У Гуччи не было времени, чтобы в уме обозначить для себя возможные, пусть и очевидно абсурдные ответы. Далекий, повергающий в дрожь стон то ли ветра, то ли сирены гражданской обороны прилетел издалека и закружился по кольцу поросшей густой травой возвышенности. Офицер полиции заставил себя категорически игнорировать сигналы боли, встать на ноги, взять кирку и взойти на зеленеющий холм. Томас оказался на отдаленной от города смотровой площадке, огражденной бетонно-серым каменным парапетом. В ясную погоду здесь открывался вид на озеро, остров Толука и маяк на другом берегу. Сейчас же низины затонули в тумане беспросветно, словно исчезли в разлившейся до горизонтов тяжелой серой воде всемирного потопа, и человек на холме остался последним на Земле, отрезанным от всего, изолированным в торчащей над водой тюрьме без стен и потолка. Травянистые просторы окрест плавно выступали из пепельной мглы и со всех сторон подходили к площадке. В центре ее заложенного каменными плитами пятачка высился свинцовый четырехгранный обелиск. Мемориальных табличек на памятнике давно уже не было, но считалось, что он посвящался солдатам Первой и Второй мировых войн. Офицер Гуччи смотрел с беспокойным сердцем на устремленную в низкое обложное небо стальную пику, на огромный четырехгранный снаряд невиданного орудия смерти. И то ли так мешал адекватному восприятию плывущий и скручивающийся узлами туман, то ли нечто действительно произошло, но Томасу показалось, что обелиск накренился. Полисмен замер на месте, сжимая древко кирки побелевшими от напряжения пальцами. Серая глыба снова шатнулась, на этот раз кренясь в другую сторону. А затем громадина памятника начала медленно подниматься, расти, вылезая из земли чудовищным месивом корней, бесформенно громоздящихся под его основанием. Туман расступился, будто намеренно обнажая во всех деталях то, во что врастал обелиск. Это была масса сплавленных и накиданных безобразной кучей безликих мертвых тел. Их гладкие черепа, затянутые в мешки кожи, висели на камне гроздьями, растопыривая во все стороны безвольно висящие руки – скрюченные, сломанные, или с оторванными кистями. Зиждилась эта груда фрагментированных трупов на множестве коричнево-синюшных мертвых людских ног. Томас как никто другой понимал и мог прочувствовать, что мир стоит и всегда стоял на костях, но не думал, что метафора обретет такое гротескный устрашающий образ, восставший во плоти. Многоглавое циклопическое чудовище вселяло не столько страх, сколько тревожный пронизывающий трепет, траурное благоговение, эхо памяти сродни тем чувствам, что обычно рождаются в душе близ мемориалов в памятные даты, только усиленные во множество крат. Природный страх, ощущение явной опасности вплелись в тяжелый букет переживаний, а вскоре и совсем перекрыли его, когда обелиск угрожающе качнулся, его мясное основание начало отрывать ноги от мшистых каменных плит площадки, и осязаемое, воплощенное, но все же нелепо-абстрактное чудище всей запредельной массой рухнуло, сотрясши почву, на то место, где секунду назад стоял ошеломленный, отпрыгнувший от угрозы Гуччи. Упираясь в плиты вывернутыми, деформированными руками, мерзостная громадина вернулась в вертикальное положение и снова зловеще пошатнулась. Томас отбежал от центра смотровой площадки и уже запрыгнул на парапет, забыв о прежней боли во всем теле, но здесь он столкнулся с неумолимой волей рока. Ему было некуда бежать. Из отмелей вездесущего туманного моря выползали на травянистый берег закопченные долговязые монстры, распятые на длинных лезвиях. Со всех сторон лезла тьма точных копий кладбищенского палача, обезглавившего культистку Нелли. Переваливающиеся из стороны в сторону кресты строем двигались к площадке, уплотняя густые чернеющие ряды. Офицер Гуччи потерял дар речи. Он предстал лицом к лицу со своим материализованным кошмаром, преследовавшим его ночами уже почти год. Все пространство во все стороны до потерянного во мгле горизонта было теперь частоколом черных крестов – хрипящих, кряхтящих, конвульсивно дергающихся, но все же бодро движущихся к человеку. А рядом с парапетом снова рухнул наземь и поднялся оживший мемориал. Томасу приходилось смиряться со своим положением – он был вынужден вступить в бой с мясо-каменной живой грядой. И мужчина пошел в атаку первым, не ожидая очередного