Последнее воспоминание застывшее в голове – круглое лицо Пашки со сломанным носом, приятель что-то настойчиво пытался мне доказать и нервно курил. С еще большим удивлением я поднесла к лицу кулак, почувствовав, как спрятанная в нем вещь, буквально режет кожу острыми кромками. Черт, кажется, вечером еще были кольца!
По одному разжались пальцы, и на ладони лежал круглый медальон с необычным искусно выгравированным знаком, и в тот момент нахлынули образы, накрыв меня с макушкой и заставив захлебнуться. Мост, ветер, синяя вспышка, лица, запахи, боль – каждая представшая в ресторане картинка, а вслед им прорисовалась черная пропасть.
Выходит, видения не обманули!
Я разглядывала амулет, принадлежащий Заккери Вестичу, и тряслась, как бездомная собака. На глазах выступили слезы, похолодевшая рука подрагивала, в горле застрял комок.
Что они со мной сделали?!
Словно лунатик, ищущий поддержки, я, пошатнувшись, встала с кровати и добрела до кухни. Родители сидели за столом, пребывая в гробовом молчании. Мама судорожно курила и нервной рукой стряхивала пепел в полную окурков хрустальную пепельницу. Отец методично барабанил пальцами по столу. Складывалось ощущение, что сегодняшней ночью они не ложились спать и, похоже, лучше меня знали, каким образом, а главное кто, вернул меня домой. Оставалась слабая надежда, что неожиданным спасителем после случившейся со мной беды окажется Пашка.
Я тихонечко села на стул и поджала колени к подбородку, натянув на них чужой свитер. Никто из родителей не повернул головы. Барабанная дробь пальцами отца становилась все громче и яростнее, пока не оборвалась резко, в один момент, и он заговорил:
– Расскажешь, что вчера произошло?
Я кашлянула и честно призналась:
– Вряд ли. Это сложно объяснить, а еще сложнее понять.
– Замечательно. – Он говорил тоном, означавшим, что его демократичному подходу к воспитанию великовозрастных барышень пришел конец. – Почему ты сбежала от Паши?
– Он, кажется, кольца купил.
– Господи, Саша. – У мамы, вступившей в разговор, сильно осип голос, а на осунувшемся лице темнели круги под глазами. – Ты нас вчера очень сильно напугала, когда неожиданно исчезла. Мы все морги и больницы обзвонили. Думали, что с тобой опять… – Тут она осеклась и судорожно всхлипнула. – А потом к утру тебя приносит в бессознательном состоянии этот парень…
– Какой парень? – Насторожилась мгновенно я, чувствуя, как щеки заливает румянец.
– Высокий такой, темноволосый. Мрачный. У него очень необычные синие глаза. Он только сказал, что ты позвонила ему, и он привез тебя домой.
Мама сбивчиво описывала Филиппа, и у меня внутри стал опухолью разрастаться страх, такой сильный, что темнело в глазах. Я сжала кулаки, стараясь справиться с ним, но ужас побеждал, завладевая каждой клеточкой души.
– Ну, раз он так сказал, – пожала я плечами, едва сдерживая дрожь в голосе, – значит, так и было.
– Это из-за него ты пыталась покончить с собой? – С нажимом спросил отец.
– Ага, – пробормотала я зло, – значит, версию с избиением вы отбросили!
Я вскочила со стула и, запутавшись в свитере, чуть не упала.
– Я никогда не смогу причинить себе вред! – Мой голос взвился до крика, от обиды хотелось плакать. – Как я могу убить себя, когда только чудом выжила?!
В нашей страшно современной семье никто никогда не скандалил. Я никогда не мучалась проблемами переходного возраста, ведь любое проявление подросткового максимализма означало для меня сотню тестов и вопросов. Я не стучала по столу кулаком, пытаясь доказать свою независимость, подобное было чревато двухнедельными исследованиями и протоколированием в диссертацию. Посему родители, впервые увидевшие истерику, изумились.
– Шурочка?! – Прошептала мама и тут же прикурила заново.
Я захлопнула рот и, судорожно шмыгнув, вытерла нос рукавом.
– Дочь, – снова заговорил отец, – мы с мамой очень волнуемся. С тобой происходят странные вещи, которых ты не хочешь объяснять, только уходишь от ответов. Мы готовы верить тебе, но с каждым днем становится все хуже. Я не хочу давить, но пора рассказать правду, какой бы она ни была.
