Мой возраст — не секрет, его легко можно узнать по многим литературным источникам. Двадцать лет назад, когда появилась первая книга о Престоне («Престон и перевернутое лицо»), один критик довольно раздражительно и высокомерно назвал меня «„Проклятой дамой“ крайне особенного сорта детской литературы». Какой сорт имеется в виду, вы можете вообразить, если, конечно, уже не знаете, если не выросли — или же не растете, — читая о приключениях Престона с Мертвой Маской, Голодными Тенями или Одиноким Зеркалом.
Еще маленькой девочкой я знала, что хочу стать писательницей; и более того, я прекрасно знала, какие истории хочу рассказывать. Пусть кто-то другой знакомит детей с жизнью и любовью, ведет их через бурные годы, когда что угодно может пойти не так, и счастливо оставляет на берегах начинающейся зрелости. Не такой была моя судьба. Вместо этого я начала писать про шаловливого маленького озорника, черты характера которого позаимствовала у моего друга детства, о чьих проказах знал весь город, где я родилась и выросла. В обличии Престона Пенна мой давний друг сбросил оковы материального существования и принялся исследовать тайны перевернутой, вывернутой наизнанку, слегка зловещей и всегда искаженной вселенной. Воплощение беспорядка, Престон завоевал репутацию чемпиона по проказам и авантюриста, чей взгляд проникал по ту сторону самых повседневных вещей: луж дождевой воды, потускневших зеркал, освещенных луной окон, — и находил источник подлинного колдовства, которым поражал извечного врага: диктаторский мир взрослых. Маг, творящий изысканные кошмары, он насылал на своих зрелых противников судороги и бессонницу. Он не был дилетантом в необычном — он был его олицетворением. Такова духовная биография Престона Пенна.
Но, воздавая должное там, где необходимо, я должна сказать, что искру для историй дал мне отец, а не только реальный прототип Престона. В большом и взрослом теле папы бежала кровь ребенка, и она переполняла фантазиями утонченный и умудренный опытом мозг профессора философии из колледжа Фоксборо. Типичной для его характера была любовь к книгам Льюиса Кэрролла, и именно здесь кроется происхождение моего имени. Когда я подросла и стала достаточно сообразительной, мама рассказала, что, когда была мной беременна, отец повелел мне стать маленькой Алисой. Да, он вполне мог сказать нечто в подобном духе.
Помню один случай, когда отец в очередной раз читал мне «Алису в Зазеркалье». Неожиданно он остановился, закрыл книгу и сказал мне, словно доверив большой секрет, что в историях про Алису сокрыто больше, чем кому-либо ведомо. Но он-то, конечно, знал каждую их тайну и однажды обо всем мне расскажет. Для отца создатель Алисы, как я поняла гораздо позднее, был символом психического превосходства, безукоризненным идеалом не знающего границ разума, манипулирующего реальностью волею своих капризов и получающего нечто вроде объективной силы посредством умов других людей. И для отца было очень важным, чтобы я воспринимала книги «Мастера» в том же свете.
— Видишь, милая, — говорил он, перечитывая мне «Алису в Зазеркалье», — видишь, как умненькая крошка Алиса сразу замечает, что в комнате по ту сторону зеркала не «такой порядок, как у нас»[2]. Не такой порядок, — веско повторил он профессорским тоном, но одновременно хихикал, как дитя, странным смешком, который я от него унаследовала. — Не такой порядок. Мы-то знаем, что это значит, так ведь?
И я поднимала голову, смотрела ему в лицо и кивала со всей торжественностью, на которую была способна в свои шесть, семь, восемь лет.
И я действительно знала, что это значит. Чувствовала признаки тысячи уродливых чудес — событий, искаженных множеством любопытных способов; края света, где бесконечная лента дороги продолжается в пространстве сама по себе; вселенной, переданной в руки новых богов.
Казалось, отцовское воображение работало без остановки. Прищурившись, он смотрел на мое круглое детское лицо, говоря: «О, только посмотрите, как ярко она сияет!» и называл меня «луноликой».
— Сам ты луноликий, — отвечала я, подхватывая игру.
— Нет, ты, — возражал он.
— Нет, не я.
— И не я.
