На них всегда охотников имелось.
И на ярмарку когда возили, то прям очередями люди стояли. Справится ли бабка одна с урожаем? Иль сподмогнут? Небось, люд у нас в Барсуках отзывчивый, простой… а пасека как? Ее-то в последние годы я обирала.
И еще огород… бабке тяжко с ним…
Вновь тоска скрутила, и такая, что хоть бросай все да сама беги с письмецом этим. А то и вовсе возвертайся домой. Небось, там немногим хужей, чем в столице.
Всхлипнула я, мазнула по глазам, стирая слезы.
Нет уж, коль вернусь, то бабка самолично меня за косы оттаскает за глупство девичье. И права будет. Вот найду себе жениха, и тогда…
А еще скажи, будь ласкова, дядьке Витольду, что на Поприщах мы были, и нету там коров по три рубля, разве что вовсе заморенная. А есть по семь и по десять. И еще дороже, но редкое заморское породы. Красивые. Рудой масти, с мордами белеными, с боками крутыми, а вымя у них до самое земли свисает. И небось с той коровы молоко само льется, доить не надобно. Да только и ядуть они один клевер и еще муку.
Видала тако ж пряжу, как у Матюковой, только похужей, неровную, но крашену в красный и синий колеры. То по семь копеек за пук. Пяльцы же всякие есть, что махонькие, что огроменные, каковые на специательну механизму крепять.
Дядьке же Саврасу передай, что тарелков всяких в столицах имеется, а не токмо глиняные. Но ежели и глиняные, то такой красоты, что с этой тарелки одно по красным дням снедать да перед людями особыми на стол ставить. Небось, у боярыни нашей такие от, размалеванные синими петухами. Есть и с ружами, и с серебрением, а иные и вовсе — золотыми узорами расписаны, что глаз не отвесть. А на рынку видала ж из шкла посуд и из парпору. Энто такая материала, навроде глины, только беленькая и посуд из нее тонюсенький-тонюсенький, вся чашка напросвет видна. И сама-то крохотулечка, будто для младенчика сделанная. А пьют из оных чашков кофий — сие напиток азарский, ныне дюже моднючий. Он черен, что деготь, но пожиже. Горький — сил нету, оттого и заедают его всякоразными сластями, тож азарскими.
В дверь постучали, и я с преогромною радостью отложила перо. Все ж таки тяжкое это дело — писать родному человеку, да заодно всему селу. Вспомнилось, что так и не глянула для старостихи кур, чтоб не рябые, а белые, без малейшего черного перышка. И для деда Архипа — табак надобен, ему писать придется много, конкретне, хотя в табаках я вовсе не разбиралася. Манюшка, подруженька моя малолетняя, про нитки спрашивала, чтоб лазоревого чистого колеру. Она у нас вышивальщица знатная, за нею многие бабы приглядывают, ждут, когда в невестин возраст войдет…
— Зослава? — Арей никогда-то не входил сам, пусть бы и было на то ему мое дозволение. Он стучал и ждал, пока открою.
Вежливый.
С того нашего разговору минуло две седмицы, однако же Арей от своих слов не отступился.
— Туточки я! — Я скоренько огладила волосы, каковые имели обыкновение растрепываться при работе, хотя ж бы и была сия работа исключительно умственного свойства.
— Зослава! — с упреком произнес Арей.
И поклонился этак хитро, не то поклоном, не то кивком. Но хорошо у него выходило. А мне, стало быть, отвечать ему, приседая, будто бы сама я боярского роду.
Приседать выходило плохо.
Зад оттопыривался, а колени норовили в боки разъехаться. И пыхтела я от натуги, краснела, а надобно, чтобы сия экзерсиса исполнялась легко, без принуждения.
— Нельзя говорить «туточки». — Арей подал руку, помогая подняться с этой присядки.
— А как можно? — удивилась я. — Здеся?
— И «здеся» нельзя. Надо говорить — «я дома». А лучше ничего не говорить. — Он нахмурился.
И вздохнул.
И я тоже вздохнула, потому как тяжкое это дело — боярская наука.
— Что ж, сударыня Зослава. — Арей покосился на мои руки, и я глянула, охнула — успела-таки чернилами изгваздюкаться — да спрятала за спину. — Не желаете ли совершить променаду?
— Чего?
— Прогуляться… на женихов потенциальных посмотреть.
