В предрассветных сумерках Федяшин указал направление; два грузовика вторично за последние двое суток медленно двинулись по полю, быстро влипнув в уже знакомый лиловый туман, очень похожий на подсвеченный сценический дым. А потом сразу настал вечер.
У Андрюхи запиликал мобильник в кармане, возвещая о пришедших сообщениях. Чуть впереди, между заправкой «Тюменьтопливо» и дорожной лавкой «Елисеевъ и сыновья» виднелась привычного облика трасса, по которой проносились привычного облика машины, а несколько в стороне возвышалась ажурная вышка «Российских систем дальней связи», увенчанная полутораметровой чашей спутниковой антенны. Пестик с шаровидным набалдашником, напоминающим трость, целился в ущербный полудиск Луны, что зависла меж туч в темно-голубом небе.
— Хм! — сказал Андрюха и нарочито неторопливо переложил остатки нездешних денег в нагрудный карман.
— Дома, — не замедлил расплыться в улыбке Димыч. — Как я рад, шоб я был здоров!
— Готово! — удовлетворенно провозгласил Федяшин и звонко щелкнул клавишей «Ввод». — Мы отсутствовали в своем времени... и пространстве, как оказалось, сорок семь часов и двенадцать минут с секундами. Все по расчетам.
Народ в кубрике воодушевленно отплясывал «Сударыню*.
«Черт возьми! — только сейчас позволил себе сформулировать Димыч. — Я боялся об этом думать. Боялся, что мы потеряемся в чужом и неприятном мире. Наверное, не только я этого боялся».
А вслух сказал:
— Спасибо, Шурик, за то, что ты не ошибся. Трогай, Андрюха. Пора домой.
— Так ведь мы уже дома, — отозвался басист, улыбаясь от уха до уха. — И это главное.
16. The Battle Rages On (1993)
В ближайшие три года «Проспект Мира» выпустил и благополучно продал одиннадцать альбомов, мгновенно ставших платиновыми. Второй, четвертый, восьмой и одиннадцатый были чисто их альбомами. Остальные — переосмысленным материалом записей с русского Вудстока в какой-то из параллельных реальностей. Конечно, причиной мгновенного успеха послужил дебютный альбом-бомба под названием «Рок из-за барьера»; а песни «Поворот», «Все очень просто», «Скачки» и «Кого ты хотел удивить?» держались в голове практически всех хит-парадов около семидесяти недель. Музыкальные критики долго пытались выяснить, кто же реально кроется под никому неизвестным псевдонимом Андрей Макаревич, какой известный поэт, какой маститый композитор и какой модный аранжировщик?
Тщетно.
Вполне успешными оказались и многие другие песни с других альбомов — «Воскресенье», «По дороге разочарований», «Ночная птица», «Забытую песню несет ветерок», «Лилипуты-1» и «Лилипуты-2».
Но спустя три года «Проспект Мира» распался. Возможно, потому, что собственные их песни хоть и имели успех, но не такой оглушительный.
Возможно, потому, что проспектовцы немного повзрослели. Возможно, потому, что Димыч Василевский все меньше стал уделять внимания музыке и все больше — любимой фантастике. Песни «Проспекта Мира» крутят по радио и сейчас, диски продаются и поныне, а клипов они никогда не снимали.
Прошли годы. Много. Пятнадцать. Или даже двадцать. По-разному сложилась судьба бывших проспектовцев. Как ни странно, миллионером ни один из них не стал — вероятнее всего из-за того, что каждый отчетливо сознавал истинную причину успеха «Проспекта Мира».
Андрей Шевцов, басист и администратор, успел отсидеть в тюрьме пять лет за экономическое преступление, которого не совершал. Жена дождалась его и теперь он счастливый муж и не менее счастливый отец, удачливый предприниматель, хозяин собственного дела. Живет в родном городе.
Константин Ляшенко, вокалист, уверовал в Бога, выгнал шалаву-жену, воспитал двоих сыновей, которых не отдал матери. И сегодня поет в хоре одной из небольших церквей родного города. К сожалению, с ним стало попросту не о чем разговаривать, помимо веры, и поэтому бывшие коллеги видятся с ним очень редко.
