Спервоначалу-то Каю показалось, что она добрая. Да и сам Лар, заросший седыми волосами, костистый и худой, похожий на старое сухое дерево, покрытое белым мхом, — тоже ничего. Когда они ехали в деревню, матушка говорила Каю, что Лар и его старуха им родня. Не настоящая (Лар приходится отцом дочери сводной сестры дедушки Гура или что-то вроде того), но ближе никого нет, поэтому вести себя с ними надо как с самыми что ни на есть родными людьми. Да и старики приняли их радушно. Каю Бабаня сразу уступила свое спальное место — узкую и длинную скамью, тянущуюся вдоль всей стены хижины, а сама перебралась на лежанку в углу у двери. В тот первый день угощали только кукурузными лепешками да водой, потому как больше ничего в хижине не было. Матушка хотела пойти в харчевню купить что-нибудь еще из еды, но Бабаня ей не разрешила. Взяла монетки у матушки, сходила сама, вернулась с немалым мешком снеди, да еще привела троих деревенских с собой.
За столом сидели долго. Кай, в голове которого все еще кроваво шумело, несколько раз засыпал и просыпался на узкой скамье, а застолье все продолжалось. Говорила все больше Бабаня, резковато, звонко и быстро, словно сыпала сухой горох в жестяную миску, да шумливо вскрикивали гости. А Лар почти и не говорил, но когда раскрывал рот — темный провал в чащобе густой пегой растительности, — гости уважительно замолкали.
Помнит еще Кай, как к нему подсаживались гости, подуставшие от застольных разговоров и от этих разговоров такие задушевно расслабленные. Лучше других он запомнил тощего мужичонку в продранной на локтях рубахе с длинной, почти прозрачной светлой бороденкой. Мужичонка, раскачиваясь взад-вперед на корточках у скамьи, будто его голова была налита свинцом, неприятным тонко-режущим голосом косноязычно втолковывал мальчику о том, какие хорошие люди дедушка Лар и Бабаня, о том, как в Лысых Холмах их уважают и почитают за справных хозяев.
— Понимать надо! — вещал мужичонка, кивая тяжелой головой. — Это ж… не каждый так… Было три мешка кукурузы, так? Так. А Сухорукий Бад коз своих почем продавал? Вот, то-то оно и есть… А Лар-то, он не того… Не промах Лар-то. Сколько он раз к Сухорукому ходил? Ага!.. Понимать надо! Тот прямо ни в какую! За два мешка, говорит, кошку у меня возьми, а козу не того… А Лар-то что? Он-то ведь не это самое… А вот как старуха у Сухорукого занемогла, так тот и заюлил… Сам к Лару прибежал, мол, бери за два. А Лар-то что? Он не таков, Лар-то, не промах! Сам виноват, гад сухорукий, надо было сразу соглашаться. А теперь: где два, там и полтора, а где полтора, там и один… Понимать надо! Ух и вредные они — Сухорукий со своей старухой, вот еще увидишь. Никто у нас их не любит. А твои-то! У нас так в деревне говорят: Лару и Бабане в рот палец не ложи… Никто и не ложит. Понимать надо! Люди с головой! А кур сколько у Бабани?.. Ага! За ними смотреть надо?.. Так. На поле ходить?.. А дом посмотри какой! А?.. Прям как у Карла харчевня, только поменьше. Во. Понимать надо!..
Не зная, как отвязаться от этого надоеды, Кай, в голове которого шумело и перекатывалось бесконечное «понимать надо», бормотал:
— Да… да… — И, сам пылая непрекращающимся жаром, невыносимо страдал от поглаживаний по спине горячей и твердой ладонью.
Гости менялись. Одни уходили, другие приходили. Но почти каждый считал долгом потолковать с сонным из-за болезни мальчишкой и сообщить ему, какие все-таки хорошие люди старик Лар и Бабаня. А за маленькими окнами стучал меленький дождик, и мир за его пеленой казался серым и насквозь промокшим: разбухшие жирной грязью дороги и хижины, нахохлившиеся, будто замерзшие птицы.
