– Никто тебя, купец, ни в чем не винит, – мягко поправил своего ближника Андрей. – Боярин Лют просто оговорился. Но смерть князя Игоря в любом случае легла на киевлян кровавым пятном.
– Кто ж спорит, – вздохнул Еловит. – Многие киевские купцы и простые обыватели убийц осуждают, но поскольку князь Изяслав промолчал, то никто свой голос возвысить не осмелился. Все-таки Игоря Олеговича в Киеве не любили, уж больно был крут. И со старшиной успел повздорить, и с простыми киевлянами. Поборы при нем на торгу возросли едва ли не вдвое против прежнего, а его мечники вели себя в Киеве, как в завоеванном городе. В дома вламывались, женок насиловали – кому это понравится.
– Так, может, наговаривали на них? – нахмурился Андрей.
– Может, и наговаривали, – не стал спорить с князем покладистый купец. – А и без того у Игоря Гореславича было в Киеве немало врагов. Обвели они его вокруг пальца и посадили на великий стол Изяслава Мстиславича. А последний уже тем пришелся по сердцу киевлянам, что церковную смуту на корню пресек. Собрал в Киеве всех епископов и повелел им избрать митрополита из своей среды. Епископы из греков было воспротивились, но наших оказалось больше. Шестью голосами против четырех Климент Смолятич стал во главе русской церкви. А до него ведь как было – ни детей крестить, ни свадьбы сыграть, ни похоронить по обряду почившего родича. Воля ваша, бояре, но нельзя так с крещенными людьми поступать.
– А зачем прежнего митрополита прогнали? – укорил купца Воислав Блага.
– Никто его не гнал, – возразил купец. – Повздорил Михаил с покойным князем Всеволодом Олеговичем из-за назначения епископа Макария, собрался и укатил в свой Константинополь. Но ведь Изяслав Мстиславич здесь не при чем.
– А к убийству Игоря Олеговича князь тоже не причастен? – холодно спросил Андрей.
– Я человек маленький, – смутился Еловит. – С киевской старшиной меды не пью, где уж мне судить о вине княжьих ближников.
– Значит, слухи все-таки были, – мягко улыбнулся купцу боярин Блага.
– Не без этого, – развел руками Еловит. – Иные кивали на воеводу Коснятина, другие на тысяцкого Вышату, но я их за руку не ловил, а потому лучше промолчу. В толпе, что ворвалась в храм, их точно не было. А кто тем убийцам платил, кто подбивал их к страшному делу, один только Бог знает.
– В княжий детинец у тебя есть ход, Еловит? – спросил Андрей.
– Так ведь о вашем прибытии Изяславу Мстиславовичу уже доложили, – пожал плечами купец. – С часу на час прибегут посыльные. Шутка сказать – сын Долгорукого в городе. Весь торг уже, наверное, гудит.
– Не любят моего отца в Киеве? – усмехнулся Андрей.
– Если бы он на Горе сидел – может и полюбили, – в тон ему отозвался Еловит. – А пока здесь Изяслав княжит, Киев ему будет кричать здравие.
Еловит оказался прав, не успели гости дорожную пыль с сапог отряхнуть, как у ворот усадьбы зацокали копыта. Вышедший было на двор, хозяин вернулся в терем, с трудом переводя дух. В глазах у купца страх был не притворный:
– Тысяцкий Вышата у ворот, тебя спрашивает, князь.
– Зови, – коротко бросил Андрей.
Навстречу посланцу Изяслава Мстиславовича поднялся только Филипп, князь и бояре в его сторону даже бровью не повели. Андрей Юрьевич задумчиво рассматривал серебряные узоры на белом покрывале, Лют с Благой цедили из чарок хозяйское вино, Глеб Гаст уныло ковырялся в блюде со свининой. Разве что Хабар весело оскалился в лицо пришельца. Тысяцкий Вышата, человек громадного роста и немалого веса, навис над столом словно глыба. Неприязнь на его лице была написана столь яркими красками, что Филиппу стало не по себе. Тем более что за спиной у тысяцкого стояли мечники, числом не менее десятка.
– Здрав буде, княж Андрей, – с трудом выдохнул Вышата.
– И тебе не хворать, – отозвался за князя Олекса Хабар.
Тысяцкий бросил на вежливого новгородца зверский взгляд и переступил с ноги на ногу. Под его грузным телом жалобно скрипнули половицы, и князь Андрей, наконец, соизволил поднять голову.
– Гости у нас, – негромко сказал он боярам.
– Это у нас гости, нежданные и незваные, – ощерился в его сторону Вышата. – Но мы от них лица не воротим и в княжьи палаты зовем. Не за войной ли приехали, суздальцы?