Данил Сергеев, вокалист, женился и переехал в соседний город, где также занялся предпринимательством. Не столь успешно, как Шевцов, но в общем на жизнь не жалуется. Когда ему бывает совсем тяжко или тоскливо, он берет телефон, набирает номер... и Шевцов сотоварищи тогда хватают такси и чуть не среди ночи приезжают к нему, чтобы вытащить куда-нибудь в бильярдную или питейное заведение.
Вадим Орликов, он же Малый, гитарист, не устоял перед алкоголем и наркотиками, которые сгубили его на шестой год после рус-Вудстока.
По распаду группы он нигде не работал и ничем определенным до самой смерти не занимался.
Игорь Коваленко, барабанщик, единственный, кто продолжает жить музыкой. Последнее время он сотрудничал с, в общем, посредственной группой «ХАОС», отвергая предложения куда более именитых коллективов.
Вероятно, ему нравится. Выглядит он счастливым.
Павел Садов, клавишник, одно время был связан с кришнаитами, а потом просто пропал. Говорят, он устроился столяром в крохотную мастерскую где-то на окраине родного города. Говорят, в какой-то момент он почувствовал непреодолимую тягу создавать вещи своими руками.
Говорят... Но это ведь тоже своего рода счастье и творчество.
Александр Федяшин, инженер, быстро стал большим и важным человеком.
Его чуть ли не мгновенно по возвращении из чужого прошлого подгребли под себя какие-то секретные военные ведомства, связанные с научными разработками. Теперь увидеть его невозможно, возможно только переписываться через сеть. Впрочем, отвечает Федяшин редко, что свидетельствует: без работы он не сидит. Местоположение Федя-шина, разумеется, неизвестно и установить его не удается никакими ухищрениями.
Ну а Дмитрий Василевский окончательно ушел в фантастику. Пишет книги.
Много уже написал — не то двадцать с чем-то, не то тридцать с чем-то.
Но иногда решается тряхнуть стариной и берет в руки гитару — по крайней мере два сольных альбома он выпустил. Переехал в Москву, хотя в родном городе бывает довольно часто. Однажды встретил в салоне мобильной связи Андрея Шевцова и с тех пор именно с ним видится чаще остальных. Участвовал в выездах в соседний город к Данилу. Как-то во время дружеской посиделки пообещал друзьям и коллегам описать все, что произошло пятнадцать или даже двадцать лет назад, описать честно и без прикрас. Ему можно — он ведь фантаст.
Совершенно точно можно сказать: никто из бывших проспектовцев ни капельки не жалеет о той в высшей степени необычной поездке. И вряд ли пожалеет в будущем. Именно о таких людях потом говорят: он жил не зря.
А это не всякому удается.
Март — май 2002
Москва, Соколиная Гора
ДЖЕНТЛЬМЕНЫ НЕПРУХИ
Пятьдесят процентов, — мрачно сказал Шарятьев. Это были первые слова с момента, когда Фрея окривела и Шарятьев пошел визуально оценить степень работоспособности основных групп органов.
Маккензи оторвался от сшивателя, сдвинул с глаз линзы и вопросительно уставился на коллегу.
— В каком смысле пятьдесят?
— В прямом. — Навигатор оставался мрачным, как набрякшая грозой туча.
— Вся правая сторона отнялась.
— То-то я смотрю, данные пошли с утра какие-то левые, — легкомысленно выдал натужно бодрящийся Хомуха.
Провинившийся трассер пытался острить, пытался разрядить обстановку, но остальные почему-то веселиться не желали.
Капитан не замедлил окрыситься:
— А ты помолчи, остряк, блин! Кто две подряд вариативности проспал? Р-распылю, блин! Скормлю активатору!
Хомуха немедленно съежился, притих и чуть ли не носом уткнулся в мутноватую линзу обозревателя. В рабочей области кое-как виднелась половина ближайшей звезды — косматого желто-оранжевого солнца раза в четыре больше размерами, чем ожидалось, — и жиденькая россыпь тусклых огоньков, наиболее ярких из далеких звезд.
— Кой черт нас сюда понес, — пробурчал Маккензи и надвинул на глаза линзы. Сшиватель в его руке хищно зашевелил хоботком на хромированном кончике.