Так мы продолжали, пока оба не покатывались со смеху. Но потом я стала старше, в чертах моего лица появилась угловатость, и тем самым я невольно предала отцовское видение его маленькой Алисы. Думаю, было только благом, что он не дожил до старости и не увидел, как я уступаю насилию времени; от столь жестокого разочарования его спас неожиданный взрыв в мозге прямо во время лекции в колледже. Отцу так и не выпал шанс рассказать мне, что же такого он знал об Алисе, чего никто другой не ведал.
Возможно, он ощутил бы, что моя зрелость поверхностна, что я лишь легкомысленно вторила привычкам любой стареющей души (нервному срыву, разводу, второму браку, алкоголизму, вдовству), стоически терпя эту второсортную реальность, но не уничтожила ту Алису, которую он любил. И она выжила, по крайней мере, мне нравилось так думать, иначе кто же написал все эти книги о ее задушевном друге Престоне, пусть за долгое время она не сочинила ни строчки? О, годы, эти годы!
Но довольно о прошлом.
Сейчас я хочу разобраться с одним-единственным годом, тем, что заканчивается сегодня, — уже совсем скоро, если судить по часам, что недавно прозвонили одиннадцать в тени с другой стороны кабинета. За прошедшие триста шестьдесят пять дней в моей жизни произошло множество крайне любопытных случаев, их количество и странность с течением месяцев лишь возрастали. Иные я замечала только мельком, но вокруг стало явственно не хватать порядка, как сказал бы кто-то, хотя, возможно, отчасти это произошло потому, что я снова начала много пить.
Некоторые из этих эпизодов столь иллюзорны и несущественны, что рассказывать о них было бы сущим наказанием, если только не говорить исключительно о причудах настроения, что оставляют после себя отчетливые следы, похожие на отпечатки пальцев. Их я уже научилась читать подобно пророческим знакам. Моя задача будет не столь тягостной, если я ограничусь только серьезными инцидентами. Вспоминая о них, я тем самым придам событиям прошедшего года подобие смысла и структуры, а они мне сейчас необходимы. Устрою уборку, можно сказать, — чтобы все было чистенько, выверено и по полочкам, как эти зеленые линии на желтой бумаге передо мной.
Следует начать с того, что сегодня у нас тот самый непоколебимый праздник, который Престон всегда соблюдал с фанатичным рвением, особенно в «Престоне и призраке тыквы» (пусть время торжеств почти истекло, если судить по часам, тикающим за спиной; правда, их стрелки застыли на цифре, о которой я писала пару абзацев назад. Возможно, я просто ошиблась ранее). Уже несколько лет в эту ночь я регулярно проводила в местной библиотеке чтения одной из своих книг, и это было одним из главных событий для детей во время празднования Хеллоуина. Сегодня я смогла прийти снова, но, скажем так, встреча с читателями прошла не совсем обычно. Хотя в прошлом году я на ней вообще не появилась и костюмированную вечеринку пропустила. И здесь я подхожу к первому (по крайней мере, я так думаю) из целой серии странных явлений, что в течение года появились в моей жизни, прежде не отмеченной чем-то выдающимся, кроме эпизодов обычного повседневного хаоса. Приношу свои извинения за то, что на каждый шаг вперед вечно делаю два шага назад. Я — человек бывалый в области повествования и понимаю, что такой подход всегда рискован, когда пытаешься привлечь внимание читателя. Но уж как есть.
Ровно год назад я отменила чтение в библиотеке, так как должна была уехать из города, посетить похороны знакомого из собственного прошлого. Того самого, чьи подвиги послужили вдохновением и prima materia[3] для книг о Престоне Пенне. Впрочем, я отправилась в поездку из чистой ностальгии, ибо не видела этого человека с моего двенадцатого дня рождения. Вскоре после того дня мой отец умер, а мы с матерью уехали из нашего дома в городе Норт-Сейбл, штат Массачусетс (можете взглянуть на фотографию этого старенького двухэтажного здания в книге «Детские писатели и дома их детства») и отправились в большой город, прочь от печальных воспоминаний. Местный учитель, знавший о моих книгах и их корнях, отправил мне статью из газеты «Страж Сейбла», в которой шла речь о кончине моего бывшего товарища по играм, и даже упоминалось о его обретенной при жизни литературной славе, пусть и с чужого плеча.
