Тебе хотелось бы, чтобы он умер?
Майк не мог припомнить, нашелся ли у него ответ.
Майк наклоняется к миниатюрному полю брани, благодаря его стараниям усеянному трупиками: сопротивление ничтожно — то лапка где дернется, то крылышко, а одна особенно непокорная жертва медленно тащится по кругу. В баллончике осталось еще много вещества, но Майк и без того терзается за учиненный геноцид и не знает, будет ли следующая струя яда актом милосердия или лишним оскорблением погибшим. Странно, почему не продаются баллончики с антидотом на тот случай, если кому взбредет в голову передумать. Хотя трудно представить, чтобы осы весело вышли из подобной переделки: «Отлично, Майк, ты действительно одурачил нас на несколько минут».
— Наверное, из всего этого стоит извлечь урок, — слышит он за своей спиной.
Он даже не подозревал, что Эван вышел из дома, а тем более стоит в нескольких футах. Он всегда считал музыкантов шумными людьми, которых за версту слышно.
— Вот как? — Сегодня выходной, и он не обязан учить какие-то уроки. Майк выпрямляется. Может, с высоты покажется, будто осы всего лишь заснули. — Какой еще урок?
Несколько секунд Эван стоит, засунув свои огромные руки в карманы, и рассматривает обработанное ядом гнездо.
— Им казалось, они знают свое место. Они все просчитали… решили, что нашли свою нишу. А теперь смотри, что с ними стало.
Майк ничего не говорит, только жалеет, что у него нет смелости сказать Эвану, чтобы тот шел подкрепился журналом или еще чем-нибудь. Весь этот разговор о своем месте и найденной нише… похож на угрозу, очень тонкую угрозу.
— Не знаю, думал ли ты об этом раньше, — говорит затем Эван, почему-то запинаясь, чего с ним никогда не бывало, — но если бы ты заинтересовался уроками на фортепьяно, вероятно, я мог бы тебе помочь. В прошлом году во время развода мне пришлось продать свой инструмент, но сейчас я подумываю о том, чтобы купить хорошее электронное пианино. «Каваи» выпускает довольно неплохие штуки, звучание от настоящих почти не отличить. Ты бы мог практиковаться в любое время.
— А гитара тебе случайно не знакома?
— К сожалению, нет.
— Я так и думал. Да ладно, не страшно, — отвечает Майк и, сам не зная почему, вдруг выпаливает: — Все равно сейчас уже никто не занимается настоящей музыкой. Просто компилируют из того, что уже сделано другими. Если начать заниматься чем-то, требующим практики, вместо того чтобы просто нажимать кнопки, то, пожалуй, примут за чурбана.
Эван моргает, глядя на него из-под маленьких кругленьких очочков. Майк вдруг понимает, что таких чистюль ему видеть еще не приходилось. Ни пятнышка на нем, ни лишней ниточки. Может, все дело в прическе, такой короткой, что даже ветру ее не растрепать.
— За чурбана, — тихо, почти шепотом повторяет Эван. Ну вот, опять чувство вины.
— Я просто… подумал о себе. Не имел в виду тебя. Ведь таких технологий в твое время не существовало.
Но Эван говорит, что все в порядке, Майк не сказал ничего дурного, и потом, ему не впервые приходится думать, будто это слово относится к нему самому. Вид у него при этом становится такой, словно ему хочется оказаться где-то в другом месте. Или это просто голодный взгляд — видно, парню пришло время подкрепиться вкусным фантиком.
Уроки фортепьяно. Более дурацкой идеи не придумать.
— У тебя когда-нибудь были дети?
— Те, которые выжили? — говорит Эван. — Нет.
Майк вдруг ясно осознает, что в руке у него аэрозольный баллончик, но своими руками обыкновенного размера он владеет, видимо, лучше, чем голосовыми связками, потому что не может не подумать, что бы вышло, если бы он обрызгал Эвана. И опять та же мысль: было бы это актом жестокости или милосердия?
