Ленины капризы банника не огорчили и не возмутили. Коли и впрямь бабе неловко с мужем в бане ложиться, то и не беда, ночь близка, любовного пыла пара не растеряет, а как у них все было, потом можно домовушку расспросить. Знал Банек и способы, как любую недотрогу растопить, но пользоваться ими не спешил. Когда двое могут сами договориться, посторонние чары будут лишними.
И все же что-то Баньку в городской бабе не нравилось. Не то порча какая в ней имелась, не то – чуждость нечеловечья. Банек присмотрелся колдовским взором и ахнул: в утробе у бабы, в самом, можно сказать, женском месте торчала железная проволочина, навроде пружинки. Это кто ж бедную так изурочил, да и как возможно над живым человеком такое сотворить?!
Хоть и не полагается нежити в человечью душу лезть, но если беда большая, такие вещи забываются. Банек глянул с прищуром в Ленкину душу, да так и сел. Никто бабу не калечил, сама себя изурочила, вставив в причинное место пружину, чтобы можно было спать с мужиками, не боясь оказаться в тягости. Надо же такое придумать – баба на пружинах! Тьфу, и глаза бы не смотрели!
Банек как ошпаренный вылетел в предбанник, забился под диван. Надо же, до какой срамоты дожил! Конечно, и прежде бывало всякое, когда двое любятся, о детишках они думают редко, им больше удовольствиев хочется. Потому случалось, что согрешившие девки опосля руки на себя накладывали или выводили нерожденное дитя. Девки вешаются редко, это занятие мужское, девки чаще топятся. Смертным делам ни овинник, в чьих владениях удавленников находят, ни омутинник, которому достаются утопленницы, не мешают. Коли не может человек жить, пусть становится нежитью. А вот ребенка вывести – грех непрощаемый, мстят за него жестоко. Знахарки, которые такими делами промышляют, знают это и боятся запечных хозяев пуще огня. Беззаконная знахарка шагу не шагнет без креста и молитвы, хоть и понимает, что все одно и по новой вере быть ей у черта на вилах. Но уж лучше черт, чем оскорбленный домовой. Черта еще, может, и вовсе нет, а домовой с банником – вот они!
Но как бы то ни было, прежде на такое только с великого горя решались, со слезами и кровью. А тут холодным разумом решено: дескать, нет ничего, и не надо. Только что же это за любовь получается? Дерготня одна на пружинах… Когда люди пожилые в постели обнимутся, им это память и отзвук былого. Ежели женщина неплодна – это горе, хуже которого не бывает – такую и муж бросит, и люди не щадят, кому она нужна, пустобрюхая? Но чтобы здоровая баба сама себе такую долю выбрала? Да ради чего? Ради постельных утех! Это уже не любовь получается, а разврат, заграничный голый секс. А что развратничают муж с женой, так это еще хуже. Шалаву безмужнюю хотя бы понять можно и пожалеть. А с этой что делать?
Сто раз Банек порывался вскочить, ворваться в парилку и учинить над негожами расправу. Обоих придушить… муж небось тоже виноват, мог бы жену в разум привести, прикрикнуть, а то и прибить побольней: что же ты вытворяешь, дурища, ведь из-за твоих дел и я страдаю, люди будут думать, что я и не мужик вовсе, раз от меня дети не родятся!
Все же удержался, не стал горячки пороть. Головы дуракам оторвать легко, но назад даже самую дурацкую башку не приколотишь. Думал Банек целую неделю, как поступить с Виталиком и бабой его, когда они в следующий раз париться придут. А они не пришли, уехали в свой город. Так что думал Банек без малого еще целый год. Крепко думал и наконец выдумал, как беду исправить и чтобы все живы остались.
На следующий год Виталик приехал в деревню один. Елена то ли не смогла отпроситься на работе, то ли просто упрыгала куда-то вместе со своей пружиной. Так оно и к лучшему, мешать не будет.
В первый же день Виталий спроворился в баню, соскучал за зиму по настоящей парилке. Таскал с криницы воду, немузыкально порыкивая: «Истопи ты мне баньку по-белому!..» – и, возвращаясь с ведрами, у самых банных дверей столкнулся с дальней своей родственницей, которую, как и Виталикову жену, звали Леной. Было Лене семнадцать годочков, школу она уже бросила и училась в райцентре на парикмахера.
– Ой, дядя Виталя, вы приехали? А я и не знала!
– Приехал, – отвечал Виталий, ставя полные ведра на землю.