Но застолье кончилось, прекратился дождь. Кай поправился. Правда, не совсем. Та жуткая ночь, которую он пережил в Мари, казалось, надолго выбила его из привычной колеи жизни. Он будто погрузился на холодное дно глубокого колодца, а внешний мир воспринимал сквозь толщу воды. Спал он также на Бабаниной скамье вместе с матушкой, а Бабаня и Лар — в углу на лежанке. Дня через три после приезда они с матушкой стали выходить гулять по деревне. Тогда Кай не задумывался о том, плохо ли здесь, в Лысых Холмах, или нет. Ему было все равно. Как шли они с матушкой по деревне, все, кто им попадался по дороге — и знакомые и вовсе незнакомые, — здоровались, кланялись, а то и заводили разговоры на какие-то темы, которые Кай не понимал, да и не пытался понять.
Как, впрочем, и матушка. На вопросы она отвечала односложно, рассеянно улыбаясь. Она и с Каем почти не разговаривала. Нет, какие-то слова они друг другу говорили, но слова эти были настолько необязательными, что их совсем можно было не говорить. Вот о том, что они вместе пережили, она не говорила точно. Кай нередко слышал, как по ночам она плакала и шепталась с кем-то невидимым, будто жалуясь.
Деревенские часто приходили в дом Бабани и Лара. Тогда Бабаня по заведенному порядку обращалась к матушке, а та доставала кошель, и Бабаня шла в таверну. Нередко, когда собирались гости, Бабаня раскрывала матушкин сундук и вытаскивала платья и чепцы. Деревенские, простодушные и наивные, как дети, восторгались матушкиной одеждой, рассматривали ее так и сяк, мяли в руках ткань, норовили примерить. Бабаня важно стояла рядом, кивала, тоненькой скороговоркой комментировала примерку так, будто одежду шила самолично и имела теперь полное право ею гордиться.
Бывало и такое, что кто-то из деревенских уходил не с пустыми руками. Какая-нибудь тетушка, нацепив на себя поверх грубого платья кружевной фартук, трепала огрубевшими руками с навечно въевшейся грязью белоснежные оборки и взглядывала в матушкино лицо так умоляюще, что той не оставалось ничего другого, как попросить ее принять вещь в подарок. Тетушка благодарила почти со слезами. Матушка растерянно улыбалась. «Ну чисто дети», — невнимательно думал тогда Кай. Только позже он стал замечать, что все это было похоже на какую-то игру.
Друг с другом деревенские общались совсем иначе. А на него и на матушку смотрели с веселым недоумением, с какой-то даже жалостью, как глупцов, не знающих истинной цены вещам, беспомощных созданий совершенно другого, непохожего на здешний, мира. Бабаня Кая даже за водой в колодец первое время не пускала: «Куда тебе, утопнешь еще…» А матушке не давала в руки и метлы: «Сиди уж, сама я, чего пачкаться будешь…» А уж о том, чтобы матушка на кукурузное поле пошла, не могло быть и речи. Бабаня всплескивала руками и причитала: «И не удумай! Сгоришь! Враз сгоришь!» Заросший седым мхом старик Лар, сидя на своем табурете, постукивал узловатыми коричневыми пальцами по столу и хмурился в кустистые брови, словно попытки матушки взяться за какую-либо работу очень его обижали…
Прошел месяц, прошел и другой. Гости уж не приходили в дом Лара, потому что монетки в кошеле иссякли. Матушкино платье износилось, а в сундуке замены не было. Осталось лишь то, что она по праздникам надевала. Матушка как-то примерила его, но Бабаня стала ворчать (она теперь часто ворчала), что вот, мол, некоторым удовольствие доставляет богатство свое в нос тыкать, и матушка платье сняла, а потом и вовсе отнесла его в таверну и обменяла у Жирного Карла на полмешка кукурузной муки. Старое же все подшивала и подшивала.
Несмотря на то что матушка почти каждый день теперь бралась то за метлу, то за ухват, Бабаня не давала ей работать, да еще и поругиваться начала: «Чего хватаешься, раз не умеешь!..» Матушка отступала. Она теперь чаще плакала по ночам, вроде не громче, чем раньше, но Бабаня просыпалась и хрипло кашляла до тех пор, пока матушка не затихала.
И вот пришел день, когда матушка, как обычно, проснувшись рано, взяла в руки метлу, а Бабаня завела свое: «Сколько раз было говорено!..» — но старик Лар, приподнявшись на лежанке, прочистил горло и громко и медленно проговорил:
— Ну-к что ж… Ежели на месте не сидится, то пускай… Он замолчал, а Бабаня, понаблюдав, как матушка, склонив голову, старательно выметала из хижины сор, сказала:
— И водицы натаскать надо бы… Ноги у меня ломит. Видать, назавтра дождь будет.