Через несколько дней он достает из гаража лопату для очистки снега и соскребает опустевшее гнездо со стены дома. Оно падает на землю с глухим стуком, от него отлетают чешуйки, но оно остается почти целым и по-прежнему выглядит как нечто из другого мира или по крайней мере нечто, что не принадлежит этому миру. Майк наступает на гнездо, и оно хрустит под подошвой кроссовки, а когда он убирает ногу, то видит, как в обломках поблескивают раздавленные оболочки личинок.
Он, конечно, идиот, раз жалеет кучку насекомых, которые, если этикетка на баллончике верна, существуют только для того, чтобы жалить тебя без устали. И хватит с него развития личности, о котором проповедует Лидия. Если жертвенность помогает тебе не озлобиться, то по логике вещей противоположное действие должно способствовать обратному эффекту. Что ж, в случае с осами он взял свое сполна, даже слишком, а результат нулевой. Внутри у него до сих пор сидит жалость, какой он раньше не испытывал, хотя, быть может, он не туда ее направляет — наверное, следовало бы излить какую-то часть и на Эвана.
Но это не тот парень, которого легко пожалеть.
Может быть и так, что парень не нуждается ни в какой жалости. В целом, похоже, Эван отлично преуспевает во всем, что касается Лидии. Эти двое, должно быть, думают, что он не слышит, чем они занимаются в своей спальне, и возможно, они были бы правы, если бы с недавних пор у него не появилась привычка потихоньку удирать из окна посреди ночи, чтобы провести часок-другой, сколько удастся выкроить, с Чарис. После он так же тихо возвращается к себе, ложится на кровать и бодрствует, словно сон полагается кому угодно, только не ему. Так вот, почти каждую ночь Майк невольно убеждается, что Эвану везет куда больше по части активности, чем ему. Майку остается только надеяться, что он еще свое наверстает.
Самое странное, он никогда не подозревал, что Эван окажется таким динамитом страсти. А после того, как Майк застал его за поеданием бумажных ленточек, он даже стал подумывать, не предпочитает ли Эван в действительности бумажных женщин: может, для такого, как он, съесть разворот журнала гораздо привлекательнее, чем переспать с моделью, напечатанной в нем?
Но, видимо, Эван знает свое дело за дверьми спальни. Либо это, либо Лидии невероятно хорошо удается притворяться, но разумно ли, чтобы она притворялась с таким энтузиазмом каждую ночь? Майку так не кажется. Ибо если не испытывать в полной мере то, о чем громогласно возвещается на весь дом, даже Лидии не захотелось бы в такой степени поощрять мужчину. Живи они в многоэтажном доме с тонкими стенами, обеспокоенные соседи постоянно вызывали бы полицию.
Почти каждую ночь Майку кажется, что Лидия находится при смерти минуту или две, прежде чем раствориться в странном довольном постанывании.
Сейчас больше, чем раньше, он рад, что не утратил скудных воспоминаний о родной матери, но их вполне достаточно, чтобы убедиться — между нею и Лидией нет ничего общего. Это различие осталось незыблемым, и вероятно, оно и послужило причиной того, что по настоянию Лидии они так и не стали кем-то друг другу. И хотя последние десять лет Лидия была ему все равно что матерью, она все же сохранила за собой привилегию превращаться в необузданную женщину, и у него при этом не сносило крышу.
Чарис только подтверждает его мысль, когда однажды ночью он делится своими соображениями, желая выяснить, что она обо всем этом думает.
— Молодец Лидия, — говорит Чарис, словно не видит в его рассказе ничего странного.
— Значит, ты не считаешь, что это извращение? — Ему действительно необходимо знать.
— Какое извращение? Что они не боятся хорошо проводить время?
— Ну как же, — отвечает Майк, произнося вслух то, о чем сам пока не имеет твердого мнения, — все-таки она уже в возрасте.
— Позволь открыть тебе секрет, — говорит Чарис под звездами, со вкусом ягодного вина на губах. — Мне хотелось бы, чтобы моя мать все еще помнила, каково это — идти вразнос и так ловить кайф. Думаю, нам с сестрами тогда жилось бы гораздо легче и веселее. А то она почти всегда смотрит на нас так, будто мы украли у нее все это.
Подобные замечания заставляют его осознать прежде всего одно: ему никогда не научиться понимать, как мыслят женщины.
