Ванвейлен соскочил с лошади, собрал прошения, положил их в переметную суму, каждого посетителя утешил, суму отнес в свою горницу. Потом спустился в залу, где собрались остальные шестеро землян, швырнул на лавку шитый плащ королевского советника и попросил какой-нибудь еды:
– А то с вечера было недосуг поесть. Арфарра, – прибавил он со смешком, – по-моему, только медузий отвар пьет. Здоровому человеку рядом с ним невозможно.
Бредшо спросил:
– Ты где был вчера?
– На дамбе, – ответил Ванвейлен.
– Неправда, – ответил Бредшо. – Я там был с Даттамом, тебя на дамбе не было.
Ванвейлен молча уминал молочного поросенка с серебряной тарелки о трех ножках. Поросенка вчера прислали с королевского стола. Серебро поднесла депутация из Семиречья.
Бредшо внимательно оглядел одежду Ванвейлена, особенно юфтяные сапожки, и решил, что одежда слишком чистая для человека с таким утренним аппетитом. Он покинул залу, прошел в горницу, развернул переметную суму. Там лежало шерстяное платье и грубые кожаные сапоги, перепачканные зеленоватой, в каолиновых прожилках глиной. Бредшо давно исходил окрестности Ламассы и знал, что возле дамбы такой глины нет: есть ближе к городу, там, где обнажилось старое русло. Бредшо решил не скандалить, спустился вниз.
Ванвейлен внизу объел поросенка, съел целую тарелку лапши, запил красным чаем, вытер губы и сказал:
– После Весеннего Совета я еду королевским посланцем в Кадум, а оттуда – на Север.
Все потеряли дар речи, а Бредшо спросил:
– А корабль?
Надо сказать, что земляне, не считая Ванвейлена, потратили три недели не зря. Из погребов бывшей бакалейной лавки вынесли бочки и крюки, навесили замки с секретом. Достали все необходимое, – вернее, треть необходимого, и кое-как Стависски и Нишанов ухитрились запеленговать аварийные позывные корабля, наложить их на карту, вычислить место, и вычислили: выходило, что корабль лежит где-то возле столицы провинции. Слишком уж точно свалился: куда как вероятней, что был притащен.
– А что – корабль? – сказал Ванвейлен. – Пилоты – и без меня есть, если вам дадут улететь. Связь теперь будет, по крайней мере до тех пор, пока шпионов с неба не подвесят на стенке вверх ногами. И это очень отрезвляюще подействует на чиновников империи, что они не обладают монополией на шпионов с неба.
– А почему вы, собственно, думаете, что нас сразу зачислят в шпионы?
Ванвейлен пожал плечами:
– В империи две тысячи лет как небо населено исключительно чиновниками, судьями и шпионами. Под первые два разряда вы не подходите.
Доел кусок лепешки, вымыл руки в бронзовой лохани и сказал:
– Никогда в жизни я не приносил и не принесу столько пользы, сколько сейчас. И, заметьте, я не загоняю ручей в гору сообразно собственному разумению, я делаю то, что делает Арфарра.
– Так, – осведомился Бредшо. – Может, господин королевский советник хоть скажет своим недостойным соплеменникам, что будет на Весеннем Совете? Говорят, чудеса будут.
– Это не мои тайны, – спокойно возразил Ванвейлен. – К тому же тут кое-кто слишком дружен с Даттамом.
– А то будет, – ответил вкрадчиво Стависски, – что после Весеннего Совета королевские посланцы поедут наводить порядок по всей стране. Срывать незаконнорожденные замки.
– Если порядок, – сказал Ванвейлен, – это когда бедняк не дрожит за жизнь, а богач – за имущество, то да – наведем порядок.
Бредшо посмотрел на него и сказал:
– Даттам мне вчера говорит: «Товарищ ваш теперь даже головку держит, как Арфарра-советник. Только вот глаза все равно не яшмовые…»
– Сволочь твой Даттам, – сказал Ванвейлен. – Если бы Небесные Кузнецы победили, он бы в империи завел порядки хуже иршахчановых.
– Что, – спросил Стависски, – не жалеешь, что Марбод Кукушонок жив?
