Мы решили остановиться здесь на ночлег. Хартвиг, отказавшись от еды, ушел в комнату, я же сидел за столом, решая, что делать дальше и где добыть лошадей. Когда в трактире появился Проповедник, я ничуть не удивился:
— Ты никогда не можешь потеряться насовсем, — вместо приветствия сказал я ему.
— Я заблудился, как овца потерянная,[21] — процитировал он. — Ты бегаешь так быстро, что за тобой не успеть.
— Скажи уж честно, что ты терпеть не можешь стычек и Драк.
— В отличие от Пугала, я не кровожаден, — заявил Проповедник, усаживаясь напротив. — Кстати говоря, оно пришло со мной, сейчас сидит в курятнике. Мне кажется, несушки со страху забыли, что такое нести яйца. Хотел с тобой поговорить. Не то чтобы я волновался… Грубо говоря, мне плевать на твои поступки, но ты слишком рискуешь. Магистры могут разозлиться.
— Магистры в любом случае разозлятся, — не согласился я с ним. — Это их обычное состояние.
— Ты нарушаешь приказ.
— Ты ведь знаешь, что я не могу поступить иначе. Везти Хартвига, словно овцу на закла…
Я не договорил, потому что предмет нашего разговора спустился в зал, подошел к стойке, взял две кружки с пивом и направился к столу.
— Его жизнь стоит таких неприятностей?
Я посмотрел Проповеднику в глаза, сказал негромко:
— Любая жизнь стоит неприятностей. Особенно, если из-за тебя она может прерваться.
— Надо поговорить. — Хартвиг поставил передо мной одну из кружек. — Если не в Богежом, то куда мы едем? Я помню местность, сам составлял карты, это другое направление, земли При под боком. И почему ты вдруг поменял решение?
— Если говорить о первом вопросе, то сейчас наша цель как раз При. До него всего три дня пути. Это морское государство не любит Фирвальден почти так же, как его не любит Лезерберг. Старые территориальные споры, еще со времен Крестовых походов на хагжитов, сыграют нам на руку. Я доведу тебя до границы, а ты уже самостоятельно доберешься до Пулу. Там, в порту, сядешь на первый же корабль и уплывешь. Если поступишь по уму — когда прибудешь на место, сядешь на еще один, который будет плыть еще дальше. А там тебе придется затеряться и сидеть тихо, точно мышка.
— Уплыть? Покинуть княжество? Ты с ума сошел?! У меня здесь семья!
— Жена? Дети? Родители?
— Нет. Дядюшка.
— Думаю, ему не очень приятно будет хоронить племянника. Давай я тебе очень доступно объясню, какой ты дурак. О, я верю, что у тебя есть способности. Не сомневайся. Если бы их не было, никто бы за тобой так не бегал. Скольких ты успел избавить от грехов, прежде чем тебя сцапали?
— Ну, двоих, — нахмурился Хартвиг.
— Не так уж и плохо.
— Но слишком мало. Людей с мраком в сердцах очень много. Я хочу спасти как можно больше.
— Думаешь, за твои заслуги Папа подарит тебе свои алые башмаки, а ангелы проводят в рай с трубами и пением? — ехидно спросил я.
— Было бы неплохо, — нагло ответил он.
Я стал серьезным и, наклонившись к нему, сказал:
— Не будет ангелов, Хартвиг. И папских башмаков. И людской благодарности тоже. Последняя — гораздо большая редкость, чем первое и второе. И мир тебе не спасти.
— Отчего же? — Он отхлебнул пива, посмотрев на меня из-за кружки. — Если я пойму, как управлять моим даром и как этому можно научить других людей…
— Придурок, прости господи, — обреченно вздохнул Проповедник, слушавший наш разговор. — Или опасный идеалист, что, впрочем, одно и то же. Послушай Людвига, сиди, как мышка. И тогда, возможно, ты проживешь достаточно долго для того, чтобы увидеть райские кущи.
— Он хочет сказать, что как только ты начнешь применять свой дар — сразу быстро умрешь, — пояснил я. — Ты умеешь очищать души. Понимаешь это?
— Конечно, — с достоинством ответил он. — Но можно подумать, я такой первый.
— Нет, не первый, — усмехнулся я, не чувствуя никакой радости. — Был еще один человек. Кажется, его звали Иисусом.
Хартвиг поперхнулся пивом и закашлялся.
