Синь ощутила только гнев.
— Если все это правда, — проговорила она наконец, медленно и невыразительно, — почему ты решился рассказать об этом только сейчас? Почему вообще решился? От всех других ты это скрывал. Почему?
Этот приступ гнева — то противостояние, которого Хироси опасался поначалу, неизбежное «Да как ты осмелился?», — был вызван не только неимоверным потрясением, вызванным его словами, но еще и его торжествующим взглядом, триумфальным тоном. Но теперь гнев Синь не трогал его; убежденность в собственной правоте хранила навигатора.
— В этом наша единственная сила, — ответил он.
— Наша? Чья?
— Тех, кто не ангелы.
Пересчитывая ангелов
Когда Луису сообщили, что образовательные программы для шестого поколения недоступны, поскольку находятся в процессе пересмотра, он сухо заметил:
— Это же мне сказали, когда я запрашивал их восемь лет назад.
Работница справочной центра образования по-матерински сочувственно покачала головой.
— Ох, ангел, да они всегда то пересматриваются, то перерабатываются, — объяснила она. — Надо же держаться в ногу со временем.
— Понятно, — пробормотал Луис, — спасибо, — и отключил связь.
Старик Тан умер два года назад, но внук оказался ему многообещающей заменой.
— Слушай, Биньди, — бросил Луис в другой конец сопространства, — в переписи ангелы учитываются?
— Откуда мне знать?
— Библиотекари собирают полезные фактики.
— Ты имел в виду — учитываются ли ангелы как ангелы? Нет. С какой стати? Старые вероисповедания даже не входили в анкету. Это означало бы вносить ненужные различия. — Биньди изъяснялся не так медлительно, как его дед, но в том же ритме — небольшая, раздумчивая пауза на четверть целой после каждой фразы. — Полагаю, что благодать можно считать вероисповеданием. Иначе ее никак не определить. Хотя как вообще определяется религия, я не уверен.
— Значит, у нас нет способа узнать, сколько именно на корабле ангелов. Или скажем иначе: не разберешь, кто ангел, а кто — нет.
— Можно спросить.
— Ага. Непременно спрошу.
— Будешь бродить коридорами по всему миру, спрашивая «Вы, случаем, не ангел?», — поинтересовался Биньди.
— Разве не все мы ангелы? — парировал Луис.
— Порой именно так и кажется.
— Действительно.
— К чему ты клонишь?
— Меня тревожит все, до чего я не могу дотянуться. Вот например, программа обучения для Шестого поколения.
Биньди слегка удивился.
— Собираешься завести малыша-Шестого?
— Нет. Хочу выяснить кое-что о Синдичу. Шестые высадятся на Синдичу. Логично предположить, что это входит в их образовательные программы. Они должны знать, что их ждет. Должны уметь на долгое время выходить навне, на поверхность планеты. Это, в конце концов, их работа. И нулевики должны были включить эти сведения в их образовательные программы. Твой дед прямо об этом заявил. Так где программы? И кто будет их преподавать?
— Ну, еще никто из шестых не носит одежды, — заметил Биньди. — Не рановато запугивать бедненьких малышат сказками о неведомом мире?
— Лучше рано, чем никогда, — отозвался Луис. — До Прибытия осталось сорок четыре года. Еще мы могли бы выйти навне на Синдичу. Выковылять, как выражается Синь.
— Можно я отвечу через пару десятков лет? — отшутился Биньди. — Мне сейчас надо разобраться с парой полезных фактиков.
Он вернулся к экрану, но минуту спустя глянул на Луиса через плечо.
— А при чем тут число ангелов? — спросил он голосом человека, которому уже известен ответ.
Враги благодати
5-Цинь Рамона Синь знала плохо, хотя он входил в кружок Хироси. На протяжении последних пары лет он был членом административного совета, хотя Синь за него не голосовала. Он считал себя гражданином китайского происхождения, и жил в блоке Сосновой горы, где почти все носили фамилию Цинь или Ли. Многие Цини рано становились ангелами. Рамон высоко поднялся, как было у них принято говорить, во благодати. С виду это был бесцветный и непримечательный человечек; к женщинам он, как и многие ангелы-мужчины, относился отчужденно, выстраивая защитную стену из улыбок — манера, которую Синь полагала отвратительной. И она не только здорово удивилась, но и расстроилась, узнав, что Рамон был одним из десяти — теперь уже одиннадцати — людей, знавших, что корабль тормозит, приближаясь к неожиданно близкой Цели.