На женихов смотреть я завсегда готова! Только руки оботру…
…а еще, дорогая моя бабушка, учуся я всяким полезным наукам. Как ходить красиво, павою, будто бы барыня нашая. Как говорить, чтоб правильно. Как улыбаться. И прочим этикетам, поелику сказано мне было, что ноне невеста не токмо собою хороша быть должна, но и кругом благолепна, иначе будет ея супругу опосля большое неуважение.
Это я уже мысленно добавила к письмецу, решив, что, как вернуся, то и напишу, и про этикеты, и про женихов… и про Арея, быть может.
Он же вел меня не к воротам, а к башне часовой. Сказал только:
— Оттуда видней будет.
Может, и правда, потому как спешили к воротам Акадэмии, верно, все девки, какие только были. И главное, принарядилися невмочно: кто по пять платьев надел, кто по семь. И все-то вразлет, с шитьем да узорами, одно другого краше. Кто шапочку бисерну на ходу поправляет, кто монистою звенит, перстнями слепит… лица набеленные, щеки нарумяненные.
От красоты такой в глазах рябит.
А я-то, я, дуреха, в обычном платье вышла…
От мысли этакой, обидное, я остановилась. Не пойду. Вернуся. Письмецо вот допишу, а с женихами… завтра, как занятия начнут, так и познакомлюся.
— Зослава? — Арей нахмурился.
— Да я… как-то вот…
Мимо проплыла боярыня Велимира, дочь посадного князя Раждовенского, девица статная, собою хорошая, а ныне и наряженная так, что от блеска камней на парадном ея платье глаза слепило. Меня она одарила презрительным взглядом, под которым я мигом ощутила свою бедность, и скудность, и вовсе ничтожность. Тоже, решила мужичка в люди вылезти… небось, такой, как я, не по садам Акадэмии разгуливать надобно, а сидеть смирнехонько на лавке, а то и под лавкой, радуясь, что вовсе допустили ее к этакому-то месту.
— Не думай о дурном, Зослана, — сказал Арей. — Никто тебя не увидит. А ты поглядишь… приглядишься, кто тебе по нраву. С Часовой башни оно сподручно.
ГЛАВА 12
О Часовой башне и иных строениях академических
Его правда.
Башня сия стояла аккурат перед воротами, была невысокою, пузатою, с плоскою крышей и огроменными бронзовыми часами, везли которые с самое Аустрии да на сотне подвод, а после уж мастеровые и собирали их туточки.
Я-то еще в первый день ходила к башне, полюбоваться на этакое-то диво, а вот написать про него не сподобилася, потому как, пиши иль нет, а не поверят в Барсуках.
Цифирьблат их в поперечнике сажени этак на три будет, а то и на четыре. Сам из бронзы царское, а цифири, каждая с аршин, золоченые.
Стрелки кружевные ползут.
А как доползают до полудня, так и отзываются на то часы боем колокольным, разноголосым.
Благолепие!
Арей же к этому благолепию был равнодушен, верно, попривык уже. Он обошел башню стороною и отворил дверцу, которая взялась, а откудова взялась — непонятно.
— Чары тут, — пояснил он, — чтоб не лазили, кому ни попадя.
Во внутрях башни было темно да пыльно, и огненный шар на ладони Арея темноту кое-как разгонял, правда, при том шкворчал, как кабаний бок на сковородке.
И паленым пахло.
— Давненько тут не был, — Арей смахнул узорчатую паутину. — Заросло все… ты мышей не боишься?
— Не боюся… и крысюков не боюся.
— А кого боишься?
Я подумала и… призналась:
— Лягух. Склизкие они…
— Лягух тут точно нет…
И то ладно, не то чтоб я сильно уж боялась, верещать бы, как наши девки, мыша завидев, верещат, я б точно не стала, но вот… есть в лягухах нечто мерзотное, от чего меня всю аж перетрясывает.
Мы поднимались.
Узкая лестница приклеилась к стене и гляделась ненадежною, но Арей ступал смело, а мне не хотелось признаваться еще и в том, что я отродяся на этакую верхотурину не поднималася. В Барсуках-то, небось, выше старостиного дому, построенного дивно, в два поверху, зданиев нетушки.
Арей все идеть, а мне и остается только, что следом.
Ступени скрипять.