– Проездом мы, – спокойно отозвался Андрей. – В Константинополь путь держим. Решили поклониться святым местам и поставить свечки в Святой Софии за упокой души невинно убиенного князя Игоря Олеговича.
– Грехов много накопил, князь?
– Поменьше чем ты, Вышата, – сокрушенно вздохнул Андрей, – но до ангельского чина мне действительно далеко. Посланец из Византии с нами – боярин Филипп. Он привез письмо Изяславу от членов императорского синклита. Коли у князя Киевского есть охота перемолвиться словом со знающим человеком, то веди боярина в Детинец, а мы здесь переждем.
– С огнем играешь, Андрей Юрьевич, – прохрипел Вышата. – Быть в городе и великому князю не поклонится – это вызов всему Киеву и всей Русской земле.
– Не пугай, боярин, – негромко попросил Лют. – Сын князя Суздальского сам решает, кому кланяться, а кому нет.
Вышата потоптался на месте, подыскивая слова для достойного ответа, но так и не нашел, что сказать.
– Ну, пойдем, что ли, византиец, – наконец произнес он, с трудом пересиливая злобу, – коли у тебя к великому князю дело есть.
Мечники во дворе перешептывались. Судя по всему, киевляне не ждали отказа от заезжего князя и теперь рядили между собой, к чему бы такая суздальская спесь. На Филиппа гриди посматривали с интересом, с первого взгляда определив в нем заморскую птицу. Что, впрочем, нетрудно оказалось сделать, ибо Филипп успел переодеться в отороченный мехом пелиссон, дабы не уронить себя в глазах великого князя. Летняя жара уже спала, и Лузарш не испытывал неудобств в своем шитом золотой нитью одеянии.
– Прямо не византиец, а райская птица, – хмыкнул ему в спину один из мечников, вызвав смех у своих товарищей.
Тысяцкий погрозил шутникам кулаком, после чего гриди разом притихли. Филипп легко сел в седло и выехал со двора вслед за Вышатой. До Детинца от усадьбы Еловита было никак не более двух верст, но ехать пришлось довольно долго из-за толкотни на улицах. Мечники хоть и поругивали киевлян, но плети в ход не пускали, опасаясь, видимо, нешуточного отпора. Мостовые киевские были чуть пошире новгородских, но и здесь четыре всадника с трудом помещались в ряд. Вблизи Детинец оказался куда больше и величественнее, чем издали. Он занимал всю вершину пологого холма и представлял собой, по сути, город в городе, где число жителей наверняка считалось на тысячи, а не на сотни. Ворота цитадели были распахнуты настежь – въезжай всяк, кто пожелает, но особой толкотни здесь не наблюдалось. Улицы Горы в отличие от улиц Подола были вымощены камнем, а не деревом, что сразу же отметил Филипп.
– С Горы Киев начинается, ей же он и заканчивается, – надменно произнес Вышата, заметивший интерес гостя. – Здесь живет вся старшина Русской земли. Здесь благородные роды строили свои терема, еще когда о Рюриках не было и помину. А ныне на Горе тех боярских и купеческих палат более сотни. Это не считая храмов, а также княжеского и митрополичьего дворов.
Двор митрополита был обнесен каменной стеной, двор княжеский – деревянной. Последний был настолько велик, что занимал едва ли не десятую часть холма, именуемого Горою. Сам великий князь жил в каменном дворце, выстроенном, скорее всего, византийскими мастерами. Во всяком случае, он чем-то напомнил Филиппу дворец протоспафария Константина, в котором ему не раз приходилось бывать. Кроме дворца в княжеской усадьбе было еще множество построек, частью каменных, частью деревянных, предназначенных, видимо, для мечников, прислуги и хозяйственных нужд. Княжеская челядь щеголяла в шелковых рубахах разных цветов, подпоясанных шнурами с кистями и в желтых сапогах. Гриди все как на подбор были в свитах из зеленого и синего сукна, перехваченных парчовыми поясами. Почти у всех на перевязях висели мечи в богато отделанных ножнах. Однако кольчуги и панцири были только на тех, кто стоял на страже.
На Филиппа обратили внимание, но особенного переполоха его появление во дворе не вызвало. Судя по всему, чужеземцы не были редкостью ни в Киеве, ни в княжьих палатах. Полдесятка одетых в парчовые свиты бояр стояли на галерее, спускающейся во двор, и о чем-то негромко переговаривались. Завидев гостя, сопровождаемого Вышатой, они расступились, а один даже не удержался от вопроса тысяцкому:
– А что же суздальцы?
– Не пожелал князь Андрей приветствовать двоюродного брата, – зло бросил Вышата. – Гордость заела сынка Долгорукого.