— Честное слово, я не могу понять, почему ты не видишь всей опасности твоей ситуации, — устало сказал я. — Ты умеешь делать то, что не делает никто другой. Картограф Хартвиг, по сути дела, является гарантированным пропуском в рай. Как ты думаешь, сколько власть имущих вцепятся из-за тебя друг другу в глотки? Каждый хочет оказаться в райских кущах, а не в чистилище. И он ради этого пойдет на все, на любые преступления, потому что ты снимешь пятна с его души за эти поступки. Ты станешь очень ценным приобретением. Тебя запрут в золотой клетке, а может, в каменном мешке, и будешь спасать не мир, а одного князя, или герцога, или короля, или кардинала. Представь себе, князья Церкви рвутся попасть в рай не меньше простолюдинов, и у некоторых за душой достаточно много грехов, чтобы опасаться будущего. Даже наместник бога на земле не снимает пятна, а всего лишь отпускает грехи.
— Пока я слышу только о клетке, но не о смерти, — напомнил мне Хартвиг.
— Изволь услышать и о ней. Есть люди, которые убьют тебя за твои способности. Кто-то из зависти, кто-то из страха, кто-то из религиозного рвения, а кто-то из личной выгоды. Потому что ты представляешь угрозу. Для Церкви, к примеру. Они вряд ли готовы к тому, чтобы появился новый Сын Божий.
— Я не Сын Божий, — возразил он.
— Что с того? Найдутся люди, которые сделают тебя им. Поставят под свое знамя, повернут против Святой курии. В мире полно еретических учений. А если с ними будет Христос, способный на такие чудеса, не значит ли это, что правда на их стороне?
Хартвиг прикусил губу, задумался.
— Скажи, какому клирику понравится, что ты делаешь то, что не умеют они? Из-за еретических государств Церковь теряет стабильную власть, ты — тот, кто может пошатнуть ее еще сильнее, а потому солдаты Христовы постараются уничтожить тебя. Монахи из ордена святого Каликвия занимаются этим с зари христианства, и я бы не рискнул вставать на их пути. А если ты попадешь в руки Ордена Праведности, они вытрясут из тебя все, что ты знаешь, в надежде на то, что твоим способностям, действительно, можно научиться. Ну и потом закопают тебя в каком-нибудь безымянном овраге, чтобы ты не научил еще кого-нибудь.
— А Братство? Что сделают стражи?
Я вздохнул, оперся локтями о стол, поглядел по сторонам, но никто не интересовался нашей беседой.
— Братство, мой друг, убьет тебя довольно быстро и без всяких колебаний. Мне кажется, ты жив лишь потому, что они не уверены, не научил ли ты еще кого-то тому, что умеешь сам. Когда магистры убедятся, что ты такой — единственный и уникальный, — ты умрешь. Видишь ли, для многих из нас ты представляешь весьма серьезную опасность. Темные души остаются в этом мире лишь потому, что боятся ада. Грязные и злые, измененные, они живут среди людей, и такие, как я, охотятся на них и уничтожают. Ты же — хочешь очистить людей, из которых появляются объекты моей охоты.
— Разве это плохо, избавить мир от темных чудовищ?
— Хорошо. В твоем понимании. Но вот только стражи останутся без работы. Потому что если появятся те, кто чистит пятна, и их будет много, Братство станет историей. Никто из нас этого не хочет.
— Речь ведь идет не о том, что я берусь за чужую работу, — сказал Хартвиг, и взгляд его стал пристальным и понимающим. — Я знаю, что стражи получают, уничтожая души. От этого тяжело отказаться.
— Я бы сказал, невозможно, — тихо ответил я ему. — Именно поэтому тебя убьют. Чтобы не отказываться, и чтобы ты не попал в руки нашим врагам — Ордену, который бы обратил твои умения против нас. Твоя жизнь висит на волоске. Как только мой друг Карл поймет, что в Богежоме нас ждать не стоит, магистры перестанут выжидать.
Хартвиг провел пальцем по краю кружки:
— Но ты, несмотря на все сказанное, меня спасаешь.
— Пытаюсь спасти.
— Это неважно.