Я прибыла в город очень тихо, и меня поразило то, насколько мало тут все изменилось, словно все эти годы он пребывал в анабиозе и воскрес лишь недавно исключительно в моих интересах. Казалось, я сейчас столкнусь с нашими старыми соседями, школьными друзьями и даже с мистером Как-его-там, владельцем магазина мороженого, который, к моему удивлению, все еще работал. По ту сторону витрины крупный мужчина с усами, как у моржа, набирал мороженое из больших картонных цилиндров, а два пухлых ребенка прижались животами к прилавку. Мужчина за эти годы совершенно не изменился. Он увидел меня, и, казалось, в его опухших глазах промелькнула искра узнавания. Но это было невозможно. Он просто не мог разглядеть под моей древней маской то детское лицо, которое некогда знал, даже если это действительно был мистер Как-его-там, а не сильно похожий на него человек. (Сын? Внук?) Так мы и стояли: два незнакомца, таращащихся друг на друга, актеры на одной сцене, играющие разные пьесы. Я сразу вспомнила об одной из своих ранних книг «Престон и двуличные часы», где время идет так быстро, что замирает.
Я встрепенулась, вышла из этой черной комедии ошибок, разыгравшейся у магазинчика с мороженым, и отправилась к своей цели, где меня ждал лишь еще один фарс квипрокво. На несколько секунд я остановилась, изучая надпись на архитраве этого холодного здании в колониальном стиле: «Д. В. Несс и сыновья, распорядители похорон». К слову, о времени, чей бег столь быстр, что оно замирает или вроде того. Когда я жила в Норт-Сейбле, то заходила в это заведение лишь однажды («Прощай, папочка»). Но такие места всегда кажутся знакомыми: всем похоронным домам в мире свойственна эта безучастная, нейтральная атмосфера — что этому, в моем родном городе, что другому, в пригороде Нью-Йорка («Скатертью дорожка, муженек»), где я сейчас веду затворническую жизнь.
Я незаметно прошла в комнату, где проходило прощание с покойным, еще одна безымянная скорбящая женщина, слишком застенчивая, чтобы подойти к гробу. Я, конечно, привлекла к себе несколько взглядов, типичных для маленького городка, но элегантная пожилая писательница не столь уж сильно выделялась в толпе, как ей хотелось бы. Вне зависимости от известности я все же намеревалась представиться вдове как подруга детства ее покойного мужа. Правда, мои планы пошли ко всем чертям, когда двое быкоподобных мужчин встали со своих мест по обе стороны от жены в трауре и грузно направились ко мне. По какой-то причине я запаниковала.
— Вы, должно быть, папина кузина Винни из Бостона. В семье за эти годы о вас столько слышали, — сказали они.
Я широко улыбнулась, глубоко сглотнула, что они, похоже, приняли за утвердительный кивок. Подвели меня к «маме» и представили под неумышленным псевдонимом старой женщине с красными от слез глазами, явно пребывающей в некотором помрачении. (Почему, спрашиваю себя, я не стала исправлять эту ошибку?)
— Рада наконец встретить вас, и спасибо за прекрасную открытку, которую вы прислали, — сказала она, громко шмыгая носом и протирая глаза нелепо грязным платком. — Я — Элси.
Элси Честер, тут же подумала я, хотя и не была полностью уверена, что это та же самая женщина, которая в детстве продавала поцелуи, и не только мальчикам из начальной школы Норт-Сейбла. Значит, он женился на ней, кто бы мог подумать? Может, им пришлось жениться, возникла язвительная мысль. По крайней мере один из сыновей был достаточно взрослым, чтобы сойти за плод подростковой нетерпеливости. Да уж… Вот вам и обет Престона жениться не на ком-нибудь, а на самой Королеве Кошмаров.
Но впереди меня ждали еще большие разочарования. Поболтав с вдовой, я откланялась, дабы отдать дань уважения усопшему. До сих пор я намеренно не смотрела в сторону — туда, где в окружении огромного количества цветов стоял сверкающий, жемчужно-серый гроб с мертвецом, который лежал, как гонщик в «Странствующей могиле», которую покойный придумал еще в детстве. Эта часть погребального обряда всегда напоминает мне о разглядывании трупов, которому против своей воли подвергались дети в XIX веке, дабы ознакомиться с собственной бренностью. В моем возрасте о смерти и так прекрасно помнишь, а потому позвольте мне подытожить эту сцену несколькими трагическими, но неизбежными словами…
Лысый, кожа в пятнах, впрочем, этого я ожидала. Вот только я его совершенно не узнавала, и это было неожиданно. Мальчик с лицом комара, мой друг детства, теперь отвратительно раздулся, опух, его кожа свисала складками, а губы набрякли, как у безвестного трупа, найденного полицейскими в реке. На помпезном банкете жизни он явно переел и вяло оттолкнулся от стола, прежде чем лопнуть. Создание, лежащее передо мной, являло собой портрет всего сгинувшего, использованного. Это было воплощение абсолютного взрослого. (Но, возможно, после смерти, утешала я себя, ребенок внутри него прямо сейчас срывает с себя лицо переростка, покоившегося предо мной.)
