– Я провел эту ночь на мраморном полу, укрывшись конской попоной, – завибрировал от возмущения Робер, – а в это время благородная Элеонора нежилась на пуховиках. Она выставила моих шевалье из левого крыла дворца и запретила им переступать порог своих апартаментов.
– Почему? – тупо удивился Людовик.
– Они, видите ли, грязны и могут заляпать мраморные полы вверенного ее заботам дворца.
– Кем вверенного?
– Императором Мануилом, естественно, – удивился Робер. – Он прислал твоей супруге письмо с кучей всякого добра, и предложил королеве воспользоваться его гостеприимством. Это ведь его дворец, в конце концов.
Людовик был потрясен, можно даже сказать, возмущен поведением благородной Элеоноры, воспользовавшейся гостеприимством врага. Все-таки даже эта своенравная женщина должна понимать, что вступая в переписку с Византийским императором и принимая от него щедрые дары, она тем самым роняет престиж Франции и своего супруга.
– Рауль, – позвал своего камердинера король, – проводи меня к благородной Элеоноре.
От королевского шатра до дворца было рукой подать, однако Людовик проделал этот путь верхом, дабы не уронить своего достоинства. У отделанного розовым мрамором крыльца толпились с десяток шевалье, не блещущих красотой нарядов. Немудрено, что разборчивой Элеоноре не понравились их испачканные ржавчиной гамбезоны и шоссы, порванные на коленках. О благородном звании этих людей говорили лишь мечи, висевшие на кожаных перевязях, да пояса, отделанные серебром, – знак рыцарского достоинства.
– Твоим шевалье следовало бы умыться, – поморщился Людовик, спешиваясь.
– В таком случае дай нам дров, чтобы согреть воды, – оскалился Робер.
Короля все-таки впустили во дворец, а вместе с ним туда проникли камердинер Рауль, графы Робер Першский и Анри Блуасский. Последний так жаждал видеть свою жену, что готов был преодолеть любые препоны. Благородного Людовика неприятно поразило преображением дворца, который еще вчера смотрелся грязным и запущенным до предела. Сегодня его полы буквально сияли чистотой, отражая удивленные лица незваных гостей. На пути к покоям королевы потерялся граф Блуасский, неосторожно заглянувший в приоткрывшиеся двери. Однако король не заметил потери и продолжил свое торжественное шествие по чужому дворцу, способному, похоже, вместить многие тысячи людей.
– Чего доброго, мы здесь заблудимся, – выразил опасение благородный Робер.
К счастью, его мрачное пророчество не сбылось, король толкнул именно ту дверь, которую следовало открыть, после чего застыл истуканом на пороге. Зрелище, потрясшее Людовика, ничего предосудительного, на первый взгляд, не содержало. Благородная Элеонора в чудном блио из голубого щелка и с роскошной золотой диадемой в волосах с интересом слушала благородного шевалье, стоявшего перед ней в почтительной позе, а в это время Сибилла Фландрская поправляла прическу у зеркала, вставленного в серебряную раму удивительно тонкой работы. Скорее всего, короля огорчил контраст между собственным убогим бытом и той роскошью, в которой буквально купалась его жена.
– Боже мой! – почти простонал Робер. – Какая красота.
– Я удивлен, – разродился, наконец, Людовик, давно заготовленной фразой. – Жена, короля Франции, вступает в союз с нашими злейшими врагами.
– Благородный Филипп де Руси посол моего родственника графа Раймунда Антиохийского, – вскинула подведенные брови Элеонора. – Я удивлена не меньше твоего, государь.
– Речь идет о Мануиле, – поспешил Робер на помощь брату, попавшему в неловкое положение.
– А разве император Византии наш враг? – удивилась королева. – До сих пор его называли едва ли не единственным союзником крестоносцев на Востоке.
– Ситуация изменилась, – буркнул Людовик. – Впредь я запрещаю тебе принимать дары от кого бы то ни было, не посоветовавшись со мной.
– Ты превращаешься в тирана, друг мой, – укоризненно покачала головой Элеонора. – И забываешь о долге мужа и короля.
Людовик побурел от обиды и гнева. Король был молод, ему недавно исполнилось двадцать семь лет, и в силу этой причины умение владеть собой еще не стало одним из его главных достоинств. Он слишком часто, по мнению благородного Робера, терялся в присутствии своей красавицы жены, чем наносил урон не только собственному престижу, но и престижу королевской власти. Следовало раз и навсегда поставить Элеонору на место, дабы не нажить в будущем большой беды. К сожалению, у Людовика на это не хватит ни терпения, ни сил, а потому задачу по обузданию королевы благородному Роберу придется взвалить на свои плечи.