Я переглянулся с Проповедником и сказал:
— Я тоже идеалист. Мне претит мысль, что я везу тебя на заклание, ибо мне не нравится библейская история про отца, решившего отдать своего сына в жертву Богу. Есть в этом что-то противоестественное тому, чему учит Всевышний. Что до угрозы от тебя — на мой век душ хватит. Если ты и изменишь мир, то очень нескоро. Стражи не всегда справляются с темными сущностями, потому что их слишком много, и поэтому люди гибнут. Я не вижу беды, если всем станет чуточку легче, и они перестанут бояться тех, кто живет рядом с нами.
— А что Братство?
— Я скажу, что ты сбежал. Несколько наивно, но пусть они попробуют проверить.
— Тебе так просто этого не спустят, — скривился Проповедник.
Я знал это, но не хотел обсуждать. Ни к чему. И так каждому понятно, что я идиот, рискующий всем ради незнакомого человека. Впрочем, у меня была в этом своя цель — я искренне верил, что живой Хартвиг для будущего гораздо важнее, чем мертвый. А тот, кто так не считает, пусть посмотрит на останки людей после того, как на них напала одна из темных душ.
Лично я хотел бы надеяться, что в будущем темных сущностей среди нас не будет.
Лошадей удалось купить только за Вертенштайном, после того как мы полдня топали на своих двоих. Мечтать о такой роскоши, как дилижанс, не приходилось.
Мне не понравился человек, крутившийся недалеко от нас, пока я торговался с продавцом. Поймав мой взгляд, незнакомец поспешно растворился в толпе. Оставалось лишь гадать, кто это был — карманник, которого я спугнул, или соглядатай. В любом случае я решил не искушать судьбу и свернул на дикие лесные дороги, подальше от основных трактов. В одной из таких рощ Хартвиг и познакомился с Пугалом.
Оно неподвижно стояло возле рябины, надвинув соломенную шляпу на глаза, и казалось форменным разбойником, поджидающим одинокого путника. Увидев его, мой спутник чуть не свалился с лошади.
— Господи, что это?! — вскричал он. — Ты его видишь, Людвиг?!
— Вижу. Знакомься, это Пугало. Оно иногда путешествует со мной.
Оно выдержало мой взгляд. Я удовлетворенно вздохнул — никаких жертв во время своего отсутствия страшилище не нашло. Оно соблюдало наши негласные договоренности.
— Оно темное. Чернее ночи. Там, внутри, — сказал Хартвиг.
— Никогда не встречался с одушевленными? — негромко спросил я.
— Одушевленный? Он? Не знал, что они так же, как души, могут быть невидимы для обычных людей.
— У некоторых одушевленных есть такая способность, — подтвердил я, глядя, как Пугало вышло на дорогу и поплелось следом за нашими лошадьми. — Если, конечно, у них достаточно сил для этого. Тогда они могут покидать предмет, в котором зародились, и гулять где пожелают. Но время от времени им следует возвращаться в свою оболочку, чтобы отдохнуть. Так что иногда Пугало отправляется на свое ненавистное ржаное поле.
— Всегда хотел узнать, как в предмете зарождается душа.
— Никто не знает. Теологи, ученые, клирики и профессора просвещенных университетов спорят до сих пор. В Библии об этом ни слова, но, как ты знаешь, Святое Писание трактуют кто во что горазд. — Я с намеком посмотрел на Проповедника. Он любитель искажать содержимое молитв и библейских цитат. — Иногда предметы становятся одушевленными, и их сущность либо светла, либо темна.
В большинстве своем им нет дела до людей, но порой случаются и исключения. Как с Пугалом.
— Я мог бы попытаться очистить его от тьмы, — предложил Хартвиг.
Услышав это, Проповедник расхохотался, а страшило взялось за серп. Я успокоил его жестом, сказав спутнику:
— Не думаю, чтобы ему было интересно потерять свою сущность.
— Ты ведь страж, что тебя может связывать с таким темным существом?
— Мое мировоззрение говорит мне, что ни одно зарождение души не происходит без причины, какой бы та ни была. И не всегда темная сущность, даже такая опасная, как наш общий друг, причиняет вред людям.
— Он — причиняет.
— В прошлом — да. Но теперь у него есть шанс исправиться и направить свою кровожадность на добрые дела.
Хартвиг посмотрел на меня так, словно я его разыгрываю. Впрочем, он близок к истине. Пугало опасно, я сознаю это. И, на мой взгляд, лучше, чтобы оно было со мной, чем осталось на том поле, совершенно без присмотра. Я в состоянии сделать так, что оно пожалеет, если его серп коснется невинных жертв. А убивать… Я уверен, что выйду из поединка победителем, но не уверен, насколько целым, чтобы насладиться победой.
