Однако Айна, хоть и заметила Кая, кричать не стала. Просеменила к хижине, но у самой двери вдруг замялась и повернула обратно. Кай удивленно заморгал. Странное лицо было у Айны: не как обычно — словно сжатое в острый злой кулачок, а какое-то непривычно растерянное. И шла она, взглядывая не на мужа, а на него, на Кая. Мальчик оглянулся на Танка — кузнец, тоже заметивший необычность поведения супруги, чесал бритый затылок.
— Яиц-то наменяла, ага? — спросил он.
Айна невнимательно посмотрела на мужа, пожевала губами и перевела взгляд на Кая.
— Ты это… малец… — заговорила она. — Бабаня-то там, это… Домой тебя кличут.
Кай раскрыл рот. Подобной заботы от горбатой жены Танка он никак не ожидал. А Бабаня… Зачем он ей понадобился? Воды же полная бочка во дворе…
— Ага, — кивнул мальчик.
Айна шевельнула челюстью, будто хотела сказать что-то еще, но ничего не стала говорить. Стрельнула глазами на Кая, потом на Танка, медленно развернулась и, сгорбленная, засеменила к хижине.
— Пойду я, — вздохнул Кай, поднимая с земли ведро с водой. — Вечером еще зайду, ладно?
— Забегай, — сказал Танк.
* * *Какие-то странные звуки неслись из хижины Бабани и старого Лара — вроде бы песня, а вроде и нет… Кай не сразу догадался, что это заунывные старушечьи причитания. Еще ничего не понимая, он толкнул ветхую калитку и вошел во двор.
Во дворе стоял Лар, босой и в одной рубахе. Он как-то странно топтался на месте, точно вышел по делу, а по какому — забыл. Увидев мальчика, старик запустил узловатую руку в серую бородищу и проговорил нечто непонятное:
— Оно-то так… Гляди-ка что…
А из хижины все лился распевный вой. Кай кинулся в хижину.
То, что он увидел, мозг воспринял не сразу, а постепенно, по частям. У лавки сморщилась темным комом Бабаня. Седые ее космы разметались над лицом, платок с головы она стиснула обеими руками у покривившегося мокрого рта.
— Ой-е-ешеньки… — с новой силой завопила она, уставив маленькие темные глазки на застывшего у порога мальчика. — Ой, и что же это такое-то?..
Возле окна, сгорбившись так, что длинные руки свисали ниже колен, стоял чернобородый мужик, в котором Кай узнал соседа, отца Арка.
А прямо посреди комнаты, в луже какой-то багрово-черной грязи, лежала матушка. Одежда ее была невероятно изорвана и запачкана — не было даже понятно, где кончается платье и начинается покрытое жирной грязью обнаженное тело. И дрожало крупной дрожью матушкино лицо — неузнаваемо распухшее, все в больших и бесформенных синих и черных пятнах, даже глаз видно не было. Матушка, подергиваясь на полу, тяжело, с хрипом стонала.
Закричав так, что в горле его что-то оборвалось, Кай ринулся к матушке, больно ударился коленями об утоптанный земляной пол. Матушка открыла глаза: один белый, в котором горошиной прыгал черный зрачок, второй совершенно красный, страшно выпученный, набухший кровью, — эти глаза не видели Кая. Мальчик еще раз закричал и вдруг почувствовал, как матушкины руки, зашарив по грязному полу, нашли и крепко, до боли, стиснули его пальцы.
— Сыночек… — вместе с хрипом вырвалось из неровно колышущейся груди матушки. — Сыночек…
Кай попытался ответить, но то, что лопнуло в его горле, уже налилось тугим комом и не пропускало слова.
— Коня повел к ручью… — бормотал отец Арка. — Поить, значить… Гляжу, а она лежит: вполовину в воде, вполовину так… Исколочена, аж глянуть страшно. Упала, значить, и расшиблась вся… Думал, померла уж. На коня взгромоздил, ан нет — голос подавать стала. Жива еще, значить…
Матушка позвала Кая еще раз и замолчала, сцепив разбитые губы. Хриплое дыхание вырывалось из нее теперь через ноздри, в которых спеклось что-то черное. Чернобородый сосед еще бормотал, Бабаня голосила. В хижину заходили привлеченные ее причитаниями тетки и мужики — хижина то наполнялась народом, то пустела, то опять наполнялась. Кто-то что-то говорил, кто-то порывался советовать и за кем-то бежать, но ни один человек почему-то не осмеливался подойти и склониться над стонущей женщиной, крепко держащей руки онемевшего от ужаса мальчика.