Отдав дань останкам памяти, я выскользнула из комнаты со скрытностью, которой бы гордился сам Престон. Оставила лишь конверт со скромным вспомоществованием в фонд вдовы. Я чуть не решила отправить в погребальную контору букет распустившихся черных орхидей с запиской, подписанной именем Летиции Симпсон, карлицы-спутницы Престона. Но такое могла учудить лишь другая Алиса — та, что написала все эти жутковатые книжки.
Я же села в машину и отправилась из города в ближайший приличный отель, где нашла прелестный номер — плюсы удачной литературной карьеры — и бар. И эта краткая ночевка отправит нас по еще одной боковой дорожке (или проселку, если вам так угодно) моего сюжета. Пожалуйста, никуда не уходите.
Поздним вечером толпа расселась в коктейль-баре отеля, избавив меня от необходимости пить в одиночестве. После парочки скотчей со льдом я заметила молодого человека, который смотрел на меня с другой стороны зала. По крайней мере на расстоянии он казался молодым. Осмелев от выпитого, я направилась к его столику. И с каждым моим шагом незнакомец словно старел на несколько лет. Теперь он был лишь относительно молодым — максимум с точки зрения пожилой вдовы. Его звали Хэнк Де Вере, и он торговал садовыми инструментами и чем-то в таком же духе. Но давайте не будем притворяться, что нас заботят детали. Позже мы вместе поужинали, а потом я пригласила его к себе в номер.
К слову сказать, именно следующее утро дало старт однолетней серии происшествий, которые я сейчас методично раскладываю перед собой, желая выбрать наиболее характерные примеры. Полушаг к преддверию начала: королевская пешка не на e4, но на eЗ.
Я проснулась во тьме, характерной для гостиничных спален, ненормально тяжелые шторы застилали утренний свет. Тут же стало ясно, что в кровати я лежу одна. Мой новый знакомый, кажется, обладал большим чувством такта и уместности, чем я от него ожидала. По крайней мере такая мысль поначалу пришла мне в голову. Но потом я взглянула через открытую дверь в другую комнату, где на стене висело выпуклое зеркало в деревянной раме.
Его выпученный глаз отражал второе помещение, и я заметила в нем какое-то движение. Там, казалось, кружилась крохотная уродливая фигурка, подпрыгивала и вертелась безумно, так, что я должна была ее слышать. Но я ничего не слышала.
Я едва сумела вспомнить имя мужчины, с которым вчера познакомилась, окрикнула его. Ответа не последовало, но движение в зеркале прекратилось, а фигурка (что бы это ни было) исчезла. Очень осторожно я встала с кровати, накинула халат и заглянула за угол, как любопытный ребенок в рождественское утро. Когда же стало понятно, что в номере никого и ничего нет, на меня нахлынула странная волна облегчения и смятения одновременно.
Я подошла к зеркалу, наверное надеясь найти там что-нибудь, какой-нибудь крохотный изъян, вызвавший иллюзию. Мои воспоминания о том мгновении туманны — в то время я страдала от похмелья. Но одно я помню с примечательной живостью. Помню то, что увидела на несколько секунд, всматриваясь в то зеркало. Неожиданно стеклянную сферу передо мной заволокло таинственным туманом, из глубин которого проступило восковое лицо трупа. Облик того самого мертвеца, которого я видела в похоронном бюро, только теперь его глаза были распахнуты и смотрели прямо на меня. Или же так казалось на мгновение, пока я не надела очки. И тогда передо мной предстало мое собственное лицо… физиономия как у мертвеца, если он там вообще был. Прямо как в «Престоне и упыре из Зазеркалья», подумала я, почувствовав такой прилив вдохновения, что снова захотела взяться за перо.