Песни мертвого сновидца. Тератограф - Лиготти Томас 14 стр.

Как читатель мог заметить, Натана можно изменить в соответствии с разными литературными стилями. В одном он может склоняться к нормальности, в другом — к аномальности. Его можно трансформировать из реалистической личности в экспериментальную абстракцию. Он может играть любое количество человеческих и нечеловеческих ролей, представляя практически все, что захочет писатель. Но когда я впервые придумал его и его незавидную судьбу, я хотел, чтобы он воплощал мою реальную жизнь. Ибо под маской псевдонима, под Джеральдом Карлоффом Риггерсом скрываюсь я — не кто иной, как Натан Джереми Стейн.

Потому не будет слишком надуманным, если Натан станет писателем ужасов, который желает рассказать путем художественной литературы о кошмарных превратностях собственного опыта. Возможно, он мечтает о достижении готической славы, создавая тексты ни много ни мало волшебные, вечные, а дальше вы и сами знаете. Он — страстный потребитель аномального и иррационального: искатель призрачных рынков, посетитель распродаж нереальности, завсегдатай барахолок в глубочайших подвалах неизведанного. И каким-то образом он смог раздобыть свою мечту об ужасе, даже не поняв, что купил или чего ему это стоило. Как и другой Натан, этот в конце концов выяснил, что он приобрел далеко не то, на что рассчитывал, — кота в мешке, а не красивую пару брюк.

О чем я? Сейчас объясню.

В исповедальной версии рассказа о Натане у главного героя должна быть некая ужасная тайна, о которой он расскажет, нечто, что опишет его как упертого фанатика всего устрашающего, фантастического и бесчеловечного. Решение очевидно. Натан поведает о том, как глубоко погрузился в аберрации УЖАСА. С тех пор как себя помнит, а может, еще раньше, он испытывал страсть к сверхъестественному. Другими словами, Натан — ни нормальный парень, ни реальный.

Как и в предыдущих вариантах, переломной точкой в биографии Натана как человека (или творения) ужаса стал неудавшийся роман с Лорной Макфикель. В других версиях рассказа персонаж, известный под этим именем, это особа переменной значимости: нашему влюбленному она кажется то сверхреальной, то суперидеальной. Исповедальный «Романс мертвеца» тем не менее дает ей новую личность — непосредственно самой Лорны Макфикель, которая живет напротив меня в готическом замке небоскреба с двумя башнями, сотами квартир и коридорами, выстланными новыми коврами. Но в остальном между главной героиней вымышленной истории и ее аналогом в рассказе, основанном на фактах, не так уж много разницы. Лорна из рассказа запомнит Натана как мерзопакостного типа, испортившего ей вечер, разочаровавшего ее, а реальная Лорна, нормальная Лорна чувствует себя так же, или же чувствовала, так как я сомневаюсь, что она даже думает о ком-то, кого назвала самым отвратительным существом на планете. И пусть эта гипербола сорвалась с ее уст в пылу негодования и напряжения, полагаю, ее отношение было искренним. Тем не менее я никогда не раскрою причину ее ярости — даже под пытками. Мотивация персонажей не слишком важна для этого рассказа ужасов, тем более по сравнению с событиями, которые произошли с Натаном после чересчур откровенного отказа Лорны.

Ибо теперь он понимает, что его нездоровая природа — не какой-то каприз психологии, нет, всю его жизнь им управляли сверхъестественные влияния, а он сам подчиняется лишь одной власти — власти демонических сил, которые желают вернуть в свои объятия изгнанника из бездны теней. Короче говоря, Натан никогда не был человеческим существом, не рождался таковым, и эту истину он должен принять. Трудно. И он знает, что однажды демоны придут за ним.

Пик кризиса приходится на вечер, когда силы писателя ужасов окончательно иссякли. Он попытался выразить свою сверхъестественную трагедию в рассказе — своем последнем рассказе, но просто не смог достичь кульминации подходящей интенсивности и воображения, которая бы оправдала космический масштаб его боли. Он не сумел воплотить в словах полуавтобиографическую скорбь, а все эти игры с вымышленными именами лишь сделали ее еще мучительнее. Отвратительно прятать свое сердце в псевдонимах внутри псевдонимов. Наконец, писатель ужасов, по-прежнему сидя за письменным столом, начинает кричать, рыдать над рукописью незаконченного рассказа. И так продолжается некоторое время, пока единственным желанием Натана не остается жажда простого человеческого забытья в человеческой постели. Несмотря на все свои изъяны, горе — это великое снотворное, которым можно одурманить себя и отправиться в бесшумный, бессветный рай вдали от агонизирующей вселенной. Пусть будет так.

