Когда человек в черном в третий раз пролетал над Нортом, тот дернулся.
Среди зевак возник ропот — сдавленное оханье — и стало тихо. Человек в черном запрокинул голову и завыл. Он втягивал воздух, и его грудь ритмично вздымалась и опускалась в такт неглубокому частому дыханию. С удесятеренной скоростью он заструился над телом Норта, словно вода, которую переливают из стакана в стакан. В трактире слышалось только его яростное резкое дыхание, да усиливающиеся порывы штормового ветра.
Норт сделал глубокий жадный вдох и с грохотом заколотил руками по столу, бесцельно осыпая столешницу тяжелыми ударами. Шеб хрипло взвизгнул и исчез за дверью, следом за ним — одна из женщин.
Человек в черном вновь мелькнул над Нортом — раз, другой, третий. Теперь все тело Норта трепетало, тряслось, подергивалось, билось. От него удушливыми волнами поднимался запах гниения, испражений и тлена. Норт открыл глаза.
Алиса почувствовала, что ноги несут ее вспять. Она задела зеркало, задрожавшее от удара, и, поддавшись слепой панике, метнулась прочь, как молодой кастрированный бычок.
— Я сделал тебе подарок, — тяжело отдуваясь, прокричал ей вслед человек в черном. — Теперь можешь спать спокойно. Однако и это обратимо. Зато… так… занятно, черт возьми! — И он снова захохотал. Алиса кинулась вверх по лестнице, и смех зазвучал тише, но оборвался он лишь тогда, когда дверь, ведущая в три комнаты над трактиром, оказалась на засове.
Тогда, присев под дверью на корточки и покачиваясь, она захихикала, и эти звуки переросли в пронзительные причитания, слившиеся с воем ветра.
Внизу Норт рассеянно убрел в бурю, надергать травы. Человек в черном — единственный клиент, оставшийся в трактире, — продолжая ухмыляться, смотрел ему вслед.
Когда в тот вечер она заставила себя с лампой в одной руке и тяжелым поленом в другой снова сойти вниз, человек в черном уже исчез вместе с повозкой и всем прочим. Но Норт был там, он сидел за столом у входа, словно никуда и не уходил. От него пахло травой, но не так сильно, как можно было бы ожидать.
Он поднял голову, посмотрел на женщину и робко улыбнулся.
— Привет, Элли.
— Привет, Норт. — Она положила полено и принялась зажигать лампы, не поворачиваясь к Норту спиной.
— Меня коснулась рука Господа, — вскоре сказал он. — Я больше не умру. Так он сказал. Он обещал мне.
— Повезло тебе, Норт. — Дрожащие пальцы упустили лучину, и Алиса подняла ее.
— Хотелось бы мне бросить жевать траву, — проговорил он. — Нет больше для меня в этом радости. Негоже человеку, которого коснулась рука Господа, жевать траву.
— Что ж ты не бросишь?
Собственное озлобление удивило и напугало Алису, заставив вновь увидеть в Норте не столько дьявольское чудо, сколько человека. Экземпляр, представший ее глазам, являл собой довольно грустное зрелище: он был одурманен лишь наполовину и выглядел виноватым и пристыженным. Бояться его она больше не могла.
— Меня трясет, — сказал он. — Тянет к траве. Я не могу бросить. Элли, ты всегда была так добра ко мне… — Он заплакал. — Я мочить штаны и то не могу бросить.
Алиса подошла к столу и помедлила в нерешительности.
— Он мог бы сделать так, что меня бы на нее не тянуло, — выговорил Норт сквозь слезы. — Мог бы, раз уж сумел меня оживить. Я не жалуюсь… не хочу жаловаться… — Он затравленно огляделся и прошептал: — Коли я буду жаловаться, он может поразить меня насмерть.
— Может, это шутка. У него, похоже, то еще чувство юмора.
Норт достал висевший у него под рубахой кисет и вытащил горсть травы. Алиса бездумно смела ее прочь и, ужаснувшись, убрала руку.
