Вскинув бровь, Сюзанна сардонически взглянула на него, и на миг Роланд разглядел в ее глазах Детту Уокер. Так порой в пасмурный день сверкнет на стальном бруске солнечный луч.
— А что бы ты сделал, если б она была неудобная, но я не сказала бы тебе об этом? Если бы я все шесть этих крохотных фиговинок услала в белый свет как в копеечку? Дал бы мне по темечку, как тот старикан, ваш учитель?
Стрелок улыбнулся. В последние пять недель он улыбался чаще, чем в пять последних лет.
— Этого я сделать не могу, ты же знаешь. Во-первых, мы были детьми — детьми, еще не прошедшими обряда посвящения в мужчины. Дать оплеуху в наказание дитяти можно, но…
— В моем мире приличные люди не одобряют, когда милых крошек угощают колотушками, — сухо сообщила Сюзанна.
Роланд пожал плечами. Ему было трудно представить себе подобный мир — разве не говорилось в Великой Книге: «Кто щадит дитя, тот его губит»? — но он не думал, что Сюзанна лжет.
— Ваш мир не сдвигался с места, — сказал он. — Там многое по-другому. Согласись, я видел это своими глазами.
— Наверное.
— Во всяком случае, вы с Эдди — не дети. Было бы неверно обращаться с вами, как с детьми. Если и требовались испытания, вы оба их выдержали.
Роланд, хотя и ничего не сказал Сюзанне, думал о том, чем завершилось их приключение на морском берегу — Сюзанна тогда ко всем чертям разнесла трех неуклюжих омароподобных тварей раньше, чем те успели ободрать его и Эдди до костей. Он заметил ее ответную улыбку и подумал, что, пожалуй, она вспомнила о том же.
— Ну, так что ты собираешься делать, если я промажу?
— Посмотрю на тебя. Думаю, этого будет довольно.
Сюзанна задумалась, потом кивнула.
— Пожалуй.
Она снова проверила револьверный ремень. Он шел через грудь, почти как ремень кобуры скрытого ношения (приспособления, которое Роланд мысленно называл «докерской лямкой»), и выглядел довольно немудрено, но на то, чтобы должным образом довести эту портупею до ума, потребовалась не одна неделя проб и ошибок и основательная подгонка. Ремень и револьвер (его источенная временем сандаловая рукоять сторожко торчала из допотопной промасленной кобуры) в свое время принадлежали стрелку; кобура тогда висела у его правого бедра. В последние пять недель немало времени у Роланда ушло на то, чтобы понять: больше ей там не висеть никогда. Спасибо чудовищным омарам, теперь он окончательно и бесповоротно стал левшой.
— Ну так как? — снова спросил он.
На этот раз Сюзанна рассмеялась.
— Роланд, удобней это старье уже никогда не будет. Ладно. Ты хочешь, чтобы я стреляла, или будем просто сидеть и слушать вороний концерт?
Он почувствовал, как под кожей у него закопошились крохотные колкие пальчики напряжения, и подумал, что в подобные минуты, вероятно, даже внешне угрюмый, неприветливый и деланно-грозный Корт ощущал нечто весьма схожее. Роланду хотелось, чтобы Сюзанна стреляла хорошо… ему нужно было, чтобы она хорошо стреляла. Однако показывать, как сильно он этого хочет, как остро в этом нуждается, было нельзя; это могло бы привести к катастрофе.
— Еще раз скажи мне свой урок, Сюзанна.
Та вздохнула в притворном раздражении… но заговорила, и тогда ее улыбка растаяла, а красивое темное лицо стало серьезным. И вновь стрелок услышал, как с губ Сюзанны, обретая в ее устах новизну, слетают старые вопросы и ответы. Как естественно они звучали… и вместе с тем — как странно и страшно:
— Не рукой целюсь; та, что целится рукою, забыла лик своего отца.
Оком целюсь.
Не рукой стреляю; та, что стреляет рукою, забыла лик своего отца.
Разумом стреляю.
Не из револьвера убиваю…
Она внезапно умолкла и указала на сверкающие слюдой камни на валуне.
— Все равно, убить я никого не убью — это же просто камешки, малюпусенькие камешки.
Судя по выражению ее лица — чуть надменному, чуть капризному — она полагала, что Роланд придет в раздражение, возможно, даже рассердится. Роланд, однако, в свое время сам побывал в теперешнем положении Сюзанны и не забыл, что ученики отличаются неуживчивостью и горячностью, что они самонадеянны и способны укусить в самый неподходящий момент… а еще он открыл в себе неожиданный талант. Он умел учить. Более того, ему нравилось учить, и время от времени он ловил себя на том, что гадает, не справедливо ли это и в отношении Корта. Ему думалось, что справедливо.