Даже в самые благоприятные минуты они кажутся ему такими же чужеродными созданиями, как те, что выползли из уничтоженного им гнезда.
— И куда же вы припрятали украденное? — спрашивает он. Чарис смотрит на небо, обхватив руками колени, будто ей в самом деле необходимо обдумать ответ.
— Наверное, оставили у себя. Выпили из нее все соки и теперь веселимся, словно имеем на это право.
Опять перед ним возникает картина, навеянная насекомыми, — он ничего не может с собой поделать. Наверное, виновата по-летнему липкая духота и ожидание того, что она вскоре с собой принесет. Он представляет Чарис и ее четырех сестер, знакомых ему в основном по фотографиям, в виде комаров, облепивших их мать и высасывающих из нее способность отрываться на полную катушку. Куда бы она ни повернулась, ей не избежать острых полых хоботков, которые они всаживают в нее, чтобы вытянуть еще немного joie de vivre.[8] Она бессильно вскрикивает, смиряясь с поражением: «Как теперь я смогу жить, как смогу любить, вы, неблагодарные шлюшки?» В устах женщины такое слово кажется ему невероятным… что, возможно, является частью проблемы.
— Выходит, вся эта накопленная энергия теперь находится внутри тебя, — поясняет Майк с таким пылом, что хоть спички о него зажигай.
— Нечего придавать каждому слову собственный смысл. Я имела в виду совсем другое.
Вот опять. В который раз подстрелен на лету. Его страстное желание — абсолютная необходимость оказаться внутри нее — разгорается, как пожар.
— Ты красавчик, — весело говорит она ему, словно этого достаточно, чтобы охладить его пыл.
Может быть, для Лидии это на пользу, в конце концов решает он — столько внимания, столько желания, столько удовлетворения.
Шумные ночные битвы между ней и Эваном длятся недели три, когда Майк приходит к выводу, что ему это вовсе не кажется: она в самом деле худеет. Потеряны не только те несколько лишних фунтов, которые она набрала после ухода отца. Поначалу так и было, будто Лидия пролистала в обратном порядке страницы нескольких календарей, восстановив в себе ту женщину, которая, как он помнил, впервые приняла его в свой дом. Но Лидия на этом не остановилась, он никогда не видел ее такой худой: теперь она отбрасывает тень, которая с каждым днем становится все уже; в результате Лидия превращается в такую же худышку, как любая из подруг Чарис, за весь день проглотившая не больше двух кусочков. Разница в том, что у Лидии по-прежнему висит второй подбородок.
— Ты здорова? — спрашивает он ее в один прекрасный день. Обязан спросить. Так поступают сыновья, хотя он больше никому не приходится сыном. Ну и что, неужели он должен не обращать внимания, если с ней не все ладно?
— На все сто! — весело отвечает она.
Она пытается успокоить его той же самой уверенной улыбкой, к которой, должно быть, прибегает всякий раз, когда покупатели говорят: «Мы берем, что подписать?» Только дело в том, что, оказывается, он никак не может ей поверить. Наконец между ними встала тайна. Тайна и ложь. Так поступают все матери, даже те, что не рожали: лгут, чтобы их малыши не беспокоились. Но с чего вдруг они решили, будто эта ложь срабатывает?
До этой минуты он и Лидия всегда были открыты друг для друга, потому что, не имея ни одной общей хромосомы, они могли себе это позволить. Что в конце концов могло случиться такого ужасного, о чем она отказывается ему рассказать? Наверняка здесь замешан Эван. Он принес в дом какую-нибудь жуткую болезнь, что нередко среди музыкантов. Или другой вариант: как-то вечером она отправилась в клуб послушать его игру и увидела, что на нем виснет какая-то баба — этакая палка с сосками, — после чего Лидия решила вступить с ней в соревнование.
Несправедливо, думает Майк. Лидия превращает его в детектива в собственном доме, выбрав для этого самое дрянное время. Как можно так грузить его теперь, когда близится к концу учебный год и пора бы начать беспокоиться об экзаменах?
Взвалив на себя роль детектива, он тем не менее не имеет права заставить кого-то отвечать на вопросы; в таких условиях он вынужден полагаться только на собственную наблюдательность, из-за которой возникает еще больше вопросов. Лучше бы ему не обращать внимания, что Лидия в последнее время, даже в самую жару, носит длинные рукава. Уже много недель он не видел ее локтей.