– Шевалье де Руси, прошу вас следовать за мной, – холодно произнес Людовик и, круто развернувшись на пятках, покинул покои своей жены.
Благородный Филипп, отвесив поклон дамам, двинулся следом за королем и его камердинером, а Робер Першский, воровато оглянувшись на дверь, воззвал к обиженной королеве:
– Умоляю, благородная Элеонора, дай мне хотя бы немного воды!
– Ты умираешь от жажды, граф? – удивилась королева.
– Я утопаю в грязи, – воскликнул Робер, – а мои шевалье выглядят как скопище парижских оборванцев.
– Ты рискуешь вызвать гнев короля, – усмехнулась Элеонора. – Горячая вода – тоже дар императора Мануила.
– Пусть Людовик считает мой поступок изменой рыцарскому долгу, но лучше быть чистым шевалье, чем грязным упрямым мулом. Не правда ли, благородная Сибилла?
– Мы редко совпадаем во мнении, благородный Робер, но в данном случае я с тобою полностью согласна.
Граф Першский потратил слишком много времени на собственный туалет, а потому опоздал на совет баронов, созванный его братом королем для разрешения сложной ситуации, в которую попало крестоносное воинство. Робер появился в шатре как раз в ту минуту, когда неистовый епископ Годфруа де Лангр призывал баронов силой вломиться в ворота города, оскорбившего честь и достоинство их короля. Граф Першский терпеть не мог этого плешивого наушника, вообразившего себя Петром Пустынником, и в другой ситуации нашел бы, что ему возразить, но в данном случае ему не хотелось привлекать к себе внимание. Ибо благородный Робер совершил проступок, достойный осуждения в глазах суровых мужей, составлявших цвет Европы, – он помылся, воспользовавшись любезностью своей невестки и басилевса Мануила. И теперь благоухал как роза, что тут же было замечено его соседями. Графу Першскому ничего не оставалось, как спрятаться за широкую спину Филиппа де Руси, спокойно внимавшему красноречивому Годфруа. После епископа слово взял граф Тьерри Фландрский, рослый, коренастый, но далеко уже немолодой человек, перешагнувший рубеж сороколетия. Силой граф обладал воистину бычьей, но умом не блистал. По мнению благородного Робера, которым он шепотом поделился с соседом, лобастой голове благородного Тьерри как нельзя более подошли бы рога, но, к сожалению, среди крестоносцев пока не нашлось человека, сподобившегося наградить графа подобным украшением. Благородный Филипп откликнулся на шутку Робера любезной улыбкой, чем вселил в сердце последнего надежду на участие.
– А что, стены Константинополя действительно так обветшали, как об этом говорит, благородный Тьерри?
– Не уверен, – отозвался на вопрос Робера Филипп.
Зато графа Фландрского горячо поддержал барон Гуго де Лузиньян, громогласно заявивший, что гарнизон Константинополя насчитывает не более десяти тысяч человек, скверно обученных и плохо вооруженных. По лицу короля Людовика скользнула злорадная усмешка, похоже, он уже предвкушал свое торжество не только над императором Мануилом, но и над упрямой Элеонорой. Епископ Нуайонский с сокрушением в голосе объявил, что по имеющимся у него сведениям император Византии заключил союз с иконийским султаном, заклятым врагом христианского мира. Правда, хитрый прелат тут же оговорился, что эти сведения могут быть ошибочными. Зато барон Ангерран де Куси в виновности Мануила нисколько не сомневался и напомнил благородным французским мужам о войне, которую басилевс вел против христиан Антиохии и без того страдающих от мусульманских набегов.
– Кстати, об Антиохии, – спохватился король Людовик, – быть может, нам стоит выслушать мнение шевалье де Руси, который осведомлен о делах Востока гораздо лучше нас.
Предложение короля было встречено гулом одобрения почтенного собрания. Многие, видимо, полагали, что антиохийский рыцарь подольет масла в огонь разгорающегося гнева против коварных византийцев. И поначалу так оно и вышло. Благородный Филипп подтвердил, что состояние константинопольских стен действительно оставляет желать много лучшего. Однако он усомнился в слабости византийского гарнизона. По его мнению, прониары Мануила были хорошо обучены и вполне способны были отразить любой штурм.