Дождя на следующий день не было, но Бабанины ноги ломило еще пару дней, вследствие чего она вынуждена была переместиться на свою скамью, а Каю с матушкой выделили пук соломы в углу хижины — между камином и стеной…
Наступила осень, на редкость мерзкая, дождливая, а за ней в Лысые Холмы пришла зима. Бабаня всю холодную пору прохворала. К тому же из-за болезни, видимо, нрав ее стал чрезвычайно сварливым. По хозяйству хлопотала теперь матушка, и как она ни старалась, не получалось у нее делать все так же ловко и хорошо, как у Бабани — по крайней мере, сама Бабаня так говорила. Лар по-прежнему рот открывал нечасто. И высказывания его по большей части адресовались матушке.
— Не умеешь — не берись! — гулко изрекал старик, кладя конец Бабаниной визгливой скороговорке на тему того, что некоторые, курятник чистя, ручки запачкать боятся, и снова надолго погружался в угрюмое молчание. — Лягушку землю пахать не выучишь, люди говорят, как ни старайся, — замечал Лар оханья Бабани о том, что ее прежде времени угаром уморить хотят — это когда матушка разводила в камине огонь. — Кто с малолетства работать не привык, того и кнутом не приноровишь, все из рук валиться будет, — говорил Лар, когда Бабаня, попробовав приготовленную матушкой похлебку, сморщилась так, что ее глазки полностью исчезли…
Миновала зима, а с наступлением весны матушка пошла работать на кукурузное поле. Странное дело — пока матушка целыми днями сидела сложа руки, деревенские относились к ней как к знатной особе, точно признавали за ней право не заниматься грязной работой. Но стоило ей одеться в грубое платье и заняться той же работой, что и они, деревенские бабы сразу же стали смотреть на матушку, как на существо низшее, только потому что управлялась она не так сноровисто. Мужики, еще полгода назад кланявшиеся ей на улице, теперь непонятно для Кая ржали и присвистывали ей вслед. Бабаня беспрестанно ворчала, а старый Лар хоть молчал по большей части, но от угрюмого его взгляда становилось не по себе. И Кай перебрался ночевать в козлятник. Там даже в сильные холода было тепло, правда, к запаху он привыкал долго…
Кай поначалу старался помогать матушке во всем, но она не позволяла ему.
— Не нужно тебе этого, — говорила она. — Пошел бы ты, сынок, с ребятишками поиграл. Подружился бы с кем-нибудь…
Но друзей среди пацанов Лысых Холмов Кай не нашел. Игры теперь мало интересовали его. Потому что перед глазами все чаще и чаще вставала суровая и прекрасная Северная Крепость — до тех пор, пока не заслонила собой весь окружающий, серый, безрадостный мир. Предсмертные слова Корнелия о грядущем пути накрепко врезались в сознание мальчика, и теперь он не мог поверить в то, что первый раз услышал о своем предназначении от рыжего менестреля совсем недавно. Ему казалось, он знал, что ему начертано стать рыцарем Порога давным-давно, еще раньше того времени, когда научился понимать и думать. Ему казалось, он родился с уже написанной кем-то всесильным судьбой.
Видимо, так оно и было.
* * *Когда Кай спустился с высокого берега, красное солнце уже почти полностью скрылось за темной тучей далекого леса — осталась лишь яркая, будто раскаленная полоска. «Успеть до деревни, пока солнце совсем не село», — привычно загадал мальчик и, перехватив поудобнее удилище и палку, рванулся с места.
Впрочем, уже через несколько шагов бег его стал размеренным, а дыхание ровным. В Северной Крепости, уж конечно, пригодится умение бегать быстро, и чтобы дыхание при этом не сбивалось. В Северной Крепости много чего пригодится. Надо быть сильным, ловким и выносливым — кому ж нужен дохлый и неповоротливый ратник?
Кай давно привык бегать тогда, когда можно было пройти пешком, взбираться по крутому склону там, где можно склон обойти. Увидев где-нибудь по дороге увесистый валун, он не мог просто пройти мимо, не попытавшись поднять его и пронести хотя бы несколько шагов. Причем Кая совершенно не волновало, наблюдает ли за ним кто-нибудь или нет. Поэтому уже давно деревенские считали его тронутым: и взрослые, и дети. Кроме, конечно, матушки. И еще одного человека — кузнеца Танка.