Как с детства звала Ленка его дядей, так оно и прилипло, хотя какой он ей дядя? – седьмая вода на киселе. Так посмотреть, в деревне все друг другу родня. Ленка – Русеева, а Русеевы Вешлевым – троюродные, значит, Ленка и впрямь приходится ему какой-то племянницей.
– А я вот смотрю, камни у вас круглые лежат у стены. С дыркой. Это что же, жернова?
– А как же, – с гордостью ответил Виталий. – Раньше в деревне мельница была, так от нее эти жернова и есть. Музейная вещь! Вообще их три было, но третий, самый большой, когда дом строили, под пол спустили, на нем стойка установлена, которая печную балку подпирает. Другого камня не нашли, что ли? А эти два остались, я их берегу. Да это еще что! Тут старины всякой полно. Котел у меня в бане стоит – двенадцативедерный, замаешься воду таскать, так я, когда каменку поправлял, на нем клеймо нашел, старинное. Букв не разобрать, а само клеймо вроде как орел двуглавый. Вот и думай, сколько лет этому котлу.
– Правда?
– Идем покажу, пока не затоплено и дыма нет.
Полутемная банька с запахом остывшего угля и сухих березовых листьев, щекочущее прикосновение волос, профессионально подстриженных кем-то из Ленкиных однокашниц… Баньку даже не пришлось применять чары, Виталик все сообразил сам.
– Дядя Виталя, что вы?.. – перепугалась Ленка, почувствовав на груди мужскую руку. – Пустите, я лучше пойду…
Ну куда она пойдет, когда ноги подкашиваются и поплыла прихорошенная головка? Хоть бы и отпустил ее Виталий, торопливо расстегивавший Ленкину блузку, никуда бы Ленка уйти не смогла, здесь и упала бы без сил. Только и оставалось бормотать беспомощно:
– Дядя Виталя, не надо… нехорошо это… Дядя!..
Банек доволен был, как все славно сложилось. Когда такие вещи сами собой складываются, это лучше всего. Банек самую капельку вмешался, сделал так, чтобы Ленка, сама не зная зачем, забрела к чужой бане. Потом еще слегка помог, не Виталию, этот жук бывалый, в таком деле без помощников управится, – а Лене, чтобы не так страшно и больно было расставаться с девичеством.
Вот и еще одна кровавая жертва, угодная древним богам.
Бани в тот день Виталик не топил, а Ленку отпустил домой только под утро, взявши слово, что завтра она придет опять.
Слова такие легко даются и легко нарушаются, но Банек знал – Ленка придет. Пусть попробует не прийти. И дело не в приворотном колдовстве, а просто Баньку было известно, что Ленка давно неровно дышит к приезжему дяде. Подруге рассказывала, какой красивый у нее родственник есть. У Русеевых своя баня, но промеж банников секретов не водится, и что в одной парилке говорится, тут же в соседней известно бывает. А чем еще развлекаться мелкому народцу, как не сплетнями?
В тот же час Банек и сам похвастался, как все придумал и ладно устроил. Будь сейчас стародавнее время, так и вовсе забот никаких не предвиделось бы. Взял бы Виталя себе вторую жену, и городская супруга, чувствуя себя заброшенной, небось избавилась бы от пружины, вернувшись к единственному женскому призванию – рожать детей мужу, а в конечном счете – всему роду. От родящей-то жены нормальный мужчина никогда не отвернется. Вот только и слепому видно, что Ленку деревенскую в этом деле и без пружины не обскачешь. Так и будут жить в семейном соревновании, себе и людям на радость. Когда полный дом детишек, то ревновать некогда, к тому же вдвоем и с хозяйством справляться легче.
Жаль, что новый закон правильно жить не дозволяет. А закон хоть и дура, но закон, его сполнять надо. Значит, придется Виталию городскую бабу бросать. Жаль ее, а что делать? Ну да ничего, поплачет, поскачет, а там и отыщет себе кого-нибудь. А новому мужу, как ни крути, нового ребятенка родить нужно. Так и ее к жизни вернем, вопреки дурному закону.
Русский человек, как и русская запечная нежить, издавна привык с законом по-свойски обходиться. Сравнивают его и с дышлом, которое куда угодно поворотить можно, и со столбом, что не пересигнешь, но всегда стороной обойдешь. Христианский закон тут не исключение, тем более что апостол собственноручно писал: «По нужде и закону применение бывает». После великой войны, когда победители вернулись в разоренные деревни, обнаружилось, что вернулся каждый пятый. В ту пору мужики в открытую жили кто с двумя, а кто и с тремя женами. По два огорода пахали, два дома мужской работой обихаживали, в двух семьях детишки звали солдата папой. А что в документах одна жена числится, так документ – это бумага. Без нее, конечно, человек подобен букашке, но в ту недавнюю пору к человеку иного отношения не бывало. Хоть бы и с бумагой, но перед властью ты тля.