сокрушительного удара падающего обелиска. Гуччи оттолкнулся от парапета и подбежал к твари. Кирка с хрустом и чавканьем вошла в череп, лишенный лица. Не помня себя, полисмен работал шахтерским инструментом, круша чудовищную гроздь голов. Он размозжил столько монструозных черепов, сколько успел, прежде чем устремленный в стальное небо граненый камень вновь попытался обрушиться на него. Красно-белая каша комьями выпадала из черепных коробок, слезала с крупных блестящих осколков костей, повисших на лоскутах прогнившей кожи. Томас отбежал и набросился на монстра с другой стороны, продолжая крушить его обезличенные головы. И снова тварь завалилась в его направлении. Мужчина едва успел отшатнуться, оставшись с сосущим под ложечкой ощущением хождения по краю. Схватка могла завершиться из-за единственной неосторожности и без единого шанса на реванш. Перевести дух времени не было – черные трясущиеся и омерзительно кашляющие кресты подбирались к рубежу цементно-серого парапета. Проигранные секунды, потраченные на оценку обстановки, едва не стали роковыми, когда обелиск снова заставил плиты под ногами Гуччи вздрогнуть. Офицер не мешкая напал на гротескного слепого монстра, когда тот еще не успел подняться, отталкиваясь от земли многочисленными уродливыми конечностями. Томас размахивал киркой, не чувствуя усталости, поглощенный неистовством на грани беспросветного отчаяния, в котором холодный пот отмыл его лицо от угольной грязи и запекшейся крови. Тварь тяжело поднялась, шатаясь во все стороны. У нее практически не осталось голов, и все же мемориал, вросший в трупы, оставался живым и не менее опасным. Гуччи остановился, замерев в напряженном ожидании. Ему было нужно, чтобы разбрасывающая по смотровой площадке мозговое вещество масса рухнула снова, и тогда он бы уже не позволил ей подняться. Но она кренилась, переминаясь на множестве ног, дрожала и беспорядочно зыбилась в разные стороны. Мужчине казалось, что монстр тоже выжидал – стоит человеку приблизиться, и тварь определится, куда ей упасть. Давать ей поблажку не хотелось никак, но распятые покрытые копотью монстры не оставляли никакой поблажки Томасу. Офицер снова двинулся в атаку. Обелиск наклонился было влево, и Гуччи ушел в сторону, но мемориальный камень тут же изменил направление и повалился справа. Человека спасла только занесенная кирка, встретившая удар падающей мгряды на долю секунды раньше. Решающую долю секунды, позволившую ему откатиться от наваливающегося врага, уже растянувшись на поросших мхом плитах. Полисмен вскочил, подобрал свое оружие и добил лежащее безобразное чудовище, превратив в красно-белое месиво несколько оставшихся голов. И грязная кирка сама выпала из его забрызганных кровью твари натруженных
горячих ладоней.Кошмар, выступивший из мира тревожных снов, бесшумно растворился. Может, Томас простоял довольно долго неподвижно, опустив плечи и вперив взгляд в поверженное исчадье тьмы. Капли пота срывались с его подбородка и кончика острого носа, скатывались ко рту, обжигая солью пересохшие губы. Метафора во плоти была такой разительной, такой сражающей! Мало того, что мир вырастал на костях – этот факт многократно был запечатлен в памяти человечества. Вот только в памяти этой однородны, невыделимы и безлики все, кто бросил свое растерзанное войной тело в его фундамент. Все они смазаны, слиты, и каждый из них по отдельности, в сущности, не значит ничего. Как рука или нога не имеют собственного паспорта с именем, так нет имен и для них – утраченных, удаленных или атрофированных органов в теле державы и всего мира.
Прибитый новой волной ужаса, на сей раз не первородного, инстинктивного, а глубокого, экзистенциального, доступного лишь человеку разумному и человеку с багажом за плечами, полицейский не заметил, как исчезли черные кресты. Этому кошмару не суждено было вернуться, однако Томасу вовсе не стало легче. Он вновь взглянул на мемориал, всаженный в святотатственный сплав некой братской могилы. На одной из свисающих мертвых рук поблескивало золотое кольцо. Приглядевшись, офицер поперхнулся от неожиданности, сдавившей его грудь. На пальце монстра красовался перстень Говарда Гуччи, инкрустированный черным опалом треугольной формы. Дрожащей рукой Томас снял кольцо. Спазм сжимал горло и давил изнутри на небо, посылая боль в затылок и выжимая слезы из глаз.