Лестница проседает. Того и гляди сверзнемся, небось, не птахи Божинины, крыльцев немаймо, чтоб взлететь… больно будет.
Я покосилась вниз.
Темень глухая, и в ней что-то ворочается, вздыхает, ухает… меня такая жуть пробрала, куда там лягухам! Дай Божиня милости хоть шажок сделать, а то ж Арей вона уже далече, и шар его шкворчащий искоркою малой виднеется. Этак я и остануся одна, впотьмах, дура дурою… думаю так про себя, а все одно сил нет никаких, чтоб ноженьку поднять.
Коленки трясутся.
Коса и вовсе ходуном ходит. Но ничего, губу закусила, велев себе думать не про лестницу энту, а про женихов. Небось, пока я тут на страдания исхожу, всех поразбирают. Верно, мысля была правильной, потому как попустило. Только сердце в грудях ухало тяжко, куда там часам акадэмическим.
За Ареем едва ль не бегом кинулась.
Догнала.
Еле удержалась, чтоб за рукав не схватить… чинно пошла, не павою, конечно, но утицей так точно.
Он оглянулся.
— Уже почти пришли.
Рукой перед собою провел, и еще одна дверца возникла.
— Я тут часто бывал прежде… за часами приглядывал. И просто так. Тихое место. Спокойное…
Он сказал бы что-то еще, но осекся, спохватился, что и без того чересчур уж много поведал. А я не стала вопросами мучить.
Захочет — сам откроется.
— Прошу вас, сударыня Зослава. — Арей вновь поклонился и, ручку крендельком скрутив, подал. Я и уцепилась.
В дверцу энту, из которой сквозило прилично, входила бочком, с опаскою, и не зря: вывела, коварная, на балкону.
Ох ты ж, Божиня милосердная!
Я балконы этакие только со стороны и видала, туточки, в столице. Красивые… если снизу глядеть. Этакие беленькие, чистенькие, аккуратные, что ласточкины гнезда. На иных еще и кветки росли, для пущей глазам отрады, но вот что люди на балконах стоят — так это…
— Не бойся. — Арей положил мою ладонь на оградку, которая показалась мне еще более ненадежною, чем давешняя лестница. — Он крепкий. И не так уж тут высоко…
Для него, привычного, может, и не высоко, а как по мне… дух заняло. Сердце обмерло, ухнуло в самые пятки, а пятки от того ледяными сделались. И тело в жар бросило, как в баньке, а опосля в холод.
— Зослава… если хочешь, можем уйти. Извини, я не знал, что…
Я покачала головою. Нет уж, не для того я подвиг совершала, в выси нечеловеческие поднимаясь, чтоб тепериче попросту взять и уйти.
— Где? — просипела, губы облизав.
— Что «где»? — не понял Арей.
— Женихи где? Сам говорил, глядеть будьма…
— А… — Он рассмеялся. А хорошо смеется, бабка моя говорит, что душа человеческая, она не только в глазах обретается, она и в слезах себя кажет, и в веселье. Оттого и веселятся люди по-разному, и горюют кажный на свой лад. — Будем, Зося… всенепременно будем глядеть на твоих женихов. Но еще, видать, не подъехали.
— Ты откудова знаешь?
— Откуда, — поправил меня Арей. — А знаю, потому как ворот не открывали. Сама услышишь… пока попробуй оглядеться.
Попробую, чего уж тут. Раз вперлась на башню, то надобно притерпеться, авось и выйдет.
Глядела поначалу с немалой опаской, боясь и голову повернуть, не то чтоб самой. Да только балкончик не спешил рушиться, а вокруг же… красота…
Прямо под балконом — дорога мощеная широким полотнищем легла, от самых от ворот да и до центрального здания Акадэмии. Оно-то, беломраморное, о многих поверхах, было мне знакомо. Однако же и ныне из башни гляделось иначе.
И мужик с коньми, который не просто так стоял, а аллюзией власти человеческой над души страстями, махоньким гляделся, несурьезным. Про аллюзию мне Арей поведал. Он-то премудрых словесей множество знал. Оно сразу видно, что при книгах человек обретался, вот и налипла к нему премудрость всякая.
— Строили его по проекту одного венецианца…
— Кого?