На щеках Ванвейлена вспыхнуло два красных пятна, он помолчал и ответил сквозь зубы:
– Он еще сам об этом пожалеет.
На прощание королевский советник встал, спустился вниз, разыскал в сенях плоскогубцы, поднялся вверх, снял с гвоздя тяжелый подвесной светильник из белой бронзы, со свисающими кистями дымчатых топазов, вытащил из бревна гвоздь, на котором светильник висел, вручил светильник старшему Нишанову, а гвоздь – младшему Нишанову, и сказал:
– Железных гвоздей рядом с порогом не вбивают. Придут люди и скажут: «В доме советника Ванвейлена скоро будет несчастье».
Подхватил шитый плащ и был таков.
Когда он выезжал за ворота, в окно высунулся разъяренный Бредшо и проорал:
– Эй! Клайд! Не берите взяток подвесными светильниками, которые надо вешать на железные гвозди!
* * *Клайд Ванвейлен весьма изменился: он почувствовал вкус того, чего доселе не знал: власти. В глубине души он дивился необыкновенной быстроте, с которой можно было достичь вершин в обществе, гордящемся родом и кланом. Это все равно, если б его отец в первый же месяц после эмиграции попал в сенат.
Ванвейлен, конечно, не обманывался насчет своего статуса и понимал, что возвышение его – не от избытка, а от недостатка демократии: королю и Арфарре выгодно иметь при себе людей, зависящих от самого короля, а не от обычаев и людей страны.
Впрочем, из земельных грамот было видно, что истинно древних родов в королевстве: два, три, четыре. А большинство было таких, чей дед или отец сообщал предыдущему владельцу поместья: «Мой род начинается с меня, а твой – оканчивается тобой…» В империи власть имущие величали себя представителями народа, в королевстве – представителями знати, но кто из них лгал больше – неизвестно.
Большая часть времени королевского советника была занята, как водится, судебными исками. Люди уверились, что король и в самом деле призывает показывать «неправды и утеснения собственников в принадлежащем им имуществе» – и показывали. По первому разу Ванвейлен спросил у Арфарры совета. Тот усмехнулся и ответил, что хороший судья судит не по закону, а по справедливости. Ванвейлен вскипел. Вскоре он понял, к своему ужасу, что Арфарра был прав. Через неделю он забыл многое, непригодное для этого мира, и понял, что Марбода Кукушонка надо было повесить в назидание иным.
Иски ограбленных крестьян были однообразны, как симптомы одной болезни, и началась эта болезнь, действительно, задолго до завоевания. Еще тогда люди богатые и влиятельные обманом или насилием заставляли переписывать на себя землю, принадлежащую среднему классу, а потом отдавали эту землю обратно бывшему собственнику – но уже в обработку. Средний класс исчезал: земли пустели. Тогда-то Золотой Государь учредил общины, стал снижать налоги и прощать недоимки. Но все было напрасно, самый механизм прощения недоимок обратился против фермеров: человек маленький вынужден был платить аккуратно, а человек влиятельный хитрил, крутился – пока не выходило прощения всех недоимок.
Все это происходило до завоевания (а в империи это происходило сейчас), а после завоевания обман уступил место насилию. Человек с мечом явился на землю человека без меча и удивился: «Разве справедливо, чтобы побежденные пользовались роскошью и довольством, а я скитался без крова и одежды? Ладно! Либо ты отдашь мне часть урожая, либо я каждый год буду жечь твой урожай и дом».
Теперь люди собирались со всего королевства и просили вернуть ворованное. От рассказанных ими историй Ванвейлен перестал спать, как Арфарра.
Иногда на землю составлялись купчие и дарственные. Иногда ничего не составлялось. Иногда сеньор клялся, что купчая была, да сгинула, а холоп клялся, что купчей не было.
В последних двух случаях землю можно было вернуть подлинному собственнику по закону. В первом случае ее можно было вернуть лишь по справедливости. Ванвейлен, сначала с помощью стряпчих, а потом и сам, быстро выучился находить изъяны в купчих. Составленные неграмотными юристами, заверенные недолжным образом, без необходимых свидетелей, зачастую задним числом, – купчие легко можно было пересмотреть и отменить.
