– Мне однажды приснилась охота, – потупилась молодая женщина, – только весенняя. Я сильно болела... Мне приснилось, что я одна в подвале, как мне было там страшно... Но потом стена рухнула и появились они...
– Тебе было страшно, потому что там не было меня, – губы Миклоша скользнули по шее Аполки и всадники с бабочками тут же унеслись, подхваченные сладким бешеным ветром.
Аполка вновь и вновь летела сквозь вьюгу черемуховых лепестков, видя лишь любимые глаза. Она не знала всех слов, которые шептал Миклош, но понимала все: он бредил любовью по-алатски, она по-агарийски, но мелодия была одна – вечная, высокая, светлая, как истоки Росанны.
Что-то легкое, как паутинка, коснулось щеки, счастливо рассмеялся Миклош, и Аполка открыла глаза.
– Вот так и лежи, – шепнул витязь, – я хочу запомнить. Твои волосы – почти серебро. Теперь ты будешь вплетать в них осень. Смотри!
Миклош поднял светлую прядь, ему так нравится, что у нее длинные волосы, длиннее, чем у его сестер. В серебристых волосах запуталось что-то красно-желтое. Так вот что коснулось ее щеки. Шелк!
– Как скажешь, – зеленые глаза агарийки сверкнули весенними листьями, – если хочешь, чтоб я стала рыжей, я ею стану.
– Не хочу, – Миклош чмокнул супругу в пополневшую грудь и решительно прикрыл ее недошитым пологом. – Я, знаешь ли, должен тебе кое-что сказать. Закатные кошки, ну почему, когда я иду к тебе по делу, ты такая красивая?
– А когда ты приходишь просто так? – Она готова была до бесконечности вести разговоры сразу ни о чем и обо всем, потому что это были разговоры о любви.
– «Просто» я прихожу ночью, – засмеялся Миклош, – темно, и я тебя не вижу. Может, и впрямь о делах лучше говорить по ночам, а днем мы найдем чем заняться и без этого... Хотя нет, отец не даст.
Наследник Матяша легко поднялся с ковра из медвежьих шкур и с улыбкой взглянул на жену, отчего по телу Аполки пробежала теплая волна. Миклош погрозил ей пальцем и вздохнул.
– Мне придется уехать, а тебе остаться.
– Надолго? – выдохнула Аполка.
– На месяц, может, меньше. Может, больше.
– Возьми меня с собой, – прошептала женщина, глядя на сразу потускневший рисунок.
– Не могу.
– Это... Это война?
– Глупости, – Миклош наклонился и поцеловал ее в нос, – нет сейчас никакой войны, но если я могу скакать на тебе, это не значит, что ты можешь скакать на лошади.
– Куда ты едешь? – Не все ли равно куда. Его не будет здесь, с ней, целый месяц. Как же это страшно!
– В Сакаци. Старик Карои женится. Отец ехать не может, придется мне.
– На ком женится? – пролепетала Аполка, понимая, что ненавидит этого самого Карои, к которому едет Миклош.
– На пасечнице какой-то, – хмыкнул супруг, – дошлая, видать, девка. Железного Пала окрутить уметь надо. Отец и не чаял, что Карои себе пару отыщет, а вот поди ж ты!
2Черная Алати была прекрасна! Миклош Мекчеи всегда любил эти края, а еще он любил дорогу и свободу, а сейчас эти два слова слились в одно. Он вырвался из столицы, впереди был целый месяц плясок, песен, старого вина и молоденьких красавиц.
Не то чтобы Миклош тяготился своим браком, могло быть и хуже, но витязь не коза и не корова, на одной траве захиреет. Развлекаться на глазах у Аполки молодой супруг не хотел – уж больно трепетной и слабенькой была агарийка. Такую обижать, что ребенка. Отец тоже бы не одобрил. Старик не уставал повторять, что с королевской племянницей им повезло, и был прав. Как муж Миклош мог смело гордиться изумрудными глазами жены и ее роскошными серебристыми косами. Если после родов Аполка избавится от своей худобы, она будет просто красавицей, но, самое главное, агарийка не оказалась змеей в постели. Святоши и король прогадали, настояв на этом браке, а тесть, того и гляди, станет не только родичем, но и союзником.