Матушка так и не отпустила Кая — даже тогда, когда чернобородый и старик Лар переносили ее на скамью. На скамье она неожиданно перестала стонать, только в ее груди продолжало страшно булькать и сипеть. Кай просидел рядом с лавкой до самой ночи. Бабаня, не прерываясь, бессмысленно голосила, а ему ужасно хотелось тишины. Ему казалось, что, когда станет тихо, матушка перестанет сипеть и булькать и спокойно заснет. А утром проснется здоровой. И заговорит с ним. Но Бабаня куда-то ушла, а матушка все не затихала. Кай положил гудящую голову на край скамьи и провалился в дурной мутный сон-оторопь.
* * *Просыпался Кай с трудом. Вязкое небытие не отпускало его. Он вроде приподнимался, будто скидывая с себя глухое ватное одеяло, но за одним одеялом оказывалось второе, за вторым третье, а за третьим — четвертое. И вдруг неожиданно взорвавшееся в его голове страшное воспоминание вышвырнуло мальчика в холодное и белое утро.
Кай дернулся на полу и открыл глаза, не сразу сообразив, что руки его свободны. А матушкина рука, черная и сухая, точно обугленная ветвь, свисала с лавки прямо над его лицом. Мальчик поднялся.
Бабаня больше не голосила. Она сидела в углу хижины на охапке соломы вместе с двумя такими же замотанными в тряпье старухами, и из угла доносилось испуганное бормотание и оханье. Старик Лар за столом хлебал из глиняной чашки густое, исходящее паром варево. Увидев мальчика, он вздрогнул, приостановил ложку у рта, но уже через мгновение принялся хлебать снова, посверкивая на Кая глазами из-под косматых бровей.
Матушка лежала, укрытая до подбородка козлиной шкурой, и дышала тихо-тихо и очень редко. Грязь и кровь с ее лица никто не смыл. Кай посмотрел на Бабаню, немедленно всхлипнувшую: «Ох, горюшко…» — и поднялся на затекшие одеревеневшие ноги.
Плошку с водой и чашку он донес до скамьи, но вымыть матушку ему не дали. Старухи отобрали у него плошку, хотели вывести из хижины, но он вырвался и забился под стол — оттуда хорошо было видно скамью. Старухи омыли только лицо, но белее оно не стало. Кожа под грязью и запекшейся кровью оказалась синяя, с глубокими черными ссадинами на щеках, лбу и подбородке. Когда старухи отошли, Кай снова сел у скамьи и взял матушку за черную, едва теплую руку. Матушкины пальцы лишь слегка дрогнули, отвечая на пожатие мальчика.
Снова приходили соседки, тихо говорили с Бабаней, которая встречала протяжным плачем каждого посетителя, сочувственно качали головами. На столе появлялись кукурузные початки, ковриги хлеба, лепешки и прочая нехитрая снедь, которую хозяйственный Лар по уходе дарителей ловко куда-то прятал. Пришла Кагара, знахарка, подожгла какую-то дрянь в жестяной миске, низко склонившись, прошептала что-то над матушкой и отошла. Посмотрев на Бабаню, мотнула кудлатой, неприбранной головой и молча удалилась, и еще несколько часов в хижине пахло резко и неприятно, отчего першило в горле и чесались глаза…
Непонятно было: то ли несчастье наконец уравняло городскую приблуду с Лысыми Холмами, то ли деревенские приходили выразить сочувствие не матушке, а Бабане — Кай об этом совсем не думал. Он вообще не обращал внимания на то, что происходит в хижине. Только одна мысль неустанно стучала в его голове: когда же все это кончится? Когда страшная синева сойдет с матушкиного лица, когда ее глаза станут ясными и все снова будет так же хорошо, как раньше? Потому что то, что было до того, как он увидел матушку лежащей на полу хижины, теперь казалось ему невероятно добрым и счастливым временем… Иногда черным огнем вспыхивало нестерпимо жуткое: а что, если она не выздоровеет?.. Но усилием воли мальчик всякий раз гасил эту мысль. Заглянуть за этот порог у него не хватало сил.