– Пусть покуражится, – заметил один из бояр. – Время терпит.
Филиппа ввели под своды творца почти торжественно. Впереди него шли два мечника в кольчугах и панцирях, рядом вышагивал тысяцкий Вышата, а позади теснились бояре, решившие, видимо, послушать, о чем будет петь великому князю залетная птица. Шевалье де Лузарш не был послом, а потому и не ждал пышного приема. Вышата шагнул за дубовую дверь, украшенную узорами из серебра, и почти сразу же вышел обратно:
– Входи, что ли, византиец, князь пожелал тебя видеть.
Изяслав Мстиславович, человек средних лет, среднего роста и среднего телосложения, с красивым смуглым лицом и выразительными карими глазами взглянул на гостя с удивлением, но на его поклон ответил вежливым кивком. Одет он был в светло синий кафтан с высоким воротом, украшенном по груди узорами из серебряных нитей. Оружия при нем не было. Да и кто станет ходить с мечом по собственному дому.
– Ты не византиец, – сказал он с любезной улыбкой своему гостю.
– Я франк, – подтвердил Филипп, протягивая хозяину письмо.
Великий князь равнодушно пробежал послание глазами. В одном месте его красиво очерченные брови чуть приподнялись, а в самом конце он едва заметно повел плечами. Судя по всему, послание протоспафария Константина не произвело на него особенного впечатления, не вызвав в его душе ни радости, ни гнева.
– Я слышал, что германцы короля Конрада уже вступили на землю империи, – спокойно произнес Изяслав и бросил письмо на стоящий рядом столик.
– В таком случае ты знаешь больше меня, великий князь, – сказал Филипп. – Когда я покидал Константинополь, о предстоящем крестовом походе только говорили.
– Мне показалось, что синклит, встревоженный дурными вестями из Европы, поспешил с выводами, – задумчиво проговорил Изяслав. – Киев вовсе не собирается разрывать пуповину, связывающую нас с греческой церковью. Мы по-прежнему признаем патриарха константинопольского главой христианского мира. Наша переписка с римским понтификом не более чем дань вежливости человеку, весьма почитаемому нашими друзьями в Европе. Что же касается вассальной зависимости Руси от империи, то она просто приснилась уважаемым членам синклита. Русь всегда сама выбирала свой путь, и не собирается изменять своим привычкам. Но это вовсе не означает, что мы стали врагами Византии. Я буду тебе очень благодарен, рыцарь Филипп, если ты сумеешь донести мои слова до ушей константинопольских патрикиев.
– Я сделаю все, что в моих силах, – склонил голову Филипп. – Но, быть может, следует доверить твои слова бумаге, великий князь?
– Не думаю, – улыбнулся Изяслав. – В переписку следует вступать только с равными, рыцарь. Я подожду письма от басилевса Мануила.
На этом прием, длившийся несколько минут, закончился. Благородный Филипп ничего хорошего от встречи с великим князем Киевским не ждал, а потому и не огорчился результату. Зато свое мнение о государе Руси он успел составить. Изяслав Мстиславович оказался человеком твердым, уверенным в себе, и напугать его слабеющей Византии будет непросто. Свою нынешнюю политику, столь невыгодную Византии, князь Киевский менять не собирался, о чем заявил посланцу Константина Тротаниота недвусмысленно. Эти выводы, сделанные Филиппом, охотно подтвердил и боярин Вышата, далеко не последний человек в свите Изяслава Мстиславовича.
– Кроме вечного чванства мы ничего от Византии не дождемся, – пренебрежительно махнул рукой тысяцкий, решивший по какой-то причине сопровождать гостя до усадьбы Еловита.
– У вас одна вера, – напомнил ему Филипп.
– А у тебя она другая, франк? – усмехнулся Вышата. – Или ты Христа не почитаешь? Если папа и патриарх в ссоре, то это вовсе не означает, что мы должны друг другу глотки рвать. А ведь тот же император Мануил по крови венгр наполовину – чего его, спрашивается, с королем Гезой мир не берет?
– Так ведь и ваши князья между собой в ссоре, – напомнил собеседнику Лузарш.
– Вот я и говорю – ни вера, ни родная кровь здесь не при чем. Речь идет о власти. Но, чтобы на столе удержаться, нужны сильные союзники. А Византия нынче слаба, сама нуждается в помощи. Ну и зачем нам, рыцарь, такая обуза?
– Вам решать, – пожал плечами Филипп.
– Приятно поговорить с умным человеком, – усмехнулся Вышата. – Особенно перед тем, как вступить в спор с упрямыми суздальцами. Скажите пожалуйста, теперь нас Гасты будут учить христианскому смирению!