Куда ни глянь, огорчать Аполку нельзя, но чего глаза не видят, о том сердце не болит. Миклош твердо решил порезвиться на славу. Будущий господарь всю дорогу пребывал в отменном настроении, но дальше поцелуев с хорошенькими служанками не шел. Зачем? В Сакаци будет все и сразу. За хороший стол нужно садиться голодным, а наследник Матяша был голоден и при этом весел. Он с наслаждением шутил со своими витязями, горячил коня при виде молоденьких крестьянок, а на переправе через разлившуюся Яблонку подхватил в седло топтавшуюся на берегу чернявую девчонку, обещавшую лет через пять стать настоящей красавицей. Малышка хохотала, била в ладоши, а потом, на середине переправы, вдруг поцеловала витязя в губы. Совсем по-взрослому. Миклош пришел в восторг и на прощанье бросил смешливой нахалке золотой.
– Вырастешь, я за тобой приеду!
– Лучше я за тобой, – фыркнула малявка, хватая подарок, – ты еще забудешь.
Миклош расхохотался и вытащил из седельной сумки жемчужное ожерелье. Ну и что, что он вез его невесте Карои, он много чего вез, от пасечницы, в одночасье ставшей господаркой, не убудет.
– Лови! Да когда за мной придешь, не забудь надеть. А то не признаю.
– Признаешь, гици, – негодяйка ловко ухватила подарок, – ой, признаешь. – Девчонка тряхнула вороными космами и исчезла среди высоких, по грудь коню, росных трав.
– У, шальная, – одобрил Янош, – сразу видно, сердце с перцем.
Сердце с перцем, вот чего не хватало Аполке с ее вышивками и сказками. Перца! Огня, шальной улыбки, громкого смеха, острого словца.
– Эх, – Миклош пустил коня рысью, – сестрицу б ей, старшую!
– Двух, – поправил лучший друг. – А может, свернем в село, спросим, чья такая?
Миклош на мгновенье задумался и покачал головой.
– Не с руки нам опаздывать. Пал обидится. Ну, а на обратном пути чего б и не свернуть?
3Шитая белыми розанами рубашка, алые юбки с золотой каймой, золотые мониста! И это все ее! Барболка Чекеи, обмирая от восторга, примерила свадебный наряд. Если б только господарь мог увидеть свою невесту в эдаком великолепии, но Пал Карои ослеп в бою. Потому-то он и смотрел мимо, а она, дура такая, решила, что чем-то провинилась. Барболка душу отдала бы за то, чтоб вернуть любимому глаза, но охотников излечить господаря не находилось. Это в сказках приходит на закате старик, творит чудеса и просит за них или душу, или жизнь, или сына.
Девушка вздохнула, и тут же улетевшая было радость вновь нахлынула сверкающей волной. Пал Карои ее любит! Даже не видя лица. Услышал в дороге песню и потерял сердце. Он сам так сказал, просто из-за своей слепоты не признался. Теперь Барболка была благодарна сгинувшему Фереку и его подлой мамаше. Если б не они и не странная поскакушка, она бы никогда не прибежала в Сакаци и всю жизнь прожила без седого господаря с орлиным лицом.
И все-таки хорошо, что она красавица. Палу никто не скажет, что он женился на уродке, у которой только и есть хорошего, что голос. А она любит его и таким, хотя жаль, что он не увидит ее в алых сапожках и венке из калины. Барболка несколько раз повернулась перед зеркалом, теперь у нее было большое зеркало, больше, чем на мельнице, подмигнула глядящей из стеклянной глубины богачке, сменила свадебные одежки на платье попроще и помчалась на кухню.
– Та все хорошо, гица, – стряпуха Моника, краснощекая и грудастая, прямо-таки сияла, – такие пироги, впору самому Матяшу!
– Что мне Матяш, – Барболка от избытка чувств расцеловала повариху, – лишь бы Палу понравилось. И какая это я тебе, к кошкам, гица, Барболка я!
– Ты – гица, – назидательно произнесла Моника, складывая на груди перемазанные мукой руки. – Что нос не дерешь, хорошо, да не всегда. Есть такие, которым по лапам не дашь, на шею сядут и поедут. А гици, думаешь, понравится, что ты со слугами чмокаешься?
– Понравится, – твердо сказала девушка, – а сколько елку розой ни зови, не зацветет. Пасечница я, а ты мне тетушка Моника.
– Ты Барболку нашу с пути не сбивай, – Пишта, седой доезжачий, вошел в поварню и принюхался. – Права она. Пала господарем сабля да сердце сделали. Побратим его, Матяш, чего только ему не дарил, хотел бы жабу знатную за себя взять, давно б сыскал, да не таковский он. Душу искал, душу и нашел. Не нальешь стаканчик, за жениха с невестой выпить?
– Стаканчик тебе, бочонок дырявый? – прыснула Моника. – Ишь чего захотел! Хотя... Ради такого дела и жеребец оскоромится. Барболка, выпьешь с нами?