Гуччи присел на осыпанный небесным прахом парапет, тщетно пытаясь разглядеть озеро. Даже если видимость была бы несколько лучше, вряд ли ему удалось бы забыться и погрузиться в созерцание пейзажа. Понурая голова его превращалась в черноземную пашню, удобренную золой. Пепел ложился на взмокшие взъерошенные волосы Томаса, и тому казалось, что он буквально ощущает растущую тяжесть, склоняющую его к земле. Перстень отца был зажат в кулаке офицера, и кусок желтого металла с камнем врезался в ладонь подобно застрявшей в теле пуле. «Что я искал? О чем я думал?! – сокрушенно спрашивал себя Гуччи. – Кзучилбара… Какой к чертям Кзучилбара?! Сдался он сейчас! Меня завели черт знает куда… А кто завел? Я же позволил! Это на мне, по праву мое бремя. Фамилия, предки, истории семьи – вот о чем надо было помнить!». Снова спазмом сжалось в комок что-то внутри переносицы и в носоглотке, горечь подступила вязким комом к ноющему, пересушенному горлу, и распахнутые, глядящие в никуда синие глаза наполнились слезами. Как ни пытался Томас ухватиться всеми силами за малейшую зацепку, убедить себя не принимать за истину то, прямых свидетельств чего не видел сам, но в его сознании встал некий блок на сомнения. Что-то намертво зафиксировало, вмуровало в цементный раствор убежденность в том, что Говарда Гуччи больше не было в живых. Убежденность не имела права называться фактом, разуму еще было, что противопоставить ей, но контраргументы все являлись тихими, блеклыми, неубедительными, бесплодными, неспособными породить надежду. В пораженной чумой реальности не было места для пустых самоуспокоений и нездравых чаяний. Перстень на мертвой руке был самоочевидным знаком, выпустившим на свободу душащую скорбь, приправленную бьющими в сердце самообвинениями. Тот, кто готов был гордо взвалить на себя борьбу против всего зла испорченного мира, не сумел отвернуть зла от самого близкого человека. До чего же глупая это была самонадеянность! В сражениях с химерами офицер не вспомнил ни о чем из того, что имел, чем дорожил, что должен был сохранить. «Я отдалялся от него. Я уставал… И вот – получил, что хотел?! Надоедал мне, видите ли, отец с его задушевными беседами. Больше вот никогда не будет! А он… гордился мной, пусть я того и не заслуживал! Кто назовет меня умным, когда я эту доброту и отеческую гордость не ценил?! День Ветеранов… Да будь он проклят!». Томас понимал, что не располагал информацией, не мог быть в нужное время в нужном месте, не получал возможности спасти отца, да и винил себя он не за то, чего не сделал, а за упущенное время из-за собственного эгоизма. Теперь он прокручивал в голове, снова и снова наказывая себя душевной болью, все, что недосказал старику Говарду, все моменты, в которые оставался безучастен к его словам и его чувствам. Этих упущений, непреднамеренных сыновьих ошибок исправить было нельзя. Полицейский смахнул бесчувственными холодными пальцами застывшие на скулах слезы. «Что я могу сделать?! – пытал он себя, горестно сжимая зубы. – Что я, мать его, могу теперь сделать?!». Злополучный День Ветеранов был грядущим днем. «Я сделаю то, чего он хотел, - решил для себя офицер Гуччи, - если ничто не помешает. А даже если попытается помешать… Пусть что угодно выползает на свет! Я встречу это в медалях. И дойду до парка «Роузвотер». Томас осознавал, как, по сути, бессмысленно было делать такое одолжение отцу, который уже не увидит этого и не узнает, почтит ли сын хоть однажды его память, но сейчас только подобное действо могло унять муки совести, остановить искупительное самоистязание. Если учесть и то, как Гуччи ненавидел свои армейские награды, что он даже в определенном роде считал их клеймом позора, исполнение воли отца тоже было весомой карой. Полицейский считал себя обязанным получить воздаяние.
Кобальтовая вода озера сверкнула острым белым отблеском. Лучи холодного ноябрьского солнца, бегло взглянувшего на меланхоличную землю из-за туманного полога, бросили колючие блики на волнующуюся поверхность Толуки. Солнечный свет заставил переливаться и слезы в воздетых к небу глазах Томаса Гуччи. «Неужели я вижу брешь? Словно целую вечность не видел света… Скверно. До рвоты скверно… Я так хочу, чтобы этот луч значил что-то! Значил, что я понял то, что должен был понять, усвоил то, с чем должен отныне жить. Может, хоть теперь действительно кончится мой кошмар?». Незримая сила словно подхватила его под руки и помогла ему подняться и твердо стоять на ногах. Редкие солнечные блики поплясали по дремлющему на берегу озера Толука шоссе Плезант Ривер, приглашая человека следовать этой дорогой. Без злого умысла теперь реальность звала его домой.
V
К вечеру Томас вернулся на улицы южной части Сайлент Хилла, неторопливо переставляя ноги, осматривая каждый метр жилых кварталов, убеждаясь, что все вокруг сбросило с себя тень пепельных ужасов, что все стало так привычно и нормально, как было несколько дней назад. Растворилась без следа и яркая россыпь маков, завоевавшая минувшей ночью все зеленые участки города. Соблазнительной становилась подползающая змеем-искусителем мысль о