— Ничего не могу поделать, Элли, ничего… — И его рука снова неловко нырнула в мешочек. Алиса могла бы остановить его, но даже не попыталась. Она снова взялась зажигать лампы, чувствуя усталость, хоть вечер едва начался. Но той ночью в трактир заглянул только все прозевавший старик Кеннерли. Увидев Норта, конюх как будто бы не особенно удивился. Он заказал пива, поинтересовался, где Шеб, и облапал Алису. На следующий день все почти вошло в норму, хотя ни один мальчишка за Нортом не таскался. Еще через день возобновились свистки. Жизнь пошла своим приятным чередом. Дети собрали вырванную ветром кукурузу в кучу, а через неделю после воскресения Норта подожгли ее посреди улицы. Через несколько минут вспыхнуло яркое, сильное пламя, и почти все завсегдатаи заведения — кто ровным шагом, кто пошатываясь, — вышли посмотреть. Выглядели они примитивно. Их лица словно бы парили между огнем и небесами, слепившими блеском ледяных осколков. Глядя на них, Элли ощутила укол мимолетного отчаяния от того, какие грустные времена настали. Все расползалось. В середке вещей больше не было клея. Она никогда не видела океана — и уже никогда не увидит.
— Ах, кабы мне хватило духу, — пробормотала она. — Кабы хватило мне духу, духу, духу…
При звуке Алисиного голоса Норт поднял голову и бессмысленно улыбнулся ей из пекла. Духу ей не хватало. Шрам да кабак — вот все, что у нее было.
Костер быстро прогорел, и клиенты вернулись в заведение. Алиса принялась накачиваться виски, «Звездой», и к полуночи была пьяна по-черному.
8
Женщина оборвала повествование и, не получив немедленного отклика, первым делом подумала, что рассказ усыпил стрелка. Она и сама начала уплывать в дрему, но тут он спросил:
— Это все?
— Да.
— Угм. — Стрелок сворачивал очередную папиросу.
— Табачища-то в постель не натряси, — велела она резче, чем собиралась.
— Не натрясу.
Снова воцарилось молчание. Огонек папиросы подмигивал, то разгораясь, то потухая.
— Утром ты уйдешь, — невыразительно сказала она.
— Да надо бы. Думаю, он расставил мне здесь ловушку.
— Не уходи, — сказала она.
— Посмотрим.
Стрелок повернулся на бок, отстранившись от нее, но Алиса успокоилась. Он оставался. Она задремала.
Уже засыпая, она опять подумала о том, с какими странными словами обратился к нему Норт. Ни до, ни после того она не замечала, чтобы стрелок выражал какие-нибудь чувства. Даже любовью он занимался молча, и лишь под конец его дыхание становилось неровным, а потом на миг замирало. Он словно явился из волшебной сказки или легенды — последний из своего племени в мире, пишущем последнюю страницу своей книги. Но это было неважно. Он собирался ненадолго задержаться. Завтра или послезавтра времени на раздумья будет довольно. Она уснула.
9
Утром Алиса сварила кашу из грубо смолотой овсяной крупы, и стрелок съел ее, не проронив ни слова. Он уплетал овсянку, не думая о женщине и едва ли замечая ее. Он знал, что должен идти. С каждой проведенной им за столом минутой человек в черном оказывался все дальше — вероятно, сейчас он был уже в пустыне. Его стезя неуклонно вела на юг.
— У тебя есть карта? — вдруг спросил стрелок, поднимая на Алису глаза.
— Чего, поселка? — рассмеялась она. — Маловаты мы для карты.
— Нет. Того, что за поселком, на юге.
Улыбка Алисы поблекла.
— Там пустыня. Просто пустыня. Я думала, ты немного побудешь в Талле.
— А на юге пустыни что?
— Почем я знаю? Через нее никто не ходит. С тех пор, как я здесь, никто даже и не пытался. — Она вытерла руки о передник, взяла прихватки и опрокинула лохань, в которой грела воду, в раковину. Вода заплескалась, от нее пошел пар.
Стрелок встал.
— Ты куда? — В своем голосе Алиса расслышала визгливую ноту страха и возненавидела себя за это.
— На конюшню. Если кто и знает, так это конюх. — Он положил руки ей на плечи. Ладони были теплыми. — Заодно договорюсь насчет мула. Раз я собираюсь задержаться здесь, нужно, чтоб за ним был уход. До моего отбытия.
Еще не сейчас. Алиса поглядела на него снизу вверх.
— Поосторожней с Кеннерли. Даже если он ничего не знает, так тут же сочинит.
Когда стрелок ушел, она повернулась к раковине, чувствуя, как медленно текут горячие, страстные слезы благодарности.
10
Кеннерли был беззуб, неприятен и страдал от засилья дочерей. Пара девчонок-подростков поглядывала на стрелка из пыльного сумрака сарая. В грязи радостно пускал слюни младенец женского пола. Взрослая дочь — светловолосая, чувственная замарашка — с задумчивым любопытством наблюдала за ними, набирая воду из стонущей колонки подле строения.