И все же бывает, когда даже перед тлей закон скукоживается. Бабка Матрена, что и посегодня в селе живет, во время войны в председательшах ходила, сама закон исполняла, а после войны у всего колхоза на глазах была второй женой Федьки Смирнова. И ничего, закон помалкивал, да и Лизавета, первая жена, сопернице глаза не выцарапала. Рожали обе чуть не день в день, Лизаветины детишки Матрену мамой Мотрей звали, а Матренины дети Лизавету – мамой Лизой. Сегодня своих у Матрены в деревне не осталось, и в старости девяностолетняя бабка живет хоть и своим домом, но при Лизиных внуках. А кто еще о старухе позаботится? Так что прежняя семья не распалась.
У нас всегда так: чтобы люди правду вспомнили, нужна большая беда. А та беда, с которой Банек столкнулся, – невеликая, ее не через закон, а в обход закона разводить нужно.
Этим летом Виталькин отпуск тек медовой струей. Лена под родной крышей и единой ночки не провела, все на сеновале или под заботливым присмотром банной чисти. Банек аж лучился довольством: смотри, обормот, экую я тебе зазнобу сосватал! Семнадцать лет, а грудь какая – в две горсти не упрячешь! Потом, когда двоих-троих выкормит, грудь, может, и обвиснет, а покуда соски в небо глядят. Не тебе бы этакую сласть, а парню помоложе, ну да ладно, для хорошего человека не жалко, лишь бы семья крепкой получилась, с детьми и без пружин.
За день до Виталькиного отъезда Лена, как и ожидал Банек, призналась милому, что затяжелела. Виталий перепугался, принялся что-то высчитывать на пальцах. А чего считать-то? До девяти счесть – пальцев в самый раз хватит; к маю и поспеет ребеночек. А что говорят, будто в мае родиться – всю жизнь маяться, так это предрассудки. Живи по правде – маяться некогда будет, да и Банек свойственника от маеты предохранит.
Считал Виталий долго, потом тревожно спросил:
– У тебя врач-то хороший есть?
– Зачем?
– Да нельзя тебе рожать, пойми! Тебе же восемнадцати нет!
– К маю будет.
– И куда ты одна с ребенком?
– А ты?.. – обиженно произнесла Лена.
– Ленок, пойми, я ведь женат, и сын у меня…
…и квартира городская, – дослышал Банек несказанное и похолодел.
– Я же тебя с сыном не разлучаю, – жалко и ненужно пролепетала Лена. – Видаться будешь, сколько захочешь. А я-то без тебя куда?
– Да брось ты, Ленка… – принялся успокаивать Виталий. – Подумаешь, трагедия… В наше время девчонки до свадьбы и не такими делами занимаются. Найдешь другого, он еще мне благодарен будет, что я тебя всему научил.
От таких успокоений хоть в омут кидайся.
Лена поднялась, молча принялась одеваться.
– Лен, – позвал Виталий, – да не обижайся ты…
А у самого внутри клубком взбухла обида: тоже, нашла время, когда норов показывать, все расставание испортила. А ведь на будущее лето приеду – снова ко мне прибежишь, никуда не денешься.
Лена собралась и ушла, лишь в дверях приостановилась на мгновение и произнесла:
– Прощай, Виталя.
Наверное, ждала, что он ее остановит, вернет, исправит что-то. Виталий промолчал, лишь когда никто, кроме Банька, слышать не мог, выговорил вслух:
– Ну и ладно, так еще и лучше. Не я тебя выгнал, сама ушла.
Помолчал, успокаиваясь, и добавил:
– Наше дело не рожать: сунул, вынул – и бежать.
Любил Виталик такие приговорочки, частенько повторял их в размышлениях и разговорах. А тут вроде как и к месту пришлось.
Целый год, сидя у холодной каменки, Банек думал. Старался понять, как случилось, что все обернулось так негоже. Добро бы у Виталия с первой женой несказанная любовь имелась или к сыну он всей душой прикипевши был… Это Банек с первой минуты заметил бы и мешаться не стал. А ведь главным в Виталькиных доводах стало невысказанное воспоминание о городской квартире.