– Кроме того, басилевс Мануил не так уж одинок, как это многим кажется, – печально вздохнул шевалье. – В Константинополе много говорят о скифском войске, уже вступившим в пределы Фракии. Так это или не так – судить не берусь. Однако царя скифов я видел собственными глазами и даже имел честь беседовать с ним в приватной обстановке.
– Царь скифов был настолько любезен, что прислал благородной Элеоноре диадему, усыпанную драгоценными камнями, – дополнил Филиппа нетерпеливый Робер. – Цена этой диадеме десять тысяч марок, по меньшей мере. Как вы думаете, благородные господа, человек, делающий подобные подарки, способен собрать огромное войско или нет?
Графа Першского до сего дня никто из вождей похода всерьез не принимал, отчасти по причине возраста, но большей частью из-за легкомысленного нрава и склонности к распутству. Вот и сейчас от него несло ни конским потом и кожаной сбруей, а восточными благовониями, которыми ни один благочестивый человек не станет ублажать собственную кожу. Если так пойдет и дальше, то скоро невозможно будет отличить благородного шевалье от прекрасной дамы. Во всяком случае, по запаху. Однако в данном случае Робер попал в самую точку. Если сведения, полученные от Филиппа верны, то осада Константинополя может обернуться для крестоносцев тягчайшим поражением в самом начале их пути к Святым местам.
– Король Конрад принял все условия Мануила, – напомнил баронам епископ Нуайонский, – а ведь алеманам не откажешь ни в храбрости, ни в умении сражаться.
– Не верю я в этих скифов! – вскричал неистовый Годфруа де Лангр. – Им просто неоткуда взяться.
– Ты хочешь сказать, епископ, что твердь заканчивается сразу же за пределами Византии? – полюбопытствовал Робер. – А я слышал, что и там живут люди, хотя и с собачьими головами.
– Мы не можем рисковать, – заметил осторожный Анри Блуасский, благоухавший, к слову, не менее графа Першского. – Я бы выслал дозорных к границам Фракии.
– Разумно, – поддакнул благородному Анри епископ Нуайонский. – А пока следует вступить в переговоры с басилевсом, во избежание кровавых стычек и прочих недоразумений. Возможно, Филипп де Руси поможет нам в переговорах с Мануилом?
– Всегда готов служить королю Франции, – склонился в поклоне шевалье.
– Хорошо, – мрачно изрек Людовик, глядя поверх голов свих баронов. – Попробуем договориться.
Расторопные византийцы появились в Фелопанийских садах уже утром следующего дня. Возглавлял посольство протовестиарий Иосиф Дука, человек отменно любезный и красноречивый. Молодостью сиятельный Иосиф не блистал, красотой лица тоже, зато сумел заслужить щедрыми дарами расположение не только прекрасных дам, но и благородных шевалье. Особенно повезло Роберу Першскому, близко сошедшемуся с сыном сиятельного Иосифа комитом Иоаном. На брата короля, можно сказать, пролился дождь из золотых и серебряных монет. Пока Людовик Французский удивлял византийских гостей своей чопорностью и неприступностью, благородный Робер выхлопотал у любезного Иосифа для шевалье своей свиты право на посещение Константинополя и, более того, успел там побывать, повергнув старшего брата в растерянность и гнев. Робер, правда, не был принят императором, зато успел завести массу знакомств, в том числе и предосудительных.
– Что ты имеешь в виду? – недовольно глянул Людовик на епископа Лангрского, сокрушенно качающего головой.
– Благородные шевалье посетили срамные заведения, чем не только свою честь запятнали, но и бросили тень на всех воинов Христа.
Людовику ничего другого не оставалось, как только плечами пожать. Константинопольские шлюхи, надо полагать, ничем не хуже французских прачек, тянувшихся за армией своего короля, дабы оказывать услуги его вассалам не только по части стирки и шитья. Хуже было то, что пример Робера оказался заразительным не только для благородных мужей, но и для дам. Королева Элеонора уже намекнула Людовику, что готова принять любезное приглашение Мануила, но считает более приличным появиться в чужом дворце в сопровождении короля. В конце концов, Людовик, отправляясь в поход, обещал показать своей жене величайший город Ойкумены, так почему же он сейчас медлит у распахнутых настежь ворот.
– Есть вести из Фракии? – спросил король у графа Фландрского, уныло сидевшего на сундуке с пожитками в углу королевского шатра.
– У Андрионаполя замечены передвижения войск, – встрепенулся благородный Тьерри. – Наши дозорные вынуждены были покинуть окрестности города, дабы избежать ненужных столкновений.
– Позови Робера, – приказал Людовик камердинеру.
