Вершина Амон–Руда была увенчана чем–то вроде короны: огромная плосковерхая каменная шапка. С севера к ней примыкал уступ, плоский, почти квадратный; снизу его было не видно: позади него возвышалась, как стена, вершина горы, а на востоке и на западе края уступа обрывались отвесными утесами. Подняться туда можно было лишь с севера, как шли изгои, да и то, если знать дорогу[51]. От расселины шла тропа, проходившая через рощицу карликовых берез, окружавших прозрачный водоем в каменной чаше. Водоем этот питался от источника, бившего у подножия стены за рощицей, и вода выбегала из него по желобу и белой струйкой ниспадала по западной стене уступа. За деревьями, близ источника, меж двух высоких выступов скалы, был вход в пещеру. Она казалась всего лишь неглубокой нишей с низкой полуразрушенной аркой; но неторопливые руки Мелких гномов расширили и провели ее глубоко в гору за долгие годы, что прожили они здесь, не тревожимые лесными Серыми эльфами.
В сгущающихся сумерках Мим провел их мимо заводи, в которой теперь отражались неяркие звезды меж березовых ветвей. У входа в пещеру он повернулся и поклонился Турину.
— Войди же в Бар–эн–Данвед, Дом Выкупа, — сказал он, — ибо так будет зваться он отныне.
— Может быть, — ответил Турин. — Сперва надо взглянуть.
И он вошел вместе с Мимом, а за ним, видя, что он не боится, последовали и остальные, даже Андрог, который больше всех не доверял гному. Они очутились в кромешной тьме, но Мим хлопнул в ладоши, и из–за угла появился огонек: из прохода в задней стене пещеры выступил другой гном с маленьким факелом.
— А! Значит, я промахнулся — жаль! — сказал Андрог.
Но Мим перебросился с другим гномом несколькими словами на своем грубом языке и, словно встревоженный или разгневанный тем, что услышал, бросился в проход и исчез. Теперь Андрог первый настаивал на том, чтобы идти вперед.
— Нападем первыми! — требовал он. — Их тут, наверное, целое гнездо, но они ведь маленькие!
— Похоже, всего лишь трое, — сказал Турин, и пошел вперед, а остальные пробирались сзади, держась за неровные стены. Проход несколько раз резко поворачивал то влево, то вправо; но наконец впереди показался отблеск света, и они вступили в небольшой, но высокий зал, освещенный неяркими лампами, подвешенными к потолку на тонких цепочках. Мима там не было, но Турин слышал его голос, и он вывел его к двери в конце зала, которая вела в комнату. Заглянув туда, Турин увидел, что Мим стоит на коленях на полу. Рядом молча стоял гном с факелом; а на каменном ложе у стены лежал другой гном. Мим рвал на себе бороду, причитая:
— Кхим, Кхим, Кхим!
— Не все твои стрелы пролетели мимо цели, — сказал Турин Андрогу. — Но лучше бы ты промахнулся. Стреляешь ты стремительно, но, может быть, ты не проживешь достаточно долго, чтобы успеть научиться мудрости.
Турин бесшумно вошел и остановился позади Мима.
— Что случилось, Мим? — спросил он. — Я кое–что смыслю в искусстве целения. Не могу ли я чем–нибудь помочь?
Мим обернулся — глаза его горели красным огнем.
— Нет, — разве что ты сумеешь повернуть время вспять и обрубить руки твоим безжалостным людям, — ответил он. — Это мой сын, стрела пронзила его. Теперь его уже не дозваться. Он умер на закате. Если бы не ваши путы, я мог бы исцелить его.
И снова давно забытая жалость пробудилась в сердце Турина, как источник в скале.
— Увы! — воскликнул он. — Как бы я хотел остановить эту стрелу! Отныне не напрасно место сие будет зваться Бар–эн–Данвед, Дом Выкупа. Ибо, останемся мы здесь или нет, я считаю себя твоим должником; и, если доведется мне обрести сокровище, я в знак скорби уплачу выкуп за твоего сына, полновесным золотом уплачу я, хотя и не развеселит оно более твоего сердца.
Тогда Мим встал и пристально посмотрел на Турина.
— Я слышу тебя, — сказал он. — Ты говоришь как гномий государь былых времен, и дивлюсь я этому. Ныне остыло мое сердце, хоть и нет в нем радости. И потому я уплачу выкуп за себя: можешь остаться здесь, если желаешь. Но вот что скажу я к этому: тот, кто выпустил стрелу, должен сломать свой лук и стрелы и положить их к ногам моего сына; и не должен он более брать в руки стрелы или ходить с луком. Если он сделает это, он умрет от лука и стрел. Такое проклятие налагаю я на него.
