невыносимая потребность передавались мне, и в меня вновь вселилась тревога. Поворот, а за ним — техпомощь, ярко-оранжевый кузов, мигалки, словно пульсирующие кровью. Машина перегораживала шоссе.
Вы не можете себе представить ее бешенство — то есть наше бешенство, потому что теперь, когда это произошло, мы стали единым целым. Вы не можете вообразить эту сокрушающую волну паранойи, это убеждение, что на нас теперь ополчились все.
Их было двое. Один — скорчившаяся тень среди мрака впереди. Другой держал электрофонарик. Он пошел к нам, и фонарик подпрыгивал, будто жуткий глаз. Ненависть теперь была не просто ненавистью. К ней примешивался страх — страх, что мы лишимся всего в последний момент Он кричал, и я опустил стекло моей дверцы.
— Тут вы не проедете! Давайте в объезд по Боуенскому шоссе. У нас обрыв провода под током. Вы не…
Я вышел из машины, поднял ружье и выдал ему из обоих стволов. Его отшвырнуло на оранжевый кузов, а меня прижало к дверце. Он начал соскальзывать, глядя на меня непонимающими глазами, а потом рухнул в снег.
— Еще патроны есть? — спросил я Нону.
— Да. — Она протянула их мне.
Я переломил ствол, выбросил стреляные гильзы и вложил новые патроны.
Его напарник выпрямился и недоуменно смотрел на меня. Он что-то крикнул, но ветер унес его слова. Как будто задал вопрос. Но это было не важно: я собирался его убить. Я пошел к нему, а он стоял и глядел на меня. Думается, он не осознавал, что происходит. По-моему, он подумал, что все это ему снится.
Я выстрелил из одного ствола. Слишком низко. Взметнулся вихрь снега и осыпал его хлопьями. тут он завопил в ужасе и побежал, гигантским прыжком перемахнув через упавший на дорогу провод. Я выстрелил из второго ствола и опять промахнулся. Он исчез в темноте, и о нем можно было забыть. Он больше не преграждал нам путь. Я вернулся к полицейской машине. — Придется идти пешком, — сказал я. Мы прошли мимо трупа, перешагнули через шипящий провод линии высоковольтного напряжения и пошли дальше по шоссе, следуя далеко отстоящим друг от друга отпечаткам подошв бегущего человека. Кое-где сугробы были ей почти по колено, но она все время шла чуть впереди. Мы оба тяжело дышали.
Мы поднялись на холм и спустились в узкий проход. С одной стороны стоял накренившийся заброшенный сарай с выбитыми окнами. Она остановилась и стиснула мой локоть.
— Вон, — сказала она и указала на противоположную сторону.
Даже сквозь рукав пальто ее пальцы впивались в мою руку до боли. Ее лицо застыло в свирепой торжествующей усмешке. — Вон там. Там.
Там было кладбище.
***Скользя и спотыкаясь, мы вскарабкались по откосу и перебрались через занесенную снегом каменную ограду. Конечно, я бывал тут и прежде. Моя настоящая мать родилась в Касл-Роке, и хотя она и мой отец никогда там не жили, семейные могилы находились тут. Наследство се родителей, которые жили и умерли в Касл-Роке. Пока я был влюблен в Бетси, то часто приходил сюда, чтобы читать стихи Джона Китса и Перси Шелли. Полагаю, вы считаете, что это была подростковая глупость, но я так не думаю. Даже сейчас. Я чувствовал себя близким им, утешенным. После того как Ас Меррил меня избил, я больше там не бывал. Пока меня туда не привела Нона.