Как и колен. Она пристрастилась носить брюки. Не то чтобы она была большой любительницей шорт — ей не хотелось открывать венозные сеточки выше колен, — но все-таки когда-то она ведь носила шорты. В иные дни соображения удобства брали перевес над гордостью. Однако теперь, он уверен, она не станет носить не только шорты, но даже юбки и платья. Позже ему удастся поспать. Субботнее утро — время вывоза мусора, вспоминает он, услышав лязг грузовика и грохот опустошаемых баков, доносящийся с конца квартала.
Мусор за всю неделю выставляется позади дома на обочину дороги и ждет, что его увезут и обезличат. Если Майк хочет добраться до сути всех этих тайн, лучшего времени ему не найти.
Майк хватает джинсы, с трудом напяливает их и застегивает уже на ходу, минуя запертую надежную дверь, за которой Лидия и Эван беззвучно охраняют свои тайны. Он не тратит время на обувь и сам беззвучно покидает дом через черный ход. Пересекает мокрую от росы лужайку быстрым легким шагом.
Грузовик с командой из четырех мусорщиков остановился за четыре дома от них, так что времени у него не так много, если он хочет основательно покопаться и найти хоть что-то. Утренний воздух прохладен и влажен, к голым ступням сразу налипла корка грязи и мелкой гальки, когда он останавливается у двух объемистых зеленых пластиковых баков и начинает отмахиваться от мух, привлеченных мусором. Над одним из баков их особенно много.
Поначалу Майку кажется, что они слетелись на кухонные отходы, но почти сразу он отбрасывает эту версию. У них в доме принято питаться полуфабрикатами. Какие уж тут отходы, если почти никто не готовит?
Он хватается за ручку и рывком открывает крышку бака.
Мух стало еще больше — они взметнулись вверх густым облаком и загудели так громко, что почти не слышно, как работает гидравлический пресс приближающегося грузовика. Майк отмахивается от мух крышкой, словно это щит, и чувствует, как о пластмассу градом стучат твердые маленькие тельца насекомых. Его начинает мутить от мысли, что здесь собралось так много этих безмозглых жадных существ.
Кое-как развеяв тучу насекомых, Майк запускает свободную руку в мусорный бак, хотя не представляет, что хочет найти. Если это использованные иглы, то, наверное, он поступает глупо, так как рискует проткнуть ладонь одной из них.
Зловоние ударяет ему в нос только после того, как он вспоминает, что следует дышать. Что ж, знавал он запахи и погаже — тухлятины, например, или мусорных урн возле дешевых забегаловок жарким днем. Здесь же был какой-то непонятный запах чего-то, что пока не достигло полного разложения, но уже отдает распадом. Мусорные баки обычно так не пахнут.
Он быстро отыскивает источник смрада — большой белый пластиковый мешок, засунутый на самое дно и небрежно присыпанный сверху другим мусором, — видно, действовал какой-то
Как-то вечером его бдительность приносит плоды благодаря минутной беспечности Лидии. На его глазах она тянется за почтой, вернее, за тем, что от нее осталось после того, как Эван поработал с макулатурой, и Майк подмечает расстегнутый рукав, который задирается и открывает несколько дюймов бинта, обернутого вокруг руки, а также краешек желтоватого пятна на нем. Майк смотрит на это секунды две, не больше, не успевая даже удостовериться, что ему ничего не померещилось, как она тут же прижимает руку к исхудалому телу. Он притворяется, что ничего не заметил, а Лидия тем временем торопливо застегивает рукав и притворяется, что не смотрит на него исподтишка, желая знать, увидел ли он что-нибудь.
Майк решает, что эти двое стали задрипанными наркоманами: Эван нашел поставщика наркотиков и теперь пытается самым дебильным способом вернуть великую и опасную эпоху джаза, которая, по нелепому недоразумению, закончилась еще до его рождения. Только дело в том, что они оба пока не научились все делать правильно, зато успели сотворить черте что со своими конечностями, перепортив одну вену за другой.