Ближе к вечеру зашел Танк. Он неуклюже потоптался у порога, густо прокашлялся и, видимо не зная, куда девать руки, стал колупать стену хижины. Кай не обернулся к нему. Так ничего и не сказав, кузнец тихо вышел.
И снова в хижине сгустилась темнота. Лар с Бабаней, проводив последних посетителей, легли спать. Матушка лежала с закрытыми глазами, тихо-тихо дыша. Когда она вдруг шевельнулась, Кай встрепенулся и поднес к дрогнувшим губам давно приготовленную чашку с водой. Но вода полилась по подбородку. Матушка застонала и открыла глаза.
— Сыночек… — позвала она не тем чужим и пугающим хриплым голосом, а своим прежним. — Сыночек…
— Матушка! — выдохнул Кай.
Матушка смотрела в потолок, и кто ее знает, видела ли она что-нибудь, кроме тьмы.
— Страшно, — сказала матушка, — Страшно…
— Не бойся, — проговорил Кай, и слезы из его глаз потекли сами собой, — Кагара приходила наговор тебе делать. Теперь все заживет…
— Страшно, — повторила матушка. — Вижу огонь… И кровь…
Она надолго замолчала, переводя дыхание. Молчал и Кай, пытаясь понять, о чем говорит матушка.
— Длинный… — едва слышно прошелестели ее губы, — путь…
Последнее слово застыло на губах, и матушка перестала дышать. Кай до самого утра просидел у скамьи, держа мать за руку. Когда стало светать, рука похолодела и сделалась твердой. Кай вдруг с невыразимой ясностью понял, что матушки больше нет. Он поднялся и вышел по двор. Там он долго стоял, не зная, куда ему идти теперь, когда он остался совсем один. Растерянный взгляд его остановился на козлятнике, по раннему времени еще закрытом. Мальчик втиснулся между сонно блеющих коз и мгновенно уснул.
Глава 3
Издавна повелось, что маги устраивали свои жилища в высоких башнях. Башня являлась символом средоточия энергии мира. Корни ее черпали энергию из недр земли, а верхние этажи пропадали в течениях энергетических потоков небес.
Икоон, архимаг Сферы Смерти, быстро шагал по подземному коридору подвала Дарбионской королевской башни Сферы Смерти, направляясь в Нижнюю библиотеку, чтобы лично проверить сохранность свитков. Архимаг был крепким пятидесятилетним мужчиной с твердым скуластым лицом, на котором блестели крупные темные глаза. Буйная черная шевелюра безо всякого признака седины выбивалась из-под мехового колпака, а длинный балахон, расписанный охранными рунами, не скрывал ладно скроенной, мускулистой, не успевшей еще обрюзгнуть фигуры.
Икоон не являлся самым знающим и талантливым магом в Сфере Смерти. Он не создал ни одного выдающегося заклинания и не мог отправляться в ментальное путешествие в Темный Мир более чем на пять — десять минут. Он обладал другим талантом: Икоон был способен видеть людей — причем без какой-либо магической помощи. Он умел разговаривать с людьми так, что они, вроде бы не соглашаясь с ним и споря, все равно поступали так, как хочется ему, Икоону. У него были обширные связи в Дарбионе, в Ордене Королевских Магов и, как говорили, даже при дворе его величества Ганелона, поэтому маги его Сферы никогда не испытывали недостатка в золоте, и лучшие из них довольно часто навещали королевский дворец, дабы продемонстрировать его величеству свое искусство.
Икоону осталось пройти еще два поворота, когда в лицо ему дохнул ледяной ветер, и факелы, укрепленные по стенам коридора, вмиг погасли. В первый момент архимаг не испугался. С чего ему было бояться? На его запястьях, на груди, на поясе под балахоном и даже в волосах прятались бесчисленные амулеты и обереги, долженствующие спасать жизнь и рассудок хозяина. Кроме того, рядом находился его главный советник — Митра, маг еще молодой, но, как признавали многие из Сферы Смерти, необыкновенно даровитый. К своим тридцати годам Митра достиг такого уровня знания, какого иные не достигали и к восьмидесяти. К тому же, помимо всего прочего, Митра отдавал предпочтение боевой магии: в его памяти надежно хранились десятки заклинаний, с помощью которых живые люди мгновенно превращались в куски холодной мертвой плоти, а демоны в ужасе бежали в свой Темный Мир.