– Ну, разве чуть-чуть, – зарделась девушка, – это папаша мой пил, а мне мамка заказывала.
– Оно верно, – похвалил доезжачий, – но за любовь да ласку не выпить грех.
– Гашпара так и не сыскали? – полюбопытствовала Моника, наливая в пузатые стаканы сливовой наливки.
– Как в воду канул, – важно произнес Пишта, – мы только что землю носом не рыли. Ни Гашпара, ни Ферека. Может, и правда погань какая их прибрала, ну да нашла о чем при невесте говорить! Твое здоровье, Барболка, и чтоб у вас с Палом через год сынок был. Пей, да сразу!
Барболка послушно осушила стакан. Наливка была сладко-горькой и очень, очень крепкой.
Пишта одобрительно подмигнул и подкрутил ус:
– Молодец, гица. Совет да любовь. А скажи, крепко любишь господаря?
Барболка поставила стакан и положила руку на эсперу:
– Люблю. Как душу. Не жить мне без него, вот не жить, и все!..
Глава 2
1Невеста была потрясающе, невероятно хороша. Как слепой Пал Карои сумел изловить такую красавицу, Миклош не понимал. Какой-нибудь тупица завопил бы, что девушка польстилась на богатство да титул, но алатский наследник разбирался в женщинах даже лучше, чем в лошадях и оружии. Барбола любила седого, слепого господаря не меньше, чем его самого любила Аполка. Женщина может лгать, когда смотрит на мужа, жениха, любовника, но не когда она глядит мимо других мужчин так, словно их нет. Невеста Пала не видела никого, даже Миклоша Мекчеи, который к такому не привык. Нет, витязь не завидовал отцовскому другу, который никогда не увидит, какая райская птица влетела к нему в окно. Просто, глядя на стройную девушку с высокой грудью и черными косами, в которых белели цветы калины, Миклош впервые в своей лихой жизни затосковал о том, что никогда не случится.
– Ну и девка, – шепнул захмелевший Янош, – за такой хоть в Закат. Слушай, а может, Пал и не слепой вовсе?
Пал был слепым. Будущий сакацкий господарь принял на себя удар, предназначавшийся Матяшу, и свалился под ноги обезумевшим коням. После боя Карои искали всю ночь, отец поклялся похоронить побратима своими руками, но Карои оказался жив. Несмотря на жуткие раны и измятый копытами шлем. Раны зажили, но когда Пал открыл глаза, его окружила ночь, которая никогда не кончится.
– Нет, Янчи, – покачал головой Миклош, – не увидит он ее никогда... Видать, тут другое что.
– Так и есть, – сотник Иштван, тоже седой, подлил Миклошу вина, – песнями она взяла. Тут слепой, не слепой, а голову потеряешь.
Она еще и поет! Аполка никогда не пела, только слушала других. Склонив голову, глядя вдаль огромными зелеными глазами. Жена словно и не живет, а спит и видит сон о жизни. Она никогда не проснется, но он-то живет здесь и сейчас! Миклош Мекчеи встал, высоко подняв кубок лучшего алого стекла. Он привез три сотни таких, свадьбу переживет едва ли половина.
– Здоровье новобрачных! Будь у меня золота больше, чем листьев на деревьях, и отдай я все вам, я бы не сделал вас богаче. Что золото, когда есть любовь? Грязь под конскими копытами! Счастья вам с сего дня и до Рассвета! Радуйтесь!
Миклош выпил вино, не почувствовав вкуса, и с силой швырнул кубок об пол. Сверкнули алые брызги. Пал Карои поднялся, протянув руку невесте. Барболка вскочила, кровь прилила к смуглой коже, делая чужую красавицу еще прекрасней и недоступней.
– Радуйтесь! – заорал счастливый Иштван, разбивая стакан.
– Радуйтесь! – Янчи казался растерянным, как ребенок, увидевший чудо.
– Радуйтесь! Радуйтесь! Радуйтесь!
Седые усы коснулись алых губ, сверкнули золотом обручальные браслеты, полетела в сторону белая вуаль, золотые мониста, широкий, увитый лентами пояс, следом на пол одна за другой легли четыре алые юбки. Невеста осталась в длинной, вышитой белыми розами рубашке. В рубашке! Закатные кошки, она и впрямь девственница!
Пал Карои подхватил раскрасневшееся чудо на руки и уверенно – не знаешь, нипочем не скажешь, что господарь слеп, – понес в спальню. Под ноги молодым полетели цветы калины и листья папоротника. Громко заголосили подруги невесты, оплакивая потерю, а Матяш Мекчеи не мог отвести взгляда от черной головки в белом венке, спрятавшейся на груди высокого седого витязя. Она его любит, а он ее, и с этим ничего не поделать, будь ты хоть трижды господарь и красавец!