Немного погодя кто-то начинает стучать в дверь Натана, причем колотит довольно нетерпеливо. Кто же это? Надо ответить и выяснить.

— Эй, ты это забыл, — сказала красивая девушка, бросая шерстяной сверток мне в руки.

Она уже собралась уходить, но тут повернулась и чуть пристальнее всмотрелась в черты моего лица. Иногда я перевоплощаюсь в других людей: странного Нормана или же пару-тройку Натанов, и этой ночью вновь натянул маску.

— Прошу прощения. Я думала, ты — Норман. Это его квартира, как раз напротив моей. — Она повернулась и махнула рукой в сторону своей двери. — А ты кто?

— Я — друг Нормана.

— Ой, ну извини тогда. Я в тебя его штаны бросила.

— Ты их заштопала или что? — невинно спросил я, осматривая брюки, словно в поисках шрамов от починки.

— Нет, у него просто не было времени надеть их, когда я выкинула его из квартиры, понимаешь, о чем я? Я съезжаю из этой жуткой помойки, только чтобы быть подальше от него. Можешь ему так и передать.

— Не стой в коридоре, тут такой сквозняк, заходи внутрь, скажешь ему сама.

Я улыбнулся ей, и она довольно участливо улыбнулась в ответ. Я закрыл за ней дверь.

— Так имя-то у тебя есть? — спросила она.

— Пенцанс. Зови меня Пит.

— Ну хоть не Гарольд Уэкерс, или какое там имя стоит на убогих книжонках Нормана.

— Полагаю, ты имеешь в виду Уикерса, Г. Д. Уикерса.

— Да в любом случае ты вообще не похож на Нормана или кого-то, с кем бы Норман дружил.

— Уверен, это комплимент, судя по тому, что я уже знаю о ваших отношениях. Но я тоже пишу книги, чем-то похожие на творения Г. Д. Уикерса. Моя квартира на другом конце города, там затеяли ремонт, все в краске, и Норман был достаточно добр — пригласил пожить у себя, даже одолжил свой письменный стол. — Я рукой указал на орошенный слезами объект моего последнего замечания. — Норман и я иногда сотрудничаем, пишем под общим псевдонимом и прямо сейчас работаем над новым проектом.

— Как мило, не сомневаюсь, — сказала она. — Кстати, я Лора…

— О’Финни, — закончил я ее реплику. — Норман крайне высоко отзывался о тебе.

— А где этот ушлепок?

— Спит, — ответил я, ткнув пальцем в сторону спальни. — Мы много работали над новым рассказом, но я могу его разбудить.

Лицо девушки перекосило от отвращения.

— Забудь, — ответила она, направляясь к двери. Потом повернулась и медленно подошла ко мне: — Может, мы еще увидимся.

— Все возможно, — заверил я ее.

— Только сделай одолжение, держи Нормана подальше от меня, если ты не против.

— Думаю, я легко с этим справлюсь. Но сначала ты должна кое-что для меня сделать.

— Что?

Я доверительно склонил к ней голову.

— Прошу, умри, Дезидерата, — прошептал я ей на ухо, сжал ее шею двумя руками, вырвав из девушки жалкий крик вместе с жизнью. А потом приступил к настоящей работе.

— Проснись, Норман, — крикнул я, стоя у подножия его кровати и сложив руки за спиной. — А ты спал действительно мертвым сном, знаешь об этом?

Небольшая, но подлинная драма разыгралась на лице Нормана, когда удивление побороло сон, и обоих, в свой черед, поразила тревога. За последние несколько ночей он немало всего прошел, трудясь над своими «заметками» и другими вопросами, теперь ему действительно был нужен отдых.

— Кто? Чего тебе надо? — спросил он, поднимаясь в кровати.