Андрог устрашился, услышав это проклятие; и, хотя и с великой неохотой, сломал он свой лук и стрелы и положил их к ногам мертвого гнома. Но, выходя из комнаты, он злобно покосился на Мима и проворчал:
— Говорят, проклятие гнома живет вечно; но и проклятье человека может попасть в цель. Чтоб ему умереть со стрелой в горле![52]
Ту ночь они провели в зале. Им не давали спать причитания Мима и Ибуна, его второго сына. Они не заметили, когда гномы замолчали; но когда изгои наконец проснулись, гномы исчезли, и дверь в комнату была завалена камнем. Утро снова было ясное; изгои умылись в пруду, радуясь солнцу, и приготовили еду из того, что у них было; и, когда они ели, перед ними вдруг появился Мим.
Он поклонился Турину.
— Он ушел, и все сделано как надо, — сказал гном. — Он покоится со своими отцами. А мы остались жить — обратимся же к жизни, хоть, быть может, и немного нам осталось. Нравится ли тебе дом Мима? Считаешь ли ты, что выкуп уплачен и принят?
— Это так, — ответил Турин.
— Тогда можешь устраиваться как тебе угодно, все здесь твое, кроме той запертой комнаты: в нее не должен входить никто, кроме меня.
— Мы слышали тебя, — ответил Турин. — Но что до нашей жизни здесь: мы в безопасности — или так кажется; но ведь нам нужно добывать пищу и многое другое. Как же нам выходить отсюда — или, тем более, как нам возвращаться обратно?
Мим расхохотался гортанным смехом, и изгоям это не слишком понравилось.
— Боитесь, что попали в паутину к пауку? — сказал он. — Мим людей не ест! Да и пауку не справиться с тридцатью осами за раз! Смотрите, вы все при оружии, а я стою перед вами беззащитный. Нет, нам с вами придется делиться всем: и жильем, и пищей, и огнем, а может быть, и другой добычей. Думается мне, что дом этот вы будете стеречь и хранить в тайне ради своего же блага, даже когда узнаете дорогу внутрь и наружу. Вы ее запомните со временем. А пока что Миму или его сыну Ибуну придется вас провожать.
Турин кивнул и поблагодарил Мима; большинство людей Турина тоже порадовались: в лучах утреннего солнца, в разгар лета, пещера казалась приятным жилищем. Только Андрог был недоволен.
— Поскорее бы нам запомнить все входы–выходы, — ворчал он. — Не случалось нам прежде быть в плену у собственного пленника!
Весь день они отдыхали, чистили оружие и чинили доспехи — у них еще оставалось еды на пару дней, а Мим добавил им из своих запасов. Он одолжил им три больших котла и дров и принес мешок.
— Дрянь, мусор, — сказал он. — Воровать не стоит. Так, корешочки.
Но когда изгои сварили эти коренья, они оказались вкусными, похожими на хлеб, — изгои обрадовались им: они давно соскучились по хлебу, а добыть его они могли только воровством.
— Дикие эльфы их не знают, Серые эльфы их не нашли, а гордецы из–за Моря чересчур горды, чтобы рыться в земле, — сказал Мим.
— А как они называются? — спросил Турин.
Мим глянул на него исподлобья.
— Название у них есть только на гномьем языке, а ему мы не учим, — сказал он. — И мы не станем учить людей искать их: люди жадные и расточительные, они будут копать, пока все не погубят; а теперь они шляются по глуши, а про корешки ничего не знают. От меня ты больше ничего не узнаешь; но я буду давать вам сколько надо, если вы учтиво попросите и не станете подглядывать и воровать.
Он снова рассмеялся гортанным смехом.
— Это великое сокровище, — сказал он. — Голодной зимой они дороже золота: их можно запасать, как белка запасает орехи, и мы уже собираем первый урожай. Но дураки же вы, если думаете, что я не расстался бы с мешком этого добра даже ради спасения собственной жизни.
— Так–то оно так, — сказал Улрад (это он заглянул в мешок, отобранный у Мима), — однако ты все же не захотел расстаться с ним, и после твоих слов я дивлюсь этому еще больше.
Мим обернулся и мрачно посмотрел на него.
— Ты из тех дурней, о ком по весне никто не пожалеет, если они не переживут зиму, — сказал он. — Я ведь дал слово и вернулся бы волей–неволей, с закладом или без заклада, — и пусть себе человек, не знающий ни закона, ни совести, думает, что хочет! Но я не люблю расставаться со своим добром по чьей–то злой воле, будь то хотя бы шнурок. Думаешь, я забыл, что ты был среди тех, кто наложил на меня путы и удержал меня, так что мне не пришлось проститься с сыном? Когда я буду раздавать земляной хлеб, тебе я не дам — пусть твои товарищи делятся с тобой, если хотят, а я не стану.