Судя по решительному виду Маккензи, можно было с большой долей уверенности предположить, что органы, ответственные за ориентировку, бинж (иными словами — биоинженер) вылечит еще до полуночи. Однако ориентировка — только полдела. После второй вариативности Фрея окончательно окривела и впала в ступор. Половина систем вырубилась, другая половина принялась безбожно врать. Экипаж не сразу осознал, что к чему, — полеты на Фрее и ее сородичах почти всегда проходили как по маслу и людям в рейсах приходилось большею частью бездельничать. Да и в исследовательской фазе живой корабль многие функции трудолюбиво взваливал на себя — при условии, конечно, что его вовремя и досыта кормили.
На Фрее их было шестеро — капитан Гижу, навигатор Шарятьев, биоинженер Маккензи и рядовые трассеры — Ба, Хомуха и Мрничек, люди без определенной специализации, вроде матросов на древних парусниках.
Поди туда, принеси то, подай это. Жри ром и не отсвечивай, когда не следует. Ну и веди корабль по трассе, разумеется, в свою смену.
Стартовали с Венеры за здравие; до орбиты Плутона браво скакали по узловым точкам, вовремя просчитывали и огибали попутные вариативности, потому и не вляпались ни в какое дерьмо вроде астероидного пояса или недокументированного облака космического мусора. За пределами Солнечной стало полегче, мусора тут сроду не водилось (не успел долететь от начала космической эры), а который водился в незапамятные времена — давно истлел под бомбардировкой нейтрино до полного исчезновения. Хотя бывалые люди говорили, что шанс наткнуться на древний корпус мертвого космического корабля все еще сохраняется. Мертвой материи нейтрино до фени — так и будет миллиарды лет болтаться в межзвездной пустоте, пока какой-нибудь болван не въедет на полном ходу. Тут-то ему, болвану, полный швах и настанет.
Фрея, ведомая поочередно всеми, включая Маккензи и Гижу, поначалу вела себя вполне адекватно, даже когда болван Хомуха проспал первую вариативность. Задели в ходовом режиме какую-то жиденькую туманность, оболочка тут же зафонила, но Фрея осталась спокойна, и капитан подумал было, что пронесло, но уже на следующей смене болван Хомуха проспал вторую вариативность. Результат не замедлил сказаться — бедный корабль, свято веривший в то, что его ведут по межзвездной пустоте, так и не успел толком вывалиться в нормальное пространство, еще в полуфазе погряз в какой-то нелепой металлической сетке, обнаружившейся в пределах звездной системы. Сетку он, конечно же, прорвал, но и из ходового режима тут же выпал. Да еще все линзы отчего-то погасли и оболочка зафонила так, что экипажу пришлось сожрать по целой упаковке антидота.
Антидот антидотом, от излучения они на первое время спаслись. Но Фрея-то, Фрея! Когда Маккензи оживил линзы левого борта — никто не поверил глазам. Такой картины снаружи быть попросту не могло! Нелепая звезда весьма далекой от сфероида формы, да к тому же видимая почему-то по краю каждой линзы и только наполовину. Вместо ожидаемой и легко просчитываемой по каталогу планетной системы — хрен с маслом, размазанный вокруг звезды даже не в плоскости эклиптики, а по полной сфере, и такой бедлам в эфире, как будто они угодили в центр планетарной стройки во время аврала.
Под хреном с маслом подразумевался некий мелкозернистый культурный слой, в равной степени могущий состоять и из каменных обломков, и из искусственных спутников, и из трупов сородичей Фреи. Во всяком случае ни одного цельного объекта крупнее шестиместного космического корабля вокруг чертовой несферической полузвезды рецепторы Фреи перед кончиной не зарегистрировали. Исполинская металлическая сеть, растянутая на несколько миллионов километров, тоже подпадала под определение «хрен с маслом»,
А по каталогу планетная система значилась, как подобная Солнечной.
Вряд ли стоит объяснять, что это такое — застрять очень далеко от дома без возможности вернуться. Тут. и самые добродетельные люди способны озвереть и потерять цивилизованное лицо.
Особенно когда виноват в катастрофе кто-то один.