Конюх встретил стрелка на полпути от улицы ко входу в свое заведение. В его манере держаться ощущались колебания между враждебностью и неким малодушным раболепием, какое встречается у дворняг, живущих при конюшне и слишком часто получающих пинки.
— Заботимся, заботимся о нем, — сообщил он и, не успел стрелок ответить, как Кеннерли накинулся на дочь: — Пошла, Суби! А ну давай прямым ходом в сараюшку, леший тебя возьми!
Суби хмуро поволокла ведро к пристроенной сбоку сарая убогой хибарке.
— Ты говорил о моем муле, — сказал стрелок.
— Да, сэр. Давненько я не видал мулов. Было времечко, их не хватало, и дикими же они росли… но мир сдвинулся с места. Ничего я не видамши, окромя нескольких коровенок, да лошадей, что возят дилижансы, да… Суби, Бог свидетель, выпорю!
— Я не кусаюсь, — любезно сообщил стрелок.
Кеннерли едва заметно раболепно съежился.
— Не в вас дело. Нет, сэр, не в вас. — Он широко ухмыльнулся. — Просто она с придурью, такая уж уродилась. Бес в ней сидит. Никакого сладу с девкой. — Глаза старика потемнели. — Конец света подходит, мистер. Знаете, как в Писании: «Чада не станут повиноваться родителям своим, и на толпы найдет чума».
Стрелок кивнул и показал на юг:
— Что там?
Кеннерли ухмыльнулся, показав десны и редкие, расположенные попарно зубы.
— Поселенцы. Трава. Пустыня. Что ж еще? — Он мерзко хихикнул и смерил стрелка холодным взглядом.
— Пустыня большая?
— Большая. — Кеннерли старался выглядеть серьезным. — Может, три сотни миль. Может, тысяча. Это я вам, мистер, не скажу. Ничего там нету, кроме бес-травы да еще, может, демонов. Туда ушел тот другой мужик. Который поставил Норти на ноги, когда он занемог.
— Занемог? Я слыхал, он умер.
Ухмылка не сходила с губ Кеннерли.
— Ну, ну. Может, и так. Но мы же взрослые люди, верно?
— Однако в демонов ты веришь.
Кеннерли казался оскорбленным.
— Это ж совсем другое дело.
Стрелок снял шляпу и утер лоб. Воздух пронизывали жаркие лучи солнца, подобного мерно бьющемуся раскаленному сердцу. Кеннерли этого словно бы не замечал. Малышка в жидкой тени конюшни с серьезным видом размазывала грязь по лицу.
— А что за пустыней, не знаешь?
Кеннерли пожал плечами.
— Кто-нибудь, может, и знает. Пятьдесят лет назад, говаривал мой старик, там ходили дилижансы. Его послушать, там горы. Другие толкуют, океан… зеленый океан со всякими чудищами. А кой-кто болтает, что край света. Будто ничего там нету, окромя огней да еще лика Божьего, и рот у него открыт, чтобы поглотить их.
— Бред, — коротко объявил стрелок.
— Ясное дело! — радостно выкрикнул Кеннерли и вновь раболепно съежился, переполняемый ненавистью, страхом и желанием угодить.
— Смотри, чтоб о моем муле не забывали. — Стрелок кинул Кеннерли еще одну монету, и Кеннерли поймал ее на лету.
— Уж будьте уверены. Решили подзадержаться?
— Думаю, можно.
— Элли-то куда как мила, коли хочет, верно?
— Ты что-то сказал? — отстраненно спросил стрелок.
В глазах Кеннерли двумя встающими из-за горизонта лунами внезапно забрезжил ужас.
— Нет, сэр, ни словечка. А коли сказал, так прощенья просим. — Конюх заметил высунувшуюся из окна Суби, проворно развернулся и накинулся на нее: — Вот ужо я тебя вздую, неряха! Богом клянусь! Вот я…
Стрелок зашагал прочь, сознавая, что Кеннерли повернулся и смотрит ему вслед, отдавая себе отчет, что, резко обернувшись, может застать проступившее в лице конюха выражение его подлинных чувств безо всяких примесей. Он махнул на это рукой. Было жарко. Пустыня? Сомнений не вызывали лишь ее размеры. Да и сцена в поселке еще не была сыграна до конца. Еще нет.
11
Когда Шеб пинком распахнул дверь и с ножом в руке переступил порог, они были в постели.