Громко хлопнула увитая зеленью дверь, повскакавшие с мест гости плюхались назад, хватались за кубки. Виночерпии сбились с ног, Миклош пил вместе со всеми, и больше всех, но отчего-то не пьянел.
– З-з-з-здоровье молод-д-д-дых! – выкрикнул пьяненький Иштван. – Сына им... хорошего... К Зимнему Излому!
– Погоди с сыном, – цыкнул кто-то сбросивший из-за жары доломан, – пускай наиграются... Для начала!
– Оно так, – важно кивнул Иштван, – сначала ц-ц-цветочки... Потом яб-б-блочки...
Миклош залпом допил тюрегвизе, тут же вновь протянул кубок, который не замедлили наполнить, но голова, как на грех, оставалась ясной. Иштван с приятелем продолжали бубнить о том, что творится в спальне, и вспоминать собственные подвиги. Миклош с досадой отвернулся и увидел на высоком стрельчатом окне давешнюю девчонку. Черноглазое чудо, волосы которого украшал такой же венок, как у невесты, разулыбалось, замахало ручонками, и тут до витязя дошло, что малышка как две капли воды похожа на Барболку. Неужто сестры? А он думал, молодая господарка – сирота.
– Ты чего? – Янчи от души ткнул друга в бок. – Луны не видал?
– Да там малявка эта, – Миклош протянул стакан, – налей!
– Кто? – не понял Янчи, но налил.
– Та, чернявая, с переправы, на окне сидит.
– А я думал, ты не пьяный, – удивился Янош, – нет там никого, в такую высь разве что кошка заберется или воробей залетит.
Миклош обернулся, приятель был прав, на окне никого не было. Значит, он все-таки напился, ну и правильно, что делать на чужой свадьбе? Только пить.
– Гици Миклош, – старый Пишта был удручающе серьезен, в усах блестели капли подливы, – пора нам.
А он и забыл, что замещает побратима и в спальню идти ему и никому другому. Сын господаря улыбнулся во все зубы и поднял поданную оруженосцем чашу.
– Пью последнюю, други, и за добычей.
Вопли, шутки, улыбки, белые зубы, черные и седые усы, смех, радость. Они рады, еще бы: их гици наконец-то женился. На красавице-певунье. А как быть ему, привязанному к спящей на ходу бледной агарийке? Радоваться?! Миклош отдал чашу Иштвану, взял протянутую свечу и нарочито медленно пошел ставшим незнакомым переходом. Сзади шептались подружки невесты, что-то звенело, гас, уходил в никуда шум пира, но наследник великого Матяша словно бы оглох. Он готовился к тому, что ему предстоит увидеть, и все равно оказался не готов. К счастью, Пал был слеп, а Барболка спрятала лицо на груди теперь уже мужа. Матяш видел только спутанные косы, в которых еще держалась белая гроздь, и смуглую, гибкую шею. Как бы ей подошел жемчуг, отданный у реки безвестной девчонке, но разве он мог знать, какова невеста отцовского друга?!
– Здрав буди, господарь Сакаци, – произнес Миклош Мекчеи и снова улыбнулся. – Как охотился? Загнал ли добычу?
– Здрав буди, сын господаря моего, – голос Пала был хриплым, мертвые глаза светились рассветными огнями. – Была охота веселой, да и добыча неплоха. Возьми.
Миклош взял. Расшитая белыми розами рубаха была разорвана от горловины до подола и испятнана кровью. Барболка Чекеи сохранила себя до свадьбы. Как и Аполка, к которой он завтра же вернется. Потому что оставаться под одной кровлей с юной господаркой сакацкой у Миклоша Мекчеи нет сил.
2Свечи давно сгорели, черный небесный бархат неспешно выцветал, становясь темно-синим, меж оконных переплетов показалась синяя летняя звезда, предвещая рассвет. Господарка сакацкая осторожно убрала с груди мужскую ладонь, откатилась на край кровати и встала. Ноги тонули в медвежьих шкурах, плеч касалась предутренняя прохлада. Барболка вздохнула и оглянулась на смутно белеющую постель, где лежал человек, ставший вчера ее мужем. Это не было ни песней, ни сказкой, это было больно, стыдно и неудобно. Дочка пасечника понимала, что Пал не виноват. Ей на ландышевой поляне приснилось одно, а вышло – другое, сны они всегда морочат, но как же ей было плохо, да и сейчас не лучше. Тело ноет, на руках синяки и еще эта тошнота...