– Ты благородного Глеба имеешь в виду? – нахмурился Филипп. – Но ведь он искренней приверженец нашей веры.
– Я за себя не поручусь, франк, – засмеялся тысяцкий. – А уж за Гаста тем более. Ты эту волчью породу плохо знаешь.
– Я сам из Гастов, – огорошил Вышату Филипп. – Мой прадед был киевским боярином при Ярославе Владимировичи.
– Ты посмотри, что делается! – ахнул тысяцкий. – Ну нигде от них спасения нет. Не удивлюсь, что этот твой протоспафарий тоже от Волка зачат.
– Ходили такие слухи, – усмехнулся Лузарш. – Благородный Венцелин Гаст состоял в дружеских отношениях с матерью Константина, сиятельной Зоей Котаколон.
– Теперь понятно, где ты нашей речи научился, рыцарь, – кивнул Вышата. – А то меня сомнение брало – уж не подослан ли ты Долгоруким?
– А если подослан, то дальше что?
– Не доехал бы ты до Днепровских порогов, боярин Филипп, ибо соглядатаи нам в Киеве не нужны, – не стал скрывать своих намерений Вышата. – А о твоем прадеде, ушедшем в чужие земли с Анной Ярославной, я от своего отца слышал. Хват был не из последних. О матери боярина Ладомира худого слова не скажу, ну хотя бы потому, что она из нашего рода, а вот отец его киевским воеводой был при князе Владимире. Сильный, говорят, был человек. Впрочем, многие считали его оборотнем, зачатым чуть ли не от самого Перуна. Ушел Волчий Хвост из Киева сначала в вятские леса, а потом в страну Вирий, а семя свое по всей Руси раскидал. Так то вот, посланец. Будет мне о чем сегодня с князем Изяславом поговорить за ужином. Большой любитель он байки слушать. А князю Андрею передай, чтобы уходил из города уже сегодня. Не дай Бог случится с ним в Киеве какая-нибудь беда, вся Русь в крови захлебнется.
– Прощай, боярин Вышата, – улыбнулся Филипп тысяцкому на прощанье. – Будешь в Святой Земле, спроси шевалье де Лузарша, владетеля Ульбаша, может, я тебе пригожусь.
Глава 7 Протоспафарий Константин.
Германская армия вступила на земли империи в конце лета. Ничего хорошего в Константинополе от новоявленных крестоносцев не ждали и оказались правы в своих самых мрачных предположениях. Доблестные рыцари и кнехты начали свой беспримерный поход в Святую Землю с бессовестного разорения фракийских землепашцев, подчистую выгребая только что собранный ими урожай. А ведь алеманы числились союзниками Византии. И союз этот был скреплен браком императора Мануила и свояченицы короля Конрада Берты Зульцбахской, принявшей после замужества имя Ирины. Мануил до крайности огорчился коварству своего родственника и не нашел нужным скрывать свои чувства от членов синклита. Басилевс был молод, свое двадцати пятилетие отпраздновал совсем недавно, а потому еще не утратил веры в благородство коронованных особ. Члены синклита в большинстве своем превосходили басилевса летами вдвое, а потому особых иллюзий по поводу старого коршуна Конрада не питали. Не говоря уже о том, что алеманский король, посаженный на престол волею курфюрстов, не обладал всей полнотой власти в своей стране и с большим трудом сумел подавить мятеж сторонников герцога Вельфа. Конрад отправился в поход, дабы заслужить доверие папы Евгения и добиться от него императорской короны, которая пока что так и не была возложена на его голову. Неудача крестового похода могла обернуться для Конрада большими нестроениями в собственной земле, а потому вряд ли он будет церемониться в выборе средств для обеспечения столь важной для него победы. Положение Византии осложнилось до крайности, когда в средине лета неугомонный Рожер Сицилийский овладел островами Кефалония и Корфу, разорил Коринф и Фивы, и опустошил Ионические острова. Дабы не дать Рожеру разгуляться на побережье Греции, басилевс вынужден был переправить в район боевых действий почти все свои легионы и тем самым значительно осложнил положение столицы. Во Фракии кроме корпуса прониаров дукса Просуха и трех тысяч катафрактов комита Иоанна Дуки, у Мануила не было войск. Алеманов же по самым скромным подсчетам насчитывалось не менее семидесяти тысяч человек. А в затылок Конраду Гогенштауфену уже дышали французы короля Людовика, еще одного участника крестового похода. Причем король Людовик был горячим сторонником папы Евгения и благоволил Рожеру Сицилийскому. Послы последнего даже побывали год назад в Париже, и теперь византийцам оставалось только гадать, о чем договорились нурманы и французы, и какой бедой обернется их соглашение для империи, со всех сторон окруженной врагами.