Он, как таракан, шевелил рыжими усами, находясь в сильно взвинченном состоянии.
Я глубоко вздохнула и выпалила:
– Я знаю, что вам это не понравится, но я хочу забрать документы с факультета. – Эта версия правды пришлась как раз вовремя.
Философия не для меня, она приносит одни несчастья.
В кухне воцарилась грозная тишина. Отец коротко сердито выдохнул, а после паузы пробормотал явно расстроено:
– Если каждый месяц менять институт, то так недолго выучиться на уборщицу.
– Вряд ли я доживу до конца учебы. – Пожала я плечами, высказывая еще одну страшную, витающую вокруг нас правду.
Мама подавилась сигаретным дымом и хрипло раскашлялась. Отец открыл рот, собираясь что-то сказать, но вместо этого посмотрел на меня с омерзительной жалостью.
– Саша, что ты такое говоришь? – Выдохнула мамаша.
– Ладна, мам, – я криво усмехнулась, снова усаживаясь на стул, – шутка неудачная.
– Саш, – папа помолчал, – ну, если ты считаешь, что тебе так будет лучше. Только обидно, если ты решила оставить учебу из-за этого парня, – проворчал он сердито.
– Я ухожу, потому что больше не верю во вторые шансы, если вам угодно. – Безразлично пожала я плечами. – Можете занести этот факт в диссертацию.
Родители ничего не ответили, тяжело переглянувшись. Потом папа признался:
– Мы думаем, что ты что-то употребляешь.
Я только усмехнулась, покачав головой.
В этот день я так и не смогла найти в себе важной капли смелости, чтобы пойти на факультет. От одной мысли, что, возможно, придется лицом к лицу столкнуться с обоими братьями Вестичами, перехватывало дыхание и влажнели ладони. Вечером я трусливо позвонила Катерине, предложив завтра поехать вместе. Приятельница обрадовалась, вероятно, ощущая ко мне искреннюю симпатию. Чувство самосохранения требовало защиты и невольных охранников.
На следующий день страх отступил, и налетели чувства гораздо сложнее и противоречивее. Жалобная обида на Филиппа за его буквальное насилие надо мной терзала и мучила. Но холодный рассудок повторял, как заевшая граммофонная пластинка, что от него, чертовой злой феи, причинявшей мне одни страдания и вред, стоит держаться подальше. Как можно дальше. И мне не хотелось признаваться самой себе, что мои резкие, угловатые движения, пока я одевалась и умывалась, пропитаны истерикой.
От ливня, сбивавшего желтые листья под колеса автомобилей, на улице даже утром царили грязные сумерки. Налетал холодный ветер, желая растрепать косу, он бросал в лицо пригоршни острых дождевых капель и выворачивал наизнанку зонт. Всю дорогу в метро Катя весело щебетала, как всегда румяная и жизнерадостная. Похоже, даже паршивая погода была не в состоянии испортить ее хорошее настроение. Когда мы шли по аллее, заваленной опавшей листвой, от станции подземки к зданию факультета, то у меня, как у последней трусишки, дрожали руки. Зонт пришлось положить на плечо, чтобы подруга не заметила моего взвинченного состояния. Но, когда на автомобильной стоянке, не оказалось знакомых спортивных купе, то я облегченно перевела дыхание.
В большом холле с широкой лестницей мельтешили студенты, стоял непрекращающийся ни на минуту привычный гомон. На стене как раз напротив входа с хмурым охранником у дверей, проверявшим студенческие билеты, висели портреты известных философов, и через бежевую краску проглядывался символ перекрещенных серпа и молота. Говорили, что его закрашивали каждое лето, но красные знаки, будто заколдованные все равно проявлялись.
Попрощавшись с Катей, спешившей на первую пару, я поднялась на лифте, направляясь в деканат. К счастью, в приемной не оказалось девушки-цербера, ее компьютер спал темным одиноким экраном, а стол радовал чистотой. Я постучалась в кабинет и, не дождавшись разрешения, заглянула, с изумлением обнаружив за столом преподавателя по латыни, имени которого так и не запомнила. Похоже, именно он являлся главным начальником на факультете.