— А ведь это полная задница, коллеги, — нервно барабаня по грибообразному столу пальцами, сообщил Мрничек. — Сдохнем мы тут, как пить дать сдохнем!
— Не каркай, — буркнул капитан в ответ.
Мрничек насупился и замолк, зло покосившись на бедного Хомуху. Тот рад был бы сквозь Фрею провалиться, несмотря что там безвоздушка.
Смерть нечасто оказывается вот так — совсем рядом. Волей или неволей каждый из экипажа начал задумываться о том, что ждет его в ближайшее время. Не сразу — некий ресурс автономности у корабля имелся. Но все же, все же... Когда в ближайшем будущем над тобой зависает меч, психика начинает сдавать. Единственный способ отвлечься от этого — чем-нибудь заняться, желательно тяжелым и отупляющим.
Перераспределить контейнеры с припасами в трюмах, например. Да без погрузчиков, вручную. Чтоб мышцы заныли и комбинезон насквозь пропотел.
— Во что это мы въехали, а, кэп? — Мрничеку никак не молчалось. — Фрея вроде сказала, что в металл.
— Сказала, — пробурчал Маккензи, не отрываясь от линз и сшивателя. — Может, она уже к этому моменту шизанулась, вот и ляпнула сгоряча, что на ум пришло.
— Да какой у нее ум? — тоскливо протянул Шарятьев. — Так, видимость одна.
— Это у Вадика нашего видимость, — грозно сообщил капитан. — А Фрею вы мне не трожьте!
Хомуха после слов капитана съежился еще сильнее — из-за линзы не видать.
Некоторое время на него поглядывали уже все — кто с сочувствием, кто с негодованием. Только Маккензи не поглядывал, работал.
Пилотировать полуживой корабль невозможно — это осознавал каждый член экипажа. Не состыкуется ущербная нервная система корабля со здоровой нервной системой трассера, вместо нормальной картины мира он ощутит нелепые и обрывочные сигналы, никак не складывающиеся в нечто целое.
А значит, никаких прыжков по узлам, никакой ориентировки. Застряли не пойми где. Непруха, какая чудовищная непруха! И главное — на ровном ведь месте, трасса не то чтобы испрыганная, но вполне оживленная. И — что самое обидное — невзирая на оживленность трассы, никто их не подберет и не заметит: полуживую Фрею без корректно подключенного трассера никто не опознает как корабль! А корректно подключить трассера... ну, понятно, в общем. Классический замкнутый круг.
— Готово, — неожиданно сказал Маккензи примерно через полчаса.
Он сдвинул линзы и устало выпрямился. Потом потянулся, словно только что проснувшийся кот. На бинжа поглядели — даже Вадик Хомуха осмелился чуть приподнять голову.
Капитан немедленно оживился и поспешил усесться к сенсорике.
— Так-так, что тут у нас? — Он торопливо подмонтировался к головному интерфейсу.
— Да я тебе и так скажу — что. — Маккензи с отвращением отложил сшиватель и не спеша стянул перчатки. — Раз правая сторона отнялась, будет Фрею заносить, как хромого пьяницу, которому вдобавок еще и глаз очень удачно высадили. По узлам уходить в таком состоянии я бы не рекомендовал.
— Не рекомендовал! — фыркнул, не оборачиваясь, капитан. — Да если все обстоит так, как ты рассказал, это труба полная, уходить по узлам!
— А оно, увы, обстоит, — вздохнул Шарятьев. — Правая сторона — дохляк, ровно по продольной оси. Я четыре раза проверил. Здесь (он показал рукой вправо от себя) — мэртво, здесь (влево) — живет, но в некотором ошалении.
— Я бы на тебя посмотрел, если б тебе выкололи глаз и оторвали ногу! — Капитан был сама мрачность, видимо, интерфейс лишь подтвердил неутешительные выводы Маккензи.
— И руку! — добавил молчаливый великан Ба.
— Ага: А также одну почку, одно легкое и половину селезенки... — Шарятьев уныло махнул рукой. — Ежу понятно, что в таком режиме отсюда не уйти. Будем лечиться.
— Тут не лечение нужно, а реанимация, — продолжал нагнетать черноту Маккензи. — Я вам не Бриарей, у меня всего две руки.
— И два глаза, — многозначительно сказал Ба.