— Мастера, чужеземца… говорят, его в те времена в полон взяли, рабом сделали. Да только хозяин, когда понял, кто к нему попал, отпустил на волю и еще денег дал, чтоб, значит, мастер домой добрался. А он в благодарность проект нарисовал, по которому Акадэмию и построили. Хозяин, боярин Вышко Глузный, тогдашнего царя брат младший, первым ректором и стал. Он и устав создал. Оттого и есть там слова, что на землях Акадэмии все меж собою равны.
Сказал Арей и усмехнулся этак кривовато. И верно ведь, написать-то легко, а поди ж ты сделай так, чтоб столбовая дворянка чернавку ровней себе признала.
Но глядела я на Акадэмию.
Любовалась.
И на девок, что вдоль дороги ходили, прогуливались. Сверху-то они вроде и крохотные, что ляльки деревянные, которых дед Микей на ярмарку режет. Правда, его-то старуха в простенькие платьица лялек тех рядит, а энти… и издали сияют золотом, серебром боярские роскошные наряды.
И где мне на них ровняться-то?
Да и сами девки хороши… красуются друг перед дружкою, раскланиваются вежливо… аккурат как наши, деревенские, перед хороводом.
Но Арей на девок поглазеть не позволил, тронул за руку и, указав куда-то, спросил:
— Вот там, левее, видишь?
Вижу, сие здание обыкновенное, конечно, для столицы. В Барсуках, небось, ничего подобного нетути.
— А еще левее…
Сад предивный. В него я тоже заглянуть пыталась, да только сад тот оградою обнесен был. А в ворота никого не пускали. Сверху-то видать, но мало: забор и дерева, что над забором высятся, да только не разобрать, то яблони, груши аль сливы. Хотя, может статься, и вовсе некие диковинные, названиев которым я ведать не ведаю, знать не знаю.
— Насмотришься еще, как практика подойдет. Теперь направо, — Арей развернул меня в другую сторону. — По стене…
Стена вилась змеею каменной да огибала некрасивое плоское строение, будто бы вдавленное в землю. И ежели б не камень, из которого сложено оно было, земля б вовсе его проглотила.
— Там некромантусы учатся. Мертвецкая у них. Лаборатории. Не самое приятное местечко. Говорят, прямо из подземелья ход имеется на городское кладбище…
— Жуть. — Я коснулась лба, призывая Божиню очистить меня и от этакого, пусть и далекого, но все ж присутствия тьмы. — А нашто им на кладбище?
— Так ведь трупы постоянно нужны. Конечно, от города отписывают. Когда бедняков, которых хоронить не за что, рабов опять же… — Он помрачнел и тихо добавил: — Особенно когда старые становятся или калечные. Зачем кормить лишний рот, когда продать можно?
— Живыми?
Божиня милосердная!
— Живых Акадэмия не покупает, но… довести человека до смерти не так уж сложно.
Его правда.
Вспомнился вдруг старик-приблудыш, прибившийся в Барсуки позатою зимой. Был он худ, волохат и бледен, людей дичился, поселился в раскопе под корнями старое сосны. Там и жил. Наши-то, барсуковские детишки ему хлеб таскали, а старик им глиняные свистульки лепил.
Беглый ли?
Наверняка. Да только такого искать не станут. Но все одно прятался… и зиму хотел в том же раскопе пересидеть, только староста наш силою вытащил.
В дом отвел.
Отмыть велел, причесать, одежонки дал какой-никакой, а после посадил со старухами, небось, мелкое работы в хозяйстве завсегда хватит. И жил старик, до самое весны дотянул, даже мяса на костях прибавил, а все одно сгубила его лихоманка.
Бабка сказала, оттого, что слабый.
А еще сказала, что не такой уж старый он, четыре десятка годочков, перетруженный просто. И ежели так, то много ли ему надо было?
Всяк хозяин волен над рабом своим, так человеческая Правда глаголе, а вот Божинина о милосердии говорит. Но только далеко до Богов, люди, чай, ближе.
Не успела я додумать, потому как раздался протяжный сиплый звук, будто бы кто-то грубит в рог преогромный. От звука ли этого аль сам по себе, ветер поднялся, плеснул в лицо духмяною цветочною волной.
— Вот и женихи твои едут, — нарочито веселым голосом произнес Арей. — Теперь гляди…
А поглядеть было на что!
ГЛАВА 13,
где Зося знакомится-таки с женихами, правда они об этом не ведают
Рожки гудели.