Ванвейлен утешался тем, что, когда сеньор предъявляет законную купчую на крестьянскую землю – это как если бы шантажист предъявлял права собственности на деньги, полученные от шантажа.
Беда была в другом.
Бывшие частные земли сеньоры отнимали, а бывшие государственные – получали в пожалование. И вот, когда дело касалось отношений сеньора и вассала, надо было блюсти – Справедливость. А когда дело касалось отношений сеньора и государства, надо было блюсти – Закон.
Как крестьянин держал из милости землю, принадлежащую сеньору, так же и сеньор держал из милости землю, принадлежавшую государству.
Когда-то эти земли давались чиновникам за службу: в сущности, казенная квартира и служебное довольствие. У государства не было денег, и оно платило за службу натуральными продуктами. Потом государство стало слабеть, – а держатели поместий и земель жирели.
После завоевания короли, полагая, что единственная обязанность государя есть война, раздавали земли за военную службу. Это было катастрофой.
Ссылаясь на лихоимство государевых посланцев, держатели земель добились привилегий: не пускать на свои земли судей и сборщиков налогов. Сами государи немало тому способствовали. Они смотрели на государство как на частное имущество, завещали его и разделяли, – и в глубине души полагали, что налоги собираются для того же, для чего чиновник берет взятки, – чтобы строить дворцы и утопать в роскоши. Иногда, подобно совестливому взяточнику, каялись и отказывались от налогов.
По закону земли сеньоров по-прежнему принадлежали казне; а право давности и справедливость заставляли признать их принадлежащими родам. По закону требовалось подтверждение пожалованию с каждым новым владельцем или новым королем: нынешний король был умница, подтверждений не давал: и уже не меньше трети родовых земель было таковыми незаконно – просто вопрос об этом до поры до времени не поднимали. Будь знать заодно, она давно могла бы навязать новые законы, но тот же принцип, что заставлял сеньоров враждовать с королем, заставлял их враждовать и друг с другом.
Если и была где-нибудь когда-нибудь солидарность класса – сеньоров это не касалось. Их личную преданность можно было купить красивым конем, богатым подарком, и их вечная надежда была та, что король отнимет, по закону, землю врага и соперника, и отдаст ее верному вассалу.
Политическая беспомощность большинства из них была совершенно изумительна.
На Весеннем Совете речь должна была идти об их существовании, – а прошение, представленное ими, спешно пополнялось пунктами о том, чтобы горожане не смели носить шелковых лент, подобающих лишь людям знатным, и не смели строить домов выше, чем в два этажа.
Ванвейлен отдавал себе отчет в том, что взгляды его – суть взгляды Арфарры. Да! В стране не будет благоденствия, пока власть не добьется, чтобы простые люди сохраняли нажитое и стремились преумножить богатства. Пока крестьянин, мелкий собственник, не получит землю обратно.
Однако союзником мог быть только тот, кто умеет воевать, и поэтому сами крестьяне были союзниками никудышными. Оставались – города, с их ополчением или наемным войском.
Города – это тоже был не подарочек, Ванвейлен так думал, и Арфарра так думал. Они жили в скорлупе своих стен, и как яйцо, в скорлупе их и давили. А теперь, когда коммуны почувствовали королевскую поддержку, им понравилось бунтовать и, конечно, свобода хорошая вещь, но стоит ли топтать на токах шестилетних детишек?
Ванвейлен, искренне убежденный доселе, что революции – недавнее политическое новшество, увидел, что в городах побережья они случаются, правда, несколько реже войн, но зато значительно чаще неурожаев, а хозяйственный эффект имеют приблизительно такой же.
Тот самый светильник белой бронзы, который так взбесил Ванвейлена, был преподнесен гражданами города Лудды. После преподнесения, слегка захмелев, граждане рассказали ему, как разобрали черепицу святилища, где укрылся граф Замид, графиня с детьми и их люди, пообещали им неприкосновенность и перебили безо всякой жалости. В подвигах своих они подражали сеньорам, но с основательностью людей состоятельных полагали, что дело – не об убийстве, разумеется, а об осквернении святилища, – можно будет замять светильником.