— Значит, ты сделал запись, не говоря этим людям, что их записывают? — спросила она, не сдерживая презрения и недоверия.
— Да, — бесстрастно ответил Рамон.
У Рамона случился, по выражению Хироси, кризис совести. 5-Чаттерджи Ума объяснила Синь, что это значит. Умой Синь восхищалась, и любила ее — эту стройную и изящную умницу, четыре года подряд избиравшуюся главой административного совета; к ней нельзя было не прислушаться. Рамон, как рассказала Ума, был допущен в круг приближенных Пателя Воблаге, в архангелы; и то, что он там узнал и услышал, потрясло его до такой степени, что Рамон, нарушив данную им клятву хранить все в тайне, записал, о чем беседуют меж собой архангелы, и передал запись Уме. Та, в свою очередь, поделилась с Канавалем и прочими. Те потребовали от Рамона подтвердить свои обвинения, и тот втайне протащил магнитофон на архангельское собрание.
— Как можно доверять такому человеку? — потребовала ответа Синь.
— Иначе он не мог добыть для нас улики. — Ума сочувственно глянула на девушку. — Сколько мы уже наслушались параноидального бреда — заговоры с целью захватить рубку, вмешаться в генокод человека, подпустить неопробованных медикаментов в водопровод! Для Рамона это был единственный способ убедить нас, что он не бредит и не бесится со зла.
— Записи легко подделать.
— Подделки легко распознать, — с улыбкой возразил 4-Гарсия Тео, могучий, грубоватый, добродушный инженер, которому Синь доверяла, как ни хотелось ей лишить своего доверия всех собравшихся. — Все правда.
— Послушай, Синь, — сказал Канаваль, и девушка кивнула, хоть и с тяжелым сердцем. Она ненавидела всю эту таинственность, ложь, заговоры. Она не хотела иметь с этим ничего общего, не хотела видеть этих людей, и быть одной из них, и разделять их сокровенную власть — власть, захваченную, говорили они, поневоле; но никто не заставлял их лгать. Никто не имел права на то, чем занимались они — без спросу направлять чужие судьбы.
Голоса из динамиков ничего ей не говорили. Мужские голоса, обсуждавшие что-то, ей непонятное, и в любом случае — ненужное. Пусть ангелы подавятся своими тайнами, а Канаваль и Ума — своими, только выпустите меня!
Но тут ее захватил голос Пателя Воблаге, тихий, старческий, стально-мягкий, с детства знакомый. Сквозь ее неохоту, отвращение, порожденное нуждой подслушивать, сквозь неверие прорвалось:
— Канаваля следует дискредитировать, прежде чем мы сможем положиться на Рубку. И Чаттерджи.
— И Транха, — добавил другой голос, на что 5-Транх Голо, тоже член совета, скорчил гримасу — мол, спасибо-вам-большое.
— Какова будет ваша стратегия?
— С Чаттерджи будет просто, — ответил еще один голос, басистый, — она неосторожна и высокомерна. Слухи подорвут ее влияние. С Канавалем придется давить на его слабое здоровье.
Синь передернуло. Она покосилась на Хироси, но тот сидел, бесстрастный, как на утренней медитации.
— Канаваль — враг благодати, — постановил старческий голос Пателя.
— На посту уникального значения, — отозвался еще кто-то, на что басовитый голос ответил: — Его следует заменить. В Рубке и в колледже. На оба поста нам потребуются добрые люди. — Тон его был мягок и уверенно-логичен.
Спор продолжался, большей частью соскальзывая на темы, совершенно непонятные, но теперь Синь вслушивалась внимательно, пытаясь осознать сказанное.
Запись оборвалась на полуслове.
Синь вздрогнула, оглянувшись — на Уму, Тео, Голо, Рамдаса, которых считала друзьями, на Цинь Рамона и еще двух женщин, инженера и советника, которых знала как членов тайного кружка, но друзьями не считала. И на Хироси, все еще сидящего в дзадзен. Они собрались в жилпространстве Умы, обставленном в модном нынче «кочевничьем» стиле — никаких встроек, только ковры и подушки в ярких наволочках.