Изменения в облике графа Першского оказались столь разительными, что король не сразу узнал своего младшего брата. Робер щеголял в пелиссоне из парчи, отороченным мехом удивительной густоты. Из того же меха была сшита шапка, украшающая беспутную голову молодого графа.
– Подарок скифов, – сообщил Робер старшему брату. – Очень милые и любезные люди.
– Ты видел их царя?
– И даже говорил с ним на латыни, – кивнул граф. – С виду суров, темен и лицом, и волосами, а глаза прищурены, словно он уже натянул лук и готов спустить тетиву. Весь город только и говорит об этих ужасных скифах. Похоже, византийцы бояться их куда больше, чем нас. Но ведь союзников не выбирают. Во всяком случае, именно так мне сказала прекрасная Евдокия, племянница басилевса Мануила, с которой я имел счастье познакомиться.
– Стыдись! – вскинул руку к небу епископ Годфруа.
– А что такое? – удивился Робер. – Почему брат короля не может перемолвиться, словом с племянницей императора?
– Может, – веско произнес граф Фландрский, неожиданно для епископа и короля.
Благородный Тьерри не случайно дал слабину, его молодая жена Сибилла рвалась в сказочный город, уже ставший доступным для многих французских шевалье, очарованных византийским гостеприимством. В такой ситуации поведение короля Людовика становилось попросту неприличным и даже глупым. Конечно, далеко не всем крестоносцам был открыт доступ в Константинополь, но ведь и хозяев можно понять – такое количество незваных гостей им просто не прокормить. До столь очевидной вещи додумался даже граф Фландрский, и только король Людовик продолжал тупо и упорно гнуть свое.
– Я слышал от протовестиария Иосифа, что король Конрад одержал победу над сельджуками у Икония и теперь победоносным маршем движется к Эдессе.
– Что?! – вскинул на брата сердитые глаза Людовик.
– Мы рискуем не только остаться без добычи, но и оказаться в положении прихлебателей на пиру победителей, – обиженно буркнул Робер. – Мои шевалье волнуются. Разве об этом мы мечтали в Париже?
И король Людовик сдался – пошел на поводу у капризной жены и легкомысленного брата. Епископ Годфруа вынужден был не без горечи это признать. Увы, среди вождей крестового похода оказалась слишком мало людей, готовых с ним эту горечь разделить. Разве что барон Ангерран де Куси сочувственно похлопал его по плечу. Но случилось это уже на ступенях Влахернского дворца, куда Людовик и его свита были приглашены любезным императором Мануилом. Епископ Лангрский до сей поры знал, что король Франции умен и благочестив, но в этот день он убедился, что Людовик еще и завистлив. Его почти раздавила невероятная роскошь этого убежища византийских басилевсов. Залы дворца украшала золотая мозаика с изображением битв, в которых принимал участие сам Мануил и его доблестные предки. Пол был выложен столь причудливыми узорами, что у гостей уставали глаза, когда они пытались присмотреться к рисункам. Но апофеозом всего этого архитектурного безумия оказался тронный зал, украшенный позолоченными колоннами, посреди которого стоял трон из чистого золота. А над этим троном на цепях из благородного металла висела корона, усыпанная тысячами бриллиантов, сапфиров и изумрудов, от вида которой даже у сдержанного человека перехватывало дух. Справедливости ради следует сказать, что император Мануил проявил редкостное гостеприимство в отношении французов. Он сошел вниз по ступеням трона, чтобы обнять короля Людовика. Как сообщил баронам любезный Иосиф, случай доселе неслыханный в истории Византии, ибо обычно император встречал посетителей сидя на троне, и редкий гость удостаивался легкого наклона венценосной головы. Внешность у императора Мануила оказалось на редкость примечательной: он был смуглолиц, но неожиданно светловолос, чем повергал людей, видевших его впервые, в легкое изумление. По возрасту король и император были равны друг другу. Ростом практически тоже. Мануил был, пожалуй, пошире в плечах и тоньше в талии, да отличался большей ловкостью в движениях. Зато прекрасная Элеонора по всем статьям превзошла византийскую императрицу, что не без удовольствия отметили все французские шевалье. Элеонора была чудо как хороша в алом пелиссоне, расшитом золотыми райскими птицами. Благородный Мануил был потрясен ее красотой и не стал скрывать от присутствующих своего восхищения. После чего косноязычный Людовик тоже вынужден был пробурчать несколько высокопарных слов по адресу императрицы Ирины, но особых лавров на этом поприще не снискал, к великой досаде своего брата Робера, считавшего себя непревзойденным острословом.