Кай добежал до храма Нэлы в тот момент, когда солнце, напоследок вспыхнув красными лучами, совершенно скрылось за лесом. Он остановился, перевел дыхание и улыбнулся. Успел-таки. С этого храма, стоящего на краю, и начиналась деревня. Вот она — в окнах крайних домов тлеют огоньки светильников; сильно пахнет теплым дымом, ворчат собаки и повизгивают свиньи.
Кай побрел по улице к хижине Бабани и Лара. Одно название, что — улица, а на самом деле просто широкая утоптанная тропинка. Летом идешь — по щиколотку тонешь в сухой пыли, зимой пробираешься по колено в снегу. После сильного дождя и вовсе пройти трудно — завязнешь в грязи. Что стоит деревенским выложить ее камнем, как в городе? Как-то Кай в хорошую минуту, во время ужина, когда Бабаня не очень ворчала, сказал об этом Лару, но тот только покрутил своей косматой башкой. Ответила Бабаня. «Деды наши ходили, отцы ходили, и мы будем ходить, — протараторила она. — А ежели кому не нравится, пусть назад в свой город уматывает. Ишь ты — ноги он испачкать боится!.. Ишь ты — барон какой! Право слово — Барон…» Кай и замолчал. Прозвище, которое дали ему деревенские, произнесенное теперь Бабаней — какой-никакой, а все-таки почти что родной бабкой, — больно задело его.
Деревня была безлюдна. В городе в такое время, наоборот, полно народа, улицы наполнены ремесленниками, которые, переодевшись и смыв копоть и грязь, спешат в трактиры пропустить кружечку-другую после рабочего дня. А здесь — никого. Все сидят по домам. Только иногда вдоль плетня проплывет тень — наверняка к хижине Рабки, одинокой вдовой бабенки, торгующей самогоном, дешевым и кислым из-за примесей отвара «волчьего глаза» — ядовитой пунцово-алой ягоды, которая цветет все лето.
Вот и хижина Рабки, покосившаяся и низкая, пропахшая дурманно-кислым смрадом настолько, что, просто постояв рядом несколько минут, можно опьянеть.
Кай, стараясь дышать ровнее после долгого бега, обогнул вонючую хижину, снова остановился. Потом, поколебавшись немного, направился к деревенскому колодцу. Шероховатый камень, из которого был сложен колодец, белел в темноте неподалеку от кузницы, крытой почерневшим от дыма камышом. Подойдя к колодцу, Кай потрепал холодный крюк, на который вешали ведра. Пить ему не хотелось, да и не из чего было напиться. Кузница была темна — не тлели угли, и совсем не пахло дымом, только в окошке хижины, примыкавшей к кузнице, теплился огонек.
Кай осторожно прокрался к хижине, встал под окошко.
— Наторговал! — услышал он скрипучий женский голос. — Сколько раз говорили дураку: не ходи сам торговать, отдай господину Карлу, он с выгодой продаст, в барыше останешься! Чего ты суешься куда не следует? Ить вот единственный кузнец в округе, гномов поблизости нигде нет, был бы с умом — в золоте купались бы! Нет, своевольничает! Ну не умеешь ты торговать, не берись! Эту пару плугов за серебро сбыть можно было, а ты что принес?.. Медью взял! Дурак и есть…
— Так вишь, как оно… — отвечал низкий и гулкий мужской голос— Я же не это… Карл, он, конечно, того, так я ведь…
— Тьфу, дурак! Орясина! Чтоб тебя хапуны сожрали, тупоголового!..
Кай едва удержался от радостного вскрика. Кузнец Танк вернулся! Два дня назад он уходил на дальние поселения, где, как ему говорили, мужикам плуги позарез нужны, — и вот вернулся! Мальчик бы прямо сейчас свистнул условным свистом, но по голосу жены Танка — горбатой Айны — легко было догадаться, что встревать в серьезный разговор не стоило. Айна для встречи непрошеного гостя могла и за ухват взяться. И тут даже Танк не посмел бы вступиться за Кая. Все Лысые Холмы побаивались кузнеца Танка, а он не боялся никого. Кроме собственной благоверной.
Стараясь ступать как можно тише, Кай отошел на несколько шагов, а затем вприпрыжку побежал домой. Завтра утром, чуть встанет солнце, он будет в кузнице. Тут уж Айна ничего не возразит. Чего ж ей возражать, когда Кай с охотой помогает Танку столько, сколько тот скажет, да еще и ничего не просит за работу?..