— Что они там говорили о твоем здоровье? — спросила Синь. — И что-то про сердечные клапаны?
— У меня врожденный порок сердца, — объяснил Хироси. — Это записано в моем личдосье.
У каждого было свое личдосье: генетическая карта, история здоровья, школьные табели и отзывы с работы. Код доступа к досье имел только владелец; никто без его разрешения не мог заглянуть в твое личдосье без разрешения, пока ты не умрешь, и досье не переедет из отдела кадров в архив. Эти личные файлы покрывал полог тайны. Никто, кроме сородителя или врача, не попросит заглянуть в твое личдосье. Невозможно было помыслить, будто кто-то может украсть или взломать код, чтобы получить доступ к данным. Синь не заглядывала в личдосье Хироси, и даже не спрашивала о нем — ребенка они пока заводить не собирались. Почему он упомянул о своем досье, она не поняла.
— Работники отдела кадров — на девяносто процентов ангелы, — пояснил Рамон, заметив недоумение на ее лице.
Синь возмущало то, как он подталкивает ее к ненавистному пониманию, она ненавидела Рамона — его слишком тихий голос, суровое лицо. И рядом с Рамоном Хироси тоже суровел, замыкался в себе, обуянный этим бредовым заговором против ангельских козней. А теперь Рамон и над ней получил власть, втянул в сговор, заставил выслушать эту запись, полученную ценой преданного доверия.
К своему ужасу она поняла, что сейчас расплачется. Она уже много лет не плакала — из-за чего?
Сочувственный взгляд Чаттерджи Умы прожигал ее.
— Синь, — негромко проговорила старшая женщина, когда остальные заспорили о чем-то, — когда Рамон показал мне свои заметки, я его выставила. А потом блевала всю ночь.
— Но… — выдавила Синь. — Но. Но зачем им это все ?!
Голос ее прозвучал громко и гулко. Все обернулись к ней.
Ответили одновременно Рамон и Хироси. «Власть», сказал один, а другой: «Контроль».
Синь не глядела на них. Она смотрела только на советницу — женщину — в поисках осмысленного ответа.
— Потому что — если я правильно поняла, — объяснила Ума, — Патель Воблаге учит ангелов, что наша цель — это не конечная остановка, это вообще не место в физическом пространстве.
Синь уставилась ей в глаза.
— Они думают, что Синдичу не существует?
— Вне корабля не существует ничто. Есть только Путь.
Душа, ответь, что есть смерть
— Возрадуйтесь в пути жизни, от жизни к жизни
Жизни вечной во благе вечном.
Мы летим, о ангелы мои, и полетим!
В сладостном восторге хор отзвенел последнею строкой, и Роза с улыбкой обернулась к Луису. Они сидели рядком — Луис, потом Роза со своей малышкой Джелликой, и ее муж Руис Йен со своим двухлетним сыном Радом на коленях. Ангелы делали большой упор на том, что называли «цельными семьями» и «истинным братством» — парах, которые обоих своих детей растили совместно. «Мама нас наставит, Папа поведет, Братик и сестричка Встретят новый Год». В голове Луиса шуршали лозунги, речевки, поговорки. Последние четыре десятидневки он не читал ничего, кроме ангельской литературы. Он дважды осилил «Вестника к ангелам» и трижды — «Новые комментарии» Пателя Воблаге, не считая всего остального; он беседовал с друзьями и знакомыми-ангелами, и слушал куда больше, чем говорил. Он попросил у Розы разрешения сходить с ней на увеселение, и та, конечно, с благостной улыбкой ответила, что будет в полном восторге.
— Я иду не для того, чтобы стать ангелом, Рози, — предупредил он, мне не это нужно, — Но она только рассмеялась и взяла его за руку: — Ты уже ангел, Луис. Не волнуйся. Я только рада буду привести тебя к благодати!