Снова раскричались вороны, хрипло, резко, теперь — в лесу у них за спиной. Какая-то частица сознания Роланда отметила, что эти новые крики звучали скорее обеспокоенно, чем просто сварливо; птицы галдели так, будто их вспугнули во время кормежки. Однако раздумывать над тем, что распугало стаю ворон, Роланду было недосуг, у него имелся более важный предмет для размышлений, и он просто отправил полученную информацию в архив, вновь сосредоточив все свое внимание на Сюзанне. Поступить с учеником иначе — значило напроситься на второй, менее игривый укус. С кого тогда следовало бы спрашивать? С кого, как не с учителя? Разве не учил он Сюзанну больно кусаться? Разве не учил он этому их обоих? Сорвите со стрелка доспехи считанных суровых строк обряда, заглушите стальной перезвон немногих ритуальных вопросов и ответов, и не в том ли окажется его суть? Разве не окажется он (или она) всего лишь человеком-соколом, выученным клевать по команде?
— Нет, — возразил он. — Это не камни.
Сюзанна, приподняв брови, снова заулыбалась. Теперь, когда она поняла, что стрелок — по крайней мере, пока — не вспылит, как бывало порой, когда она выказывала нерасторопность или непокорность, в ее глаза вернулся глумливый блеск солнца на стали, ассоциировавшийся у Роланда с Деттой Уокер.
— Неужто нет? — Она все еще беззлобно поддразнивала его, но стрелок подумал, что, если позволить, это добродушное подтрунивание превратится в злую издевку. Сюзанна была напряжена, взвинчена и наполовину выпустила когти из мягких лап.
— Нет, — повторил он, отвечая насмешкой на насмешку. Теперь и его губы вновь начинали складываться в улыбку, но в улыбке этой не было ни мягкости, ни веселья. — Сюзанна, ты помнишь кобелей беложопых?
Ее улыбка начала блекнуть.
— Кобелей беложопых из Оксфорд-Тауна?
Улыбка исчезла.
— Ты помнишь, что эти кобели беложопые сделали с тобой и с твоими друзьями?
— Это была не я, — сказала Сюзанна. — Это была другая женщина. — Ее глаза потускнели, в них появилось угрюмое выражение. Роланд терпеть не мог, когда она так смотрела, что, впрочем, вовсе не мешало ему чувствовать одобрение: это был надлежащий взгляд; взгляд, говоривший о том, что растопка горит хорошо и скоро огонь перекинется на поленья.
— Нет. Ты. Нравится тебе это или нет, это была Одетта Сюзанна Холмс, дочь Алисы Уокер Холмс. Не теперешняя ты — ты прежняя. Помнишь пожарные шланги, Сюзанна? А золотые зубы помнишь — ты увидела их, когда тебя и твоих друзей с хохотом поливали из брандспойтов в Оксфорде — помнишь, как сверкали эти зубы?
За множество долгих ночей у маленького костра она рассказала им с Эдди и об этом, и о многом другом. Стрелок понимал не все, но слушал внимательно. И запоминал. В конце концов, боль — орудие. Иногда самое лучшее орудие.
— Какая муха тебя укусила, Роланд? Зачем тебе нужно, чтобы я вспоминала всякую мерзость?
Теперь угрюмые глаза блестели угрожающе; они напомнили ему глаза Аллена, какими те делались, когда добряка Аллена наконец удавалось вывести из себя.
— Эти камни — люди, — негромко проговорил Роланд. — Те люди, что заперли тебя в камере, предоставив тебе обмараться. Люди с дубинками и собаками. Люди, которые обзывали тебя черномазой п**дой.
Он наставил на валун палец и повел его слева направо:
— Вот тот, который ущипнул тебя за грудь и захохотал. Вот тот, который сказал, что предпочитает проверить, не запихала ли ты что-нибудь себе в задницу. Вот тот, что обозвал тебя шимпанзе в пятисотдолларовом платье. Вот тот, который все водил и водил дубинкой по спицам колес твоего кресла, покуда тебе не начало казаться, что этот звук сведет тебя с ума. Вот тот, который обозвал твоего друга Леона красным пидором. А вот этот, последний, Сюзанна, — это Джек Морт. Вот они. Эти камни. Эти люди.