В этой революции сторонники дома Замидов носили желтые банты и назывались сторонниками правления лучших людей, а люди из дома Беттов носили красные банты и назывались сторонниками народовластия. Впрочем, половину людей в городе Лудде убили на самом деле из-за денег, данных в долг, и это отнюдь не способствовало доверию в имущественных делах.
Крестьяне приходили в королевский совет со справедливой верой в доброго короля, а горожане являлись туда со столь же справедливой верой во всемогущество городского кошелька.
Но и бесстыдство демагогов, и эгоизм цехов приходилось прощать. В глубине души Ванвейлен не мог простить городам одного: сеньоры требовали в прошении, чтоб горожане не носили шелковых лент, а горожане требовали в петиции, чтоб благородное сословие не смело заниматься торговлей.
Но и это приходилось прощать – за то, что горожане умели драться.
Да! В стране царил хаос! Крестьяне ненавидели сеньора. Сеньоры дрались друг с другом и городами, города враждовали с деревнями, а в самих городах бились народ тощий и народ жирный, должники и заимодавцы, – и все это стекалось на Весенний Совет, и Ванвейлен был согласен с Арфаррой, что развязать узлы можно – либо кровопролитьем, либо – чудом.
Нет! Ванвейлен не собирался делиться с остальными землянами планами на будущее. В обществе, лишенном средств массовой информации, чудеса играют роль хорошей и тотальной пропаганды.
Да вот: тысяча разумных доводов не стоила простой малости – кровавого снега, выпавшего позавчера в замке Ятунов.
Впрочем, Арфарра-советник полагался не только на кривые зеркала, подземные ходы и анилиновую краску: он и сам был неплохим гипнотизером, или, пользуясь здешней терминологией, умел «отводить глаза».
Вероятно, Ванвейлен не так легко относился бы к тому, что делал, если б Арфарра-советник хотел или мог стать диктатором. Но о диктатуре или демократии речи и не было. Монархия совместима, слава богу, с любым видом правления и типом хозяйствования. Речь шла о том, чтобы обуздать хаос, царивший в стране. Ибо, если в мире непорядок и разбой, тогда страдает каждый, тогда не строят надежных домов и не пашут полей, и никто не хочет наживать сверх необходимого, потому что нажитого лишаешься в один миг.
Был еще – храм.
Ванвейлен заметил достаточно, чтобы понять, что храм сделал за последние годы поистине выдающиеся открытия, прежде всего в том, что касается химии и технологий. Он ужаснулся, узнав в одной из тайных прогулок в руках монаха автоген. Это, кстати, ставило все точки над i: сумеют ли в империи, если обнаружат корабль, вскрыть его. Но вскорости эти мысли забылись, да и вообще все мысли об империи отошли на второй план, она мало имела, по мнению Ванвейлена, отношения к происходящему.
Важнее было то, что в той стране научно-промышленная революция началась как будто с химии, а не с механики, и в тайном храме, а не на виду у людей.
Монахи не только научились делать открытия, но и добывать с помощью этих открытий деньги: Ванвейлен постепенно понял, что большинство крашеных тканей и дутых браслетов, продаваемых в Варнарайне, было не старинной технологией, а нововведениями. Пока королевство играло для храма роль сырьевого придатка. Но Ванвейлен не сомневался, что при прочих равных условиях храм найдет выгодным ставить свои мастерские вне бдительного ока империи, и торговать не только тканями, крашенными анилиновой краской, но и технологией.
И всего обидней было то, что открытие механизма, порождающего деньги из знания и товары из открытий, принадлежало в значительной мере господину Даттаму: без него храм так и остался бы компанией ростовщиков и алхимиков. И Арфарра делал все, чтобы не поссориться с Даттамом, а Даттам делал все, чтобы поссориться с Арфаррой.
Потому что после того, как Даттам проехал по торговым делам от Голубых Гор и обратно, на Весеннем Совете стали попадаться люди, которые вели очень странные речи. Они говорили: «Мы – ленники храма, а храм – ленник не короля, а экзарха Харсомы».