После хорового пения наступал черед уроков мира, когда празднующие сидели в молчании, покуда один из них не мог более сдерживать слов. Луис решил, что уроки ему нравятся. Никто не выступал долго — кто-то делился радостью, кто-то горем или страхом, искренне ожидая сочувствия. Когда он впервые посетил увеселение с Розой, та встала и заявила: «Я так рада, что мой дорогой друг Луис пришел к нам!», и люди с улыбками поглядывали на них. Бывали, конечно, заранее подготовленные речи о благодарности и обязательной радости, но чаще люди говорили от чистого сердца. На последнем собрании старик, чья жена недавно умерла, сказал: «Я знаю, что Ада летит во благодати, но мне одиноко, когда я бреду по коридорам без нее. Научите меня не скорбеть по ее радости, если знаете, как».
Сегодня выступающих было немного, а те, что находились, несли банальщину — наверное, потому, что собрание посетил архангел. Те порой заглядывали на домашние или квартальные увеселения, чтобы прочитать короткую проповедь. Иной раз это бывали певцы, исполнявшие, как это называлось, «благочестия», и тогда слушатели замирали, точно завороженные. Луис и сам находил эти песни интересными и сложными как музыкально, так и поэтически. Вот и сейчас он приготовился слушать, когда представили певца — 5-Ван Виня.
— Я исполню новую песню, — промолвил Винь с ангельской простотой и, выдержав паузу, начал.
Аккомпанемента ему не требовалось — его тенор и так был силен и уверен. Этого благочестия Луис прежде не слыхивал. Мелодия лилась свободно, восторженно — судя по всему, то была импровизация на основе нескольких сходных музыкальных фраз. Но слова контрастировали с музыкой — краткие, загадочные, притягательные.
— Око, что видишь ты?
Бездну и тьму.
Ухо, что слышишь ты?
Молчание и тишину.
Душа, ответь, что есть смерть?
Тишь, и тьма, и вовне.
Да очистится жизнь!
Лети к вечной радости,
О сосуд благодати!
Три последних строки взмывали ввысь привычными торжественными нотами, но песня вставала за их спиной черной тенью, повторяемая снова и снова. Голос певца трепетал от того же ужаса, который вселяли его слова в души слушателей, не исключая и Луиса.
Исключительной силы представление, подумал он. А Ван Винь — настоящий мастер.
И тут же Луис понял — он защищается от этой песни, пытаясь обуднить тот эффект, какой произвели на него краткие строки:
Душа, ответь, что есть смерть?
Тишь, и тьма, и вовне.
Возвращаясь переполненными коридорами в свое жилпространство в четвертой чети, он прокручивал мрачную песню в голове снова и снова. Но только проснувшись на другое утро, понял, что она значит для него.
Не вставая, он потянулся к блокноту, который подарила ему Синь на шестнадцатилетие. Хотя Луис редко пользовался им, за годы большая часть страниц оказалась сверху донизу и от края до края исписана его мелким четким почерком. Остались лишь считаные листы. На обложке было начертано: «Коробочка для мыслей Луиса. Сделана с любовью Синь», где имя было обозначено древним иероглифом. Всякий раз, открывая блокнот, Луис перечитывал заголовок.
Вот что он написал: «Жизнь/корабль/сосуд/путь: способ смертных достичь бессмертия (истинной благодати). Цель есть метафора — вместо „назначение“ читай „значение“. Все значение — внутри. Вовне ничего нет. Вовне суть нигде. Отрицание, пустота, без-дна: смерть. Жизнь внутри. Выйти вовне — жизнеотрицание, богохульство». На последнем слове он запнулся, потом нагнулся к экрану корабельной сети и вызвал из библиотеки большой толковый словарь. Довольно долго он изучал определение и этимологию слова «богохульство», потом поискал «ересь, еретический, еретик», потом «ортодоксия», на котором прервался внезапно, чтобы записать в блокнот: «Хомо сап. крайне ПРИСПОСОБЛЯЕМ! Благодать как псих/метаорг. адаптация к существованию в пути — квази-идеальный гомеостаз. Следуй закону, живи внутри, живи вечно. Антиадаптация к прибытию . Прибытие равняется физич./духовной ГИБЕЛИ». Он приостановился снова, потом добавил: «Как противодействовать, вызывая минимум споров, раздоров, свар?»