Дыхание Сюзанны участилось, грудь под патронной лентой с тяжелым грузом пуль поднималась и опускалась быстрыми короткими толчками. На Роланда она уже не смотрела; ее взгляд был устремлен на пестревшие крапинками слюды обломки камня. Позади, в некотором отдалении, с треском повалилось дерево. К нестройному вороньему хору в небе добавились новые голоса. С головой уйдя в игру, которая перестала быть игрой, ни стрелок, ни женщина этого не заметили.
— Да ну? — выдохнула Сюзанна. — Вон как?
— Да, так. Ну — скажи же свой урок, Сюзанна Дийн, и скажи без ошибки.
Теперь слова падали с ее губ кусочками льда. Правая рука на подлокотнике инвалидного кресла едва заметно дрожала, как мотор, работающий вхолостую.
— Не рукой целюсь; та, что целится рукою, забыла лик своего отца.
Оком целюсь.
— Хорошо.
— Не рукой стреляю; та, что стреляет рукою, забыла лик своего отца.
Разумом стреляю.
— Так было испокон веку, Сюзанна Дийн.
— Не из револьвера убиваю; та, что убивает из револьвера, забыла лик своего отца.
Сердцем убиваю.
— Так УБЕЙ же, во имя отца своего! — крикнул Роланд. — УБЕЙ ИХ ВСЕХ!
Рука Сюзанны расплывчатым пятном мелькнула между подлокотником кресла и рукояткой шестизарядного револьвера Роланда. Секунда — и револьвер был выхвачен; левая рука молодой женщины пошла вниз, взводя курок неуловимо быстрыми движениями, мягкими и бархатисто-легкими, как взмахи трепещущего крылышка колибри. Над долиной глухо прогрохотали шесть выстрелов, и пять из шести каменных обломков, выставленных на валуне, в мгновение ока перестали существовать.
Секунду-другую, покуда перекатывалось затихающее эхо, ни Роланд, ни Сюзанна не заговаривали и словно бы даже не дышали. Безмолвствовало (по крайней мере, пока) и воронье. Стрелок нарушил молчание двумя невыразительными, но странно категоричными словами:
— Весьма похвально.
Сюзанна посмотрела на револьвер в своей руке так, точно видела его впервые. От дула поднималась тонкая струйка дыма — абсолютно прямая в безветренной тиши. Молодая женщина медленно вернула револьвер в кобуру под грудью.
— Похвально, но не идеально, — наконец сказала она. — Один раз я промазала.
— Разве? — Роланд подошел к валуну и взял в руки уцелевший обломок камня. Мельком взглянул на него и перебросил Сюзанне.
Она поймала камень левой рукой; правая, с одобрением заметил Роланд, оставалась подле убранного в кобуру револьвера. Сюзанна стреляла лучше и свободнее Эдди, но именно этот урок усвоила не так быстро, как он. Будь она с ними во время перестрелки в ночном клубе у Балазара, возможно, это произошло бы быстрее. Роланд видел: теперь она наконец учится и этому. Сюзанна посмотрела на камень и в верхнем углу увидела отметину — выбоинку глубиной от силы в одну шестнадцатую дюйма.
— Ты его только зацепила, — сказал Роланд, возвращаясь, — но в стрельбе подчас царапина — это все, что требуется. Если зацепишь кого-нибудь, собьешь ему прицел… — Он умолк. — Почему ты так на меня смотришь?
— Ты что же, не понимаешь? В самом деле не понимаешь!
— Нет. Твои мысли часто закрыты для меня, Сюзанна.
В его голосе не было ни капли ершистости, и Сюзанна раздраженно тряхнула головой. Быстрый, изобилующий поворотами и пируэтами танец, в котором кружилось ее «я», порой нервировал Роланда; на Сюзанну такое же действие неизменно оказывала кажущаяся неспособность стрелка говорить о чем-либо помимо того, что непосредственно занимало его мысли. Роланд был самым большим буквалистом, с каким ей доводилось сталкиваться.
— Ладно, — сказала она, — я объясню тебе, почему я так на тебя смотрю, Роланд. Потому что ты сделал подлость, вот почему. Ты сказал, что не поднимешь на меня руку, не сможешь поднять на меня руку, пусть даже я вконец распоясаюсь… но ты либо соврал, либо глуп как пень, а я знаю, что ты вовсе не дурак. Бьют не всегда рукой, как может засвидетельствовать любая женщина и любой мужчина моей расы. Там, откуда я родом, есть короткая поговорка: слово не обух…
— …костей не поломает, — закончил Роланд.