— Не важно, чего хочу я. Сейчас важно, чего хочешь ты. Помнишь, что ты сказал девушке прошлой ночью? Помнишь, что хотел от нее и почему она так расстроилась?

— Так, значит. Ты — друг Лоры. Выматывайся отсюда, или я звоню копам.

— И она так сказала, помнишь? А потом сказала, что лучше бы никогда тебя не встречала. И именно эта реплика вдохновила тебя на вымышленное приключение. У бедного Натана никогда не было того шанса, которым обладал ты. Очень милая деталь, эти зачарованные брюки. Тогда как реальная причина…

— Ты что, глухой? Выметайся из моей квартиры! — закричал он. Но довольно быстро успокоился, когда понял, что ярость никакого эффекта не возымела.

— А чего ты ожидал от этой девушки? Ты же действительно сказал ей, что хотел бы переплестись телами с… как ты там выразился? Да-да, безголовой женщиной. Похожей на того обезглавленного призрака, о котором ты читал в старом готическом романе много лет назад. Представляю, как иллюстрация в той книге воспламенила твою фиксацию. Похоже, Лора не поняла, как легко и просто по весне фантазии молодого человека могут обернуться мыслями о… безголовых фантомах. Безголовых. Ты сказал ей, что у тебя и костюм есть, если я все помню верно. Но, мой друг, у меня есть ответ на твои молитвы. Как тебе такое в качестве безголовой? — сказал я, вынимая руку с зажатой в ней головой из-за спины.

Он не издал ни звука, хотя его глаза безумно кричали от того, что увидели. Я кинул длинноволосую, белокурую и окровавленную голову ему на колени. Буквально за секунду он набросил на нее простыню и лихорадочно столкнул сверток ногами на пол.

— Тело в ванной, если хочешь провести с ней время. Я подожду.

Не могу сказать наверняка, но на мгновение он, кажется, даже задумался об этом. Впрочем, с места так и не двинулся, не сказал ни слова, застыл на минуту или около того. Когда же в конце концов заговорил, то каждый его слог казался спокойным и плавным. Словно часть его разума отделилась от целого, и именно она обращалась ко мне.

— Кто ты? — спросил он.

— Неужели тебе действительно нужно имя, и что хорошего ты от него получишь? Должны ли мы называть эту отделенную от тела голову Лорой, или Лорной, или же просто Дезидератой? И как, во имя преисподней, я должен звать тебя — Норманом или Натаном, Гарольдом или Джеральдом?

— Я так и думал, — с отвращением произнес он. Потом забормотал своим странно рациональным голосом. Словно говорил сам с собой: — Так как создание, с которым я говорю, так как этому созданию известно то, что могу знать только я, так как оно говорит мне лишь то, что только я могу сказать себе, я делаю вывод, что нахожусь в комнате один. Возможно, сплю и вижу сны. Да, сны. Иначе, диагноз — безумие. Очень точно. Глубоко уверен. Уходи, мистер Безумие. Прочь, доктор Сон. Ты изложил свою точку зрения, теперь дай поспать. Я с тобой закончил.

Потом он положил голову на подушку и закрыл глаза.

— Норман, — спросил я, — а ты часто ложишься спать в брюках?

Он открыл глаза и только сейчас заметил то, чего прежде не видел. Сел снова.

— Очень хорошо, мистер Безумие. Все выглядит натурально. Но это невозможно, так как они до сих пор у Лоры. Забавно, они не слезают. Наверное, заело воображаемую молнию. Кажется, я влип. Я — покойник, а может, и всегда им был. Всегда проверяй то, что покупаешь, я всегда так говорил. Боже, помоги мне, прошу. Никогда не знаешь, во что впутываешься. Да слезайте же, черт вас подери! Ну и когда же я начну гнить, мистер Безумие? Ты еще здесь? И что со светом?

Лампы в комнате погасли, все засияло голубым мерцанием. За окном спальни засверкала молния, и гром раздался в ночи без дождя. Сквозь разрыв в облаках сияла луна, которую могут видеть лишь создания иного мира. На серебристом экране забились тени марионеток.

— Гниением проложи путь к нам, ты, причуда бытия. Разложением исчезни из этого мира. Возвращайся домой, в ад столь мучительный, что он — блаженство сам по себе.