Лена тоже уехала из деревни, где все знали о ее неудачливой любви, а кто не знал, так догадывался. Из районного центра вести до Виталькиной бани хоть и туго, но доходили. Мир сыщиков не держит, а про все на свете ведает. Так Банек узнал, что зачатого под его крышей ребенка Лена извела. И не тайным воровским образом, а пошла к казенному живодеру, который выскоблил женское нутро, словно грязную кастрюлю.
Банек уже не ужасался ничему, даже когда услышал, что живодер не только не прячется от добрых людей, но открыто орудует при рожальном доме. А Банек-то, простая душа, гадал, отчего народу на Руси с каждым годом убавляется!
Деревенские, перемывая Ленкины косточки, девку особо не осуждали. Что делать, раз черт под руку толкнул и спуталась девка с женатым мужиком. Теперь уж ничего не попишешь, попутал нечистый, так иди к живодеру.
Любит крещеный народ на черта валить. На то они и люди, поверху ходят, глаз у них замылен. А мелкая нежить в таких вещах разбирается, и раз запечные не знают ничегошеньки про черта, значит, и нет такого. Горькие пьяницы называют чертиками злыдней – зелененьких человечков с копытцами и длинными хвостиками. Но злыдень – это не черт и ничего о черте не знает. Это просто мелкий пакостник, которого хороший домовой метелкой из дома гонит. Говорят, будто злыдни у Лиха на подхвате стараются. Это тоже неправда, Лиху подручные не нужны, а у пакостников свои набольшие есть: баба-Беда и ее супруг слепой дед-Бородед.
Иные чертями называют игошей. Игоши толстые, полосатые, с рогами, живут в топком болоте. На человека, бредущего в потемках, любят налететь, наорать, запугать да и сгинуть неведомо куда. А так – безвредные твари. Игоши и вовсе из людей произошли, их шишига болотная выращивает. Ворует младенчиков, оставленных под открытым небом, и утаскивает к себе в болото. На деревне верят, будто шишига только некрещеных берет. Враки это, метет шишига всех подряд. Она бы и в дом вперлась, но туда запечный дедушка не пускает. А в поле ребенка, оставленного в колыбельке на меже, охраняет Полевик, но только если положить у малыша в головах три сплетенных в косичку колоска. Тогда Полевик видит: это свой, жница ему дитя доверила. Будет Полевик у колыбели караулить, топорщить ржаные усы, помахивать колосьями, отгоняя мух да слепней.
Всюду, куда ни глянь, копошится мелкий народец – осколки старых божеств. Вот черту места и не остается. Говорят, в преисподней он сидит и наружу не вылезает. Так оно то же самое, что и нет его…
Все это давно промеж нежити обговорено и решено, так что Банек лишь презрительно покривился, слыша, что Ленку нечистый попутал. А потом вдруг дошло: ведь это он, Банек, и есть тот нечистый! И неважно, как часто он моется; сладил дело, да не ладно, с чистой душой, да нечисто вышло. Вот и гадай, чисть он после этого или нечисть…
От этой догадки так скверно на сердце стало, хоть себя самого за глотку бери.
В таком настроении и сидел Банек у холодной каменки всю долгую зиму. Вешлевых никого в деревне не осталось, Виталик бывает наездами, как дачник, вот и нет баннику зимами работы.
Баню занесло снегом по самое волоковое окно, тьма внутри стояла непроглядная. Летучие мыши, устроившиеся на зимовку под коньком, во время оттепелей начинали возиться, осыпая вниз перемешанный с копотью мусор. Вскорости грязища внутри стояла, что в хлеву. Банек уже ни о чем не размышлял, хотелось только тепла, горячей воды, едучего дыма. Хотелось попариться в терпкой духоте третьего пара, смыть накопившуюся нечистоту. А иначе какой же он банник?
Виталий, как обычно, объявился в мае. Приехал на посадки, сажать картошку. Огороды обрабатывали общественной лошадью, единственной на всю деревню. Сперва вывозили и разбрасывали навоз, потом перепахивали планы, сажали под борозду картофель и напоследок боронили. Так и объезжали в очередь все огороды. На посадку выходили не только хозяева и мужики с лошадью, работавшие за деньги, но и все соседи, чтобы спорей управиться, не задерживать пахарей. Работали до обеда. Это прежде говорилось, что весенний день год кормит, а сейчас даже в самую страду торопиться незачем, ведь большие поля заброшены, так что их и косить перестали.
Виталию план перепахивали вне очереди, понимали, что человеку на работу нужно и с картошкой тоже нужно управиться. Все сделали в один день, только не заборонили, это дело терпит до июньской поры.