Убийство — не выход, а всего лишь следствие наших поступков. Если его можно избежать, я только «за».
— Я слышал разговоры о том, что, если в зародившейся душе царит тьма, винить за это следует бесов. Вроде как они вселяются в предметы, точно в людей.
— Ну, тогда в Пугале сидит что-то покрупнее рядового беса, — осклабился Проповедник. — Какой-нибудь Бегемот или Асмодей, никак не меньше.
— Заткнись! — прорычал я. — Скоро ночь. Накликаешь на наши головы, старая ворона!
Он обиделся, но чушь пороть перестал. Мы с Хартвигом выехали из рощи, остановившись на границе большого необработанного поля. Далеко-далеко впереди, в лучах вечернего солнца сверкала гладь Етлацких озер. Мы медленно направились в их сторону, не желая подгонять уставших лошадей.
Несмотря на ранний вечер, все еще припекало, и горячий, густой, точно патока, воздух сильно пах разнотравьем. Хартвиг закатал рукава рубахи и невинно поинтересовался:
— Могу я задать вопрос?
— Попробуй.
— Сколько душ ты уничтожил?
— Знаешь, я не имею такой привычки считать сделанную мною работу. Много.
— Достаточно много для того, чтобы прожить лишний год? Или два?
Я небрежно пожал плечами. И вправду не знаю, сколько из них забрал мой кинжал.
— Многие стражей не любят. — Хартвиг говорил небрежно, но от меня не укрылось, что его интересует этот вопрос— Считают, что вы получаете незаслуженно дополнительные дни жизни.
— Все верно. В Ровалии, Витильска и Прогансу мы вне закона. Да и в некоторых других местах тоже. Поэтому я не спешу носить кинжал на всеобщее обозрение.
— Каково это — иметь такой дар, Людвиг?
— Я могу то же самое спросить тебя о твоем. Иногда от этого устаешь, иногда нет. Многие умирают от зависти из-за того, что мы способны немного продлить свою жизнь.
Хартвиг рассмеялся:
— Извини, страж, но смерть одной души от твоего кинжала добавляет половину дня к жизни, дарованной тебе Создателем, — это не немного. Чем больше душ уничтожишь, тем дольше проживешь. Я слышал, некоторым из ваших магистров давно перевалило за сотню лет, притом что стариками они отнюдь не выглядят.
— Можно накопить сколько угодно дней жизни, но в итоге умереть из-за того, что упал с лошади. Или в тебя воткнули стилет. Или ты просто-напросто простыл и помер от горячки. Так что всякое накопление может закончиться ничем.
— Но ведь если повезет — это шанс прожить гораздо дольше, чем тебе отпущено при рождении, к тому же не слишком-то старея.
— Не спорю, — дипломатично ответил я.
— Знаешь, когда я был маленьким, то мечтал стать таким, как ты. Все время ждал, что в дверь постучит страж и заберет меня в свою школу. Но он не пришел, и сейчас я начинаю понимать — хорошо, что так получилось. Я желал лишь жить долго, а не помогать другим.
— Жить долго — естественное желание любого разумного человека. Поверь мертвецу, — скрипучим голосом сказал Проповедник.
— Скажи, Хартвиг, что с моей душой? — спросил я. — Много ли на ней пятен?
— Я думал, ты никогда не спросишь, — улыбнулся он. — Они есть, впрочем, как и у всех людей. Кто из нас безгрешен? Но ничего такого, чего тебе стоило бы бояться. Хочешь, я очищу ее в два счета?
— Благодарю, но не стоит.
— Интересно почему? — Он склонил голову набок.
— Мои грехи — только мои. Мне за них и отвечать. Не желаю, чтобы кто-то вмешивался в мою душу. Извини, если обидел.
— Да нет. Не обидел. Я прекрасно тебя понимаю.
— Я считаю, то, что ты делаешь — жульничество, — безапелляционно заявил Проповедник. — Это все равно что держать в рукаве несколько фараонов[22] во время карточной игры. Конечно, неплохо прийти к святому Петру чистеньким и уверенным в том, что он распахнет перед тобой райские врата. Но это…
Они начали диспут и спорили до тех пор, пока мы не подъехали к озерам. За ними начинались бесконечные деревушки, растянутые вдоль границы княжества.