— У нас вообще-то говорится несколько иначе, но я полагаю, это достаточно близко. Как ни скажи, все равно чушь собачья. То, что ты мне устроил, неспроста называется «словесной поркой». От твоих слов мне больно, Роланд, они оскорбительны… ты собираешься и дальше стоять здесь и уверять, будто не знал, что так получится?
Она сидела в кресле, сурово, пытливо и настороженно глядя на Роланда снизу вверх, и он — уже не в первый раз — подумал, что инвалидное кресло инвалидным креслом, но беложопым кобелям в родном краю Сюзанны надо было обладать либо недюжинной смелостью, либо непроходимой тупостью, чтобы злить эту женщину. И, поскольку Роланду довелось ходить меж них, он не думал, что ответ на вопрос — смелость.
— Менее всего меня заботило, обидишься ты или нет, — терпеливо сказал он. — Я заметил, что ты показываешь зубки, и понял, что ты вознамерилась укусить, а потому сунул тебе в пасть палку. Это возымело действие… не так ли?
Теперь ее лицо выражало обиженное изумление.
— Ах ты, гад!
Вместо ответа стрелок забрал револьвер из Сюзанниной кобуры, двумя уцелевшими пальцами правой руки неловко откинул в сторону барабан и левой рукой принялся перезаряжать каморы.
— В жизни не видела такого наглого, такого беспардонного…
— Тебе непременно нужно было укусить, — сказал Роланд прежним терпеливым тоном. — Не то ты стреляла бы совсем не так, как должно, — рукою и револьвером вместо ока, разума и сердца. Почитать ли это подлой уловкой? Почитать ли это наглостью? Думаю, нет. Я думаю, Сюзанна, что наглость, своеволие и спесь нашли прибежище в твоем сердце. Я думаю, что это ты горазда на всякие подвохи и каверзы. Впрочем, это меня не тревожит. Совсем напротив. Стрелок без зубов — не стрелок.
— Черт возьми, я-то не стрелок!
Он оставил эту реплику без внимания; он мог себе это позволить. Если Сюзанна не стрелок, он — косолап-пересмешник.
— Будь это игра, возможно, я повел бы себя иначе. Но это не игра. Это…
Роланд на мгновение поднес здоровую руку ко лбу и задержал ее там, растопырив пальцы над левым виском. Кончики пальцев, увидела Сюзанна, едва заметно дрожали.
— Что тебя беспокоит, Роланд? — мирно спросила она.
Рука медленно опустилась. Стрелок вставил барабан на место и вернул револьвер в кобуру.
— Ничего.
— Нет, чего. Я же видела. И Эдди тоже. Это началось почти сразу после того, как мы ушли от моря. Что-то неладно, и становится все хуже.
— Все в порядке, — повторил он.
Протянув обе руки, Сюзанна забрала ладони стрелка в свои. Ее злость прошла — по крайней мере, в эту минуту. Она серьезно взглянула Роланду в глаза.
— Мы с Эдди… этот мир нам чужой, Роланд. Без тебя мы здесь неизбежно погибнем. Пусть с твоими револьверами, пусть умея стрелять — ты научил нас стрелять достаточно хорошо, — мы все равно неминуемо погибнем. Мы… мы зависим от тебя. Поэтому расскажи мне, что неладно. Позволь мне попытаться помочь. Позволь нам попытаться помочь.
Роланд никогда не относился к тем людям, которые хорошо разбираются в себе или хотели бы разобраться; концепция самосознания (не говоря уже о самоанализе) была ему чужда. В его обычае было действовать — быстро справиться, что же подсказывает ему его абсолютно загадочная внутренняя механика, и действовать. Из них троих стрелок был устроен наиболее совершенно: глубоко романтическая сущность этого человека была заключена в варварски простую оболочку, слагавшуюся из природного чутья и прагматизма. Вот и теперь Роланд быстро прислушался к себе — и решил все рассказать Сюзанне. О да, с ним творилось что-то неладное. Вне всяких сомнений. Неладное творилось с его рассудком — что-то простое, под стать его натуре, и такое же таинственное, как та странная бродячая жизнь, к какой эта натура его побуждала.
Он уже раскрыл рот, чтобы сказать: «Я растолкую тебе, что неладно, Сюзанна, и сделаю это всего в трех словах: я схожу с ума». Но не успел издать и звука, как в лесу повалилось еще одно дерево — повалилось с оглушительным скрипом и треском, ближе, чем первое. Не будучи на сей раз так сильно увлечены замаскированным под урок поединком воль, и Роланд и Сюзанна услышали этот треск, услышали поднявшийся следом взволнованный вороний грай, и оба отметили тот факт, что дерево рухнуло неподалеку от их лагеря.