Мужчина с неудовольствием оторвался от изучения каких-то бумаг, а, завидев меня, и вовсе кисло сморщился, констатировав, как самый печальный за весь сегодняшний день факт:
– Александра Антонова.
– Здрасте. – Я топталась на пороге и мяла лямки рюкзака. – Можно?
– Надолго? – Он снял очки и потер переносицу. – За три предложения уложишься? По латыни.
Я кивнула и выпалила, путая латинские и английские слова, отчего получилась неудобоваримая смесь:
– Я решила уйти с факультета и хочу забрать документы. Что мне нужно для этого сделать?
– Чего ты сказала? – Вытаращился преподаватель.
– Я поняла, что философия не мое. – Потерпев полное фиаско в объяснениях, повторила я уже по-русски.
– Так. – Он скривился и ткнул пальцем на стул напротив себя. – Садись.
Нерешительно я прошла и присела на краешек, примостив рюкзак на полу в ногах.
– Ты зачем сюда поступала? – Задал он очередной вопрос.
– Думала, что философия поможет мне разобраться в себе, но сейчас поняла – мне поможет только хороший психиатр. В моем доме как раз живут двое, поэтому…
– Ты поняла, это за четыре недели учебы? – Уточнил декан, отчего-то краснея. На его лысине блеснули капельки пота, и мужчина быстро обтер голову мятым носовым платком.
– Да. – Каялась я, как на исповеди. – Хуже всего логика. Никогда еще не встречала более алогичного предмета. К тому же нас еще не успели чему-то научить, а уже заставили сдать десяток контрольных. Ну, – пришлось признаться, – или не сдать.
– Так. – Глубокомысленно выдавил он и снова замолчал, поэтому пришлось продолжить, чтобы заполнить возникшую неловкую паузу:
– Я знаю, что нужно написать заявление и получить справку. Я сама все сделаю в ректорате, просто будет нужна ваша виза, иначе документы не отдадут…
– Ты понимаешь, что, поступив сюда, ты заняла место того, кто действительно хотел изучать предмет? Ты сейчас уходишь, а тот замечательный студент оставил свою мечту и учится на какого-нибудь инженера, – в голосе декана прозвучало презрение. – Ты разрушила своими руками чьи-то устремления.
– Это все философия. – Усмехнулась я. – Я не намерена думать за других, и серьезно хочу уйти.
– Родители знают? – Тон поменялся из нравоучительного в деловой.
– Да.
– Что говорят?
– Это мои решения. Я достаточно взрослая, чтобы принимать их.
– Ты так считаешь?
– Я читала свою жизнь в диссертации родителей, на шестистах листах они проанализировали все мои поступки от младенчества до юности. Когда такое видишь, быстро взрослеешь.
– Я не поставлю тебе визу. – Спокойно заявил декан и довольно откинулся на скрипнувшую спинку кресла на колесиках.
– Как? – Вытаращилась я, открыв рот.
– Ты третий человек на моей памяти, кто лучше меня говорит по латыни.
Вспоминая Заккери Вестича, изучавшего старинный томик на мертвом языке всех докторов и философов, становилось понятно каких именно оставшихся двух студентов имеет ввиду декан.
– И в тебе философии больше, чем в любом из находящихся на твоем курсе студентов. – Продолжил он.
– Почему вы так решили?
– Ну, ты же веришь во второй шанс. – Усмехнулся мужчина, обратно нацепляя очки, и хитро глянув из-за стеклышек. – Я видел надпись у тебя на руке. Александра, дай себе время все обдумать, не руби с плеча. Если станет совсем не интересно, то заберешь документы после окончания первого семестра.
Тут я не нашлась, что ответить. Похоже, преподаватель, в отличие от меня, очень верил во второй шанс и продавливал его политику.
– Договорились? – Он изобразил на лице дипломатичную улыбку. – И постарайся опаздывать на первое занятее хотя бы на десять, а не на сорок минут.
– А? Хорошо. – Смутилась я, поднимаясь.
Аудиенция закончилась. Выйдя в коридор, наполненный людьми, я недоуменно повертела головой. Похоже, самым странным образом меня только что обхитрили. Новый институт, как и новый мир, наполненный страхом, угрозами и крайне опасными красивыми молодыми людьми, затянув в свои сети, не хотел меня отпускать.