— Это все происходит наяву? В смысле я стараюсь, сэр. Но это непросто. От какого-то электрического разряда меня всего трясет внизу. Я словно распадаюсь. Боже, как больно, любовь моя. О, боже! Как горько — вот так распрощаться с жизнью, превратиться в кашу! Вы можете помочь мне, доктор Сон?

Я чувствовал, как меняется моя форма, как я скидываю с себя человеческий костюм. Из спины начали подниматься костяные крылья, и в голубом зеркале перед собой я увидел, как они триумфально распахнулись. Мои глаза превратились в драгоценные камни, твердые и сияющие. Челюсти стали пещерой капающего серебра, а по венам побежали реки из гнилостного золота. Он же метался в постели, как раненое насекомое, издавая звуки, уже мало походившие на человеческие. Я поднял его, обернул свои липкие руки вокруг него — еще раз и еще. Он смеялся как дитя, дитя иного мира. И великая несправедливость скоро должна была выправиться.

Я приказал окнам распахнуться навстречу ночи, и они очень медленно подчинились. Его детский смех превратился в слезы, но скоро они высохнут, я это знал. Наконец мы будем свободны жить волшебно и вечно, вне власти притяжения Земли. Окна широко раскрылись над городом внизу, и, если так можно выразиться, глубокая тьма радушно приняла нас.

Я никогда ничего подобного не делал.

Но, когда время пришло, я понял, что все очень легко и просто.

Мы произносили ее имя с отчетливым звуком «З» — Помни, Джек, помни, — как некоторые говорят «миз», а не «мисс». Она настаивала, чтобы наша семья, как ее богатые члены, так и бедные, праздновали Рождество только в ее доме, в Гросс-Пойнте, старомодно соблюдая древние традиции. На самом деле богатой в нашей семье была только сама тетушка Элиз. Ее муж давно умер, оставив ее без детей, но с процветающим бизнесом по продаже недвижимости. Неудивительно, что тетя Элиз взяла бразды правления фирмой с впечатляющим успехом, и фамилия дяди, оставшаяся без наследников, красовалась на табличках «Продается», усеивавших газоны домов аж в трех штатах. «А как же звали дядю?» — иногда интересовались юные племянники или племянницы. Еще дети не раз спрашивали: «Где дядя Элиз?» На что все остальные хором кричали: «Он отдыхает». Такой ответ мы заучили от самой вдовы.

У тетушки Элиз не было мужа и своих детей. Но она любила волнение, свойственное большой семье, и каждые праздники становилась одержимой кровными связями так же, как в остальные дни инвестициями вместе с материальными и нематериальными активами. Справедливости ради надо сказать, что она деньгами не сорила и ничем не напоминала тот тип женщин, которых нередко называют «богатыми сучками». Ее дом по стилю напоминал елизаветинские поместья, но, несмотря на свой размер, оставался скромным, даже в чем-то миниатюрным. Он прекрасно вписывался — пока существовал — в тесную рощицу на углу Лейк-Шор-драйв, смотря на озеро скорее в профиль, чем анфас. Из-за довольно непримечательного фасада, сложенного из серых, словно покрытых копотью камней, старое здание казалось неприметным, и, только когда прохожий замечал витражные окна с ромбическими панелями, он понимал, что там, где раньше видел лишь тенистую пустоту, на самом деле стоит дом.

Под Рождество многогранные окна в резиденции моей тетушки приобретали конфетный глянец от розовых, зеленых и синих гирлянд, развешанных вокруг. В былые дни — Помни их, Джек, — с еще не замерзшего озера частенько накатывал туман, и калейдоскопические стекла отбрасывали призрачные яркие тени в мягкой дымке. Когда я был ребенком, именно этот образ и атмосфера стали для меня символом зимнего праздника: умиротворяющая цветная мозаика, которая на время превращала обыкновенный мир в землю, полную тайн. Это было празднество, это было гулянье. И почему мы все постоянно бросали, оставляли на улице? Каждый сочельник, пока родители вели меня, держа за руки, по извивистой дорожке к дому тетушки, я постоянно останавливался, тащил маму и папу назад, как сбежавших лошадей, и отказывался, пусть и тщетно, идти внутрь.