Четыре дня, проведенные стрелком в городе, пролетели в мерцающей дымке. Он ел. Он отсыпался. Он спал с Элли. Он обнаружил, что она играет на скрипке, и заставлял ее играть для себя. Сидя у окна в молочном свете раннего утра — просто профиль, ничего больше — Алиса, сбиваясь, наигрывала что-то, что могло бы быть недурно, если бы ее учили. Стрелок ощущал растущую (но странно рассеянную) привязанность к женщине и думал, что, возможно, это и есть ловушка, расставленная ему человеком в черном. Он читал старые журналы — сухие, истрепанные, с выцветшими картинками. И очень мало задумывался о чем бы то ни было.
Как маленький тапер поднялся по лестнице, стрелок не услышал — его рефлексы ослабли. Но и это не казалось важным, хотя в другое время и в другом месте испугало бы не на шутку.
Элли лежала в чем мать родила, простыня сползла под грудь — они готовились заняться любовью.
— Пожалуйста, — говорила она. — Я хочу, как раньше, хочу…
Дверь с треском распахнулась и тапер, смешно выворачивая колени внутрь, ринулся к своей цели. Элли не закричала, хотя Шеб держал в руке восьмидюймовый мясницкий нож. Пианист издавал какие-то невнятные булькающие звуки, точно человек, который тонет в ведре с жидкой грязью. Летела слюна. Он обеими руками опустил нож; перехватив запястья тапера, стрелок выкрутил их. Нож отлетел. Шеб издал высокий скрипучий звук сродни визгу ржавых дверных петель. Руки затрепыхались, как у марионетки — оба запястья были сломаны. Ветер бросал в окна песком. Висевшее на стене немного неровное, мутноватое зеркало Элли отражало комнату.
— Она была моя! — Шеб зарыдал. — Сперва она была моя! Моя!
Элли посмотрела на него и вылезла из кровати. Она завернулась в халат, и стрелок ощутил укол сочувствия к человеку, который, должно быть, видел себя выходящим с дальнего конца своих былых владений. Шеб был попросту маленьким человечком, вдобавок лишенным мужских достоинств.
— Ради тебя, — всхлипывал Шеб. — Только ради тебя, Элли. Вначале была ты, и все это было для тебя. Я… ах, Господи, Боже милостивый… — Слова растворились в пароксизме невнятицы, завершившемся слезами. Тапер раскачивался, держа сломанные запястья у живота.
— Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Дай-ка посмотрю. — Алиса опустилась рядом с ним на колени. — Сломаны. Шеб, осел ты, осел. Неужто ты не знаешь, что никогда не был сильным? — Она помогла пианисту подняться. Тот попытался закрыть лицо руками, но они не повиновались ему, и Шеб, не таясь, заплакал. — Пойдем к столу, погляжу, что можно сделать.
Она отвела его к столу, достала из дровяного ларя дощечки для растопки и приспособила Шебу к запястьям. Шеб против собственной воли слабо всхлипывал и ушел, не оглянувшись.
Элли вернулась в постель.
— На чем мы остановились?
— Нет, — сказал стрелок.
Она терпеливо проговорила:
— Ты же знал это. Тут ничего не поделаешь. Что еще здесь есть? — Она коснулась его плеча. — Но я рада, что ты такой сильный.
— Не сейчас, — сипло сказал он.
— Я могу сделать тебя еще сильне…
— Нет, — оборвал он ее. — Этого ты не можешь.
12
Вечером следующего дня трактир был закрыт. Настало то, что в Талле считалось днем отдыха. Стрелок отправился в крохотную покосившуюся церковь у погоста, а Элли тем временем мыла сильным дезинфицирующим средством столы и полоскала трубки керосиновых ламп в мыльной воде.
Спустились странные лиловые сумерки. Освещенная изнутри церковь от дороги казалась очень похожей на топку.
— Я не пойду, — коротко сказала Элли. — Та женщина проповедует пагубную веру. Пусть туда ходят уважаемые люди.
Стрелок стоял на паперти, укрывшись в тени, и заглядывал внутрь. Скамей не было, и паства стояла (он увидел Кеннерли с выводком; владельца местной убогой галантерейной лавки Каснера и его жену с костлявыми боками; нескольких «городских» женщин, которых он прежде ни разу не встречал и, к своему удивлению, Шеба). Собрание отрывисто, а капелла, исполняло гимн. Он окинул любопытным взглядом громадную женщину на кафедре. Элли сказала ему: «Она живет одна и мало с кем видится. Выходит только по воскресеньям, чтоб раздуть адское пламя. Звать ее Сильвия Питтстон. Она полоумная, однако порчу на них навела, сумела. А им это по вкусу. Им того и надо!»