Я быстро набрала на мобильном телефоне папин номер и нажала на кнопку лифта, вызывая его.
– Привет, Саша. – Резко ответил отец, похоже, расстроенный гораздо сильнее, чем показывал.
– Твоя взяла, я не ухожу из института.
– Ты испугалась, что станешь уборщицей?
– Нет. – Огрызнулась я. – Декан предложил попробовать еще раз. Не смогла устоять.
В этот момент разъехались двери лифта, и перед моим взором предстали и Филипп, и Заккери, теснившиеся в кабине с другими студентами. Красивое лицо блондина с забранными под ободок длинными волосами рассекали три яркие чуть воспалившиеся царапины. От ужаса у меня пропал голос, палец сам нажал на кнопку отключения вызова, но, даже входя в кабину, удалось сохранить непроницаемое выражение. Филипп потеснился, освобождая место и стараясь не соприкасаться с рукавом моей куртки. Я стояла, не шелохнувшись, словно каменная статуя, а сердце бешено колотилось, желая проломить и без того треснутые ребра. Рука сжимала в кармане круглый медальон с острыми кромками, впивавшимися в кожу.
Двери закрылись, будто захлопнулась крошечная газовая камера без кислорода. Краем глаза я увидела, что Филипп разглядывал носки своих ботинок, на лице от досады ходили желваки, и на высоких скулах появились алые пятна. Зато с другой стороны Заккери с легкой ухмылкой неразборчиво бормотал в трубочку мобильного телефона и нагло изучал меня, что стало неудобно.
– Отлично выглядишь. – Двусмысленно вымолвил блондин, когда лифт остановился на первом этаже.
Я бросила на него холодной взгляд и хмыкнула:
– О тебе такого же не могу сказать, – и тут же выскочила в холл, спасаясь праведным бегством, чтобы поскорее смешаться с толпой студентов.
– Саша, стой! – Услышав Филиппа, я так вздрогнула, что выронила собственный старенький телефон.
Несчастный аппарат, падавший до того много раз, разлетелся по грязному полу мелкими деталями, даже кнопочки выпали. Чертыхнувшись, я судорожно собирала части, пока чужие ноги не успели их растоптать. Батарейка отскочила особенно далеко, и ее подняла мужская рука с длинными пальцами. Я выпрямилась, стараясь не глядеть на Филиппа, и покраснела от волнения. Он возвышался надо мной на голову и подавлял, заставляя съежиться.
– Держи. – Протянул он аккумулятор.
– Спасибо. – Буркнула я, рассматривая пуговку на его светло-сером коротком пальто и, помолчав, так резко развернулась, пробуя улизнуть, что рыжая коса стеганула парня по лицу.
– Как ты? – Он схватил меня за локоть, заставляя оглянуться.
– Отлично.
И все-таки я бросила беглый взор в его отчаянно красивое лицо. Лучше бы мне не делать подобной глупости! Сердце обиженно сжалось, перекрывая даже страх внутри. Как Филипп мог?! Как он посмел проделать подобное со мной?!
– Или, может, ты спрашиваешь меня об этом? – Я вытащила из кармана медальон и зажала его, как монетку, между пальцев, продемонстрировав Филиппу. Его сводный брат стоял в нескольких шагах от нас и нарочито громко болтал с невидимым собеседником по мобильному. Заместив амулет, Заккери немедленно осекся и даже опустил телефон, напрочь позабыв про незаконченный разговор.
Я скривила губы в саркастической улыбке:
– Не думаю, что позапрошлым вечером получила такое же удовольствие, как вы. Это ведь твое, Зак?
Тот ловко поймал подброшенный медальон, сжимая его в ладони. На Филиппе не было лица, он так побледнел, что стал походить на призрак. В его в глазах читалось искреннее изумление.
– Ты не можешь помнить. – Пробормотал он, нахмурившись, и пристально всматривался в мои зрачки. Люди, находившиеся рядом, уже с интересом поглядывали на нас.
– А я ничего и не помню. Я не знаю, парни, что вы в действительности такое, и не понимаю правил ваших диких игр, а потому держитесь от меня подальше! Иначе я превращу вас в крыс.
Я быстро ретировалась, перепуганная до коликов, кажется, переведя дыхание только в полупустом по раннему часу вагоне метро.