Архимаг и его советник остановились. Икоон услышал, как Митра тихонько загудел Песнь Хаоса — простейшее заклинание, помогающее магам, практикующим магию Смерти, концентрировать в себе энергию. Икоон и сам почувствовал, что неподалеку от них находится нечто, не принадлежащее этому миру, и стиснул Коготь Зорга, висевший на его груди под балахоном.
Впереди возникло белое свечение. И в этом свечении появился юноша в свободном белом одеянии, которого можно было назвать красивым, если бы не чересчур бледное лицо и ярко-красные глаза.
Вот тогда-то Икоон почувствовал страх. В юноше он узнал Хариоя, Высшего демона, которого маги Смерти вызывали крайне редко. Почти никогда не вызывали. Хариой был одним из самых могущественных демонов Темного Мира и потому — одним из самых неуправляемых.
— Интересно, — вкрадчиво молвил Хариой, — я здесь давно и не вижу вокруг себя защитного круга. Смертные решили даровать мне свободу в своем мире?
— Я не вызывал тебя… — просипел Икоон.
— Было бы забавно, — словно не слыша архимага, проговорил демон, — совершить здесь прогулку без провожатых.
Митра, закончив Песнь Хаоса, поднял перед собой руки.
— Смертный собирается прочитать какое-либо из Отталкивающих Слов? — поинтересовался Хариой, приподняв светлые, сросшиеся над переносицей брови. — Это меня не изгонит. Хотя наверняка причинит неудобство.
Митра вздрогнул и хриплым от волнения голосом принялся произносить длинные фразы на Тайном Языке, доступном лишь тем, кто познал высшую магию. Если б Икоон не был так испуган, он бы одобрил это решение. Сильное заклинание Изгнания могло обездвижить демона на какое-то время, за которое маги успели бы бежать, поднять по тревоге всю Сферу. А с такой мощью они, конечно, сумели бы совладать с Хариоем.
Белый юноша исчез. Свечение погасло, и вдруг совсем рядом с людьми из тьмы соткалось бледное лицо. Хариой улыбнулся и легонько дунул в ухо Митре. Советник архимага Сферы Смерти повалился на каменный пол с костяным звуком, точно его тело, лишившись жизни, враз окоченело. Впрочем, так оно и было… Хариой возник в белом свечении на том же самом месте, где Икоон увидел его в первый раз.
И архимаг овладел собой.
— Скажи мне. — попросил он демона, — что я могу для тебя сделать? Ты получишь все, что пожелаешь, и уйдешь обратно.
Хариой расхохотался громовым смехом, колыхнувшим своды подземелья.
— Обычно все происходит точно наоборот. Обычно вы, смертные, требуете от меня что-то и, получив, отпускаете меня домой. Забавно, что мы поменялись местами.
Икоон покрылся холодным потом. Проклятие, что же произошло? Неужели какой-то недоучка, возомнивший себя опытным магом, решился вызвать это чудовище в мир людей? И не закрыл защитный круг? Или вообще забыл его начертить? Это совершенно невообразимо… Скорее всего, энергии жалкого школяра не хватило на то, чтобы его круг сдержал Хариоя. «Боги! — мысленно взмолился архимаг. — Дайте мне выпутаться из этой напасти!.. И дайте найти этого проклятого недоучку! О, какую страшную казнь я ему выдумаю»!
— Мне нравится ход твоих мыслей, — одобрил демон. — Но тот, кто вызвал меня, далеко не жалкий школяр и недоучка. Мне так кажется… И я не намерен уходить, пока не узнаю, зачем я здесь. Но и после этого я не желаю покидать ваш гостеприимный мир. Я собираюсь здесь развлечься…
Архимаг лихорадочно соображал. Для того чтобы изгнать Хариоя, существует одно-единственное заклинание, именно ради этого и созданное, — Великая Прощальная Песнь Белого Хариоя. Но оно настолько длинное, трудное для запоминания и редко применяемое, что никто не хранит его в памяти. Никто, кроме, пожалуй… Ладно, все равно этого человека здесь нет. Заклинание сейчас недоступно. Что же делать? Положиться на силу амулетов и бежать? Бежать от демона? Да он не сможет и пары шагов сделать, как рухнет мертвым! Даже смешно…
Хариой, которому прочитать мысли смертного было так же легко, как человеку прочитать страницу книги, с готовностью рассмеялся. Но тут же смолк.
— Ты надоел мне, — голосом вовсе не вкрадчивым, а резким проговорил демон. — Какой смертью ты хочешь умереть?