И Мим удалился; но Улрад, оробевший при виде разгневанного гнома, сказал ему в спину:
— Ишь, гордый какой! Однако же у старого мошенника в мешке было что–то потверже и потяжелее, хоть с виду точно такое. Может, в глуши можно найти не только земляной хлеб, но и кое–что другое, чего эльфы тоже не нашли, а людям знать не положено![53]
— Может быть, — сказал Турин. — Но в одном гном не солгал — это когда назвал тебя дурнем. Зачем тебе говорить вслух все, что думаешь? Молчал бы, раз уж любезные речи не идут у тебя с языка — так было бы лучше для всех нас.
День прошел спокойно. Никому из изгоев не хотелось выходить из убежища. Турин шагал взад–вперед по лужайке на уступе; он смотрел на восток, на запад и на север и дивился, как далеко отсюда видно в ясную погоду. На севере различал он Бретильский лес, взбирающийся по склонам горы Амон–Обель, что стояла посреди него; и глаза Турина все время обращались туда — он не знал, отчего: сердце влекло его скорее на северо–запад, где, как казалось ему, он мог за многие и многие лиги различить вдали, на краю света, Горы Тени, ограждавшие его дом. Но вечером, когда алое солнце опускалось в дымку над дальними берегами, Турин устремил свой взор на закат, туда, где скрывалась в глубокой тени Долина Нарога.
Так Турин сын Хурина поселился в чертогах Мима, в Бар–эн–Данведе, в Доме Выкупа.
Историю Турина от прихода в Бар–эн–Данвед до падения Нарготронда см. в «Сильмариллионе», а также в приложении к «Нарн и Хин Хурин», см. ниже, стр. 150.
Возвращение Турина в Дор–ломин
Наконец, измученный спешкой и дальней дорогой (ибо он без отдыха прошел более сорока лиг), Турин в первый морозный день достиг заводей Иврина, где некогда был он исцелен. Но теперь на месте озера была лишь замерзшая грязь, и Турин не смог снова напиться из него.
Оттуда вышел он к перевалам, ведущим в Дор–ломин[54]; с Севера налетела жестокая метель, и дороги завалило снегом, и пути стали опасны. Двадцать лет и три года минуло с тех пор, как Турин шел этой дорогой, но он отчетливо помнил каждый шаг — так велика была печаль расставания с Морвен. И вот наконец вернулся он в земли, где прошло его детство. Все было пусто и голо; жители той земли оказались малочисленными и неотесанными, и говорили они на грубом языке истерлингов, а былое наречие сделалось языком угнетенных — или врагов.
Поэтому Турин пробирался осторожно, пряча лицо и ни с кем не заговаривая; и наконец нашел он тот дом, что искал. Дом стоял пустым и темным, и поблизости не было ни души: Морвен ушла, и Бродда–Пришелец (тот, что силой взял в жены Аэрин, родственницу Хурина) разграбил ее дом и взял себе все, что осталось из ее имущества, и всех ее слуг. Дом Бродды был ближе всех к старому дому Хурина, и туда–то и отправился Турин, измученный скитаниями и горем, и попросился на ночлег; и его впустили, ибо Аэрин все еще поддерживала в этом доме некоторые добрые старые обычаи. Его усадили у огня со слугами и несколькими бродягами, почти такими же мрачными и измученными, как он сам; и Турин спросил, что нового слышно в этих краях.
Услышав его, все умолкли, и кое–кто отодвинулся подальше, косо глядя на чужака. Но один старый бродяга с клюкой сказал ему:
— Если уж говоришь на старом языке, господин, так говори потише и не спрашивай о новостях. Ты хочешь, чтобы тебя избили, как вора, или вздернули, как соглядатая? С виду ты сойдешь и за того, и за другого. Хотя это значит всего лишь, — продолжал он, придвинувшись поближе и понизив голос, — что ты похож на человека из добрых старых времен, на одного из тех, кто пришел с Хадором в золотые дни, когда люди еще не обросли волчьей шерстью. Здесь еще остался кое–кто из таких, только теперь все они либо нищие, либо рабы; кабы не госпожа Аэрин, не видать бы им ни очага, ни похлебки. Откуда ты, и что за новости хочешь узнать?
— Была здесь знатная женщина по имени Морвен, — ответил Турин. — Давным–давно я жил у нее в доме. После долгих скитаний пришел я туда, надеясь на радушный прием, но нет там ни огня, ни людей.
— Уже больше года нету, — ответил старик. — Тот дом со времен страшной войны был скуден и огнем, и людьми; она ведь была из прежних — да ты знаешь, должно быть, — вдова нашего владыки, Хурина сына Галдора. Однако они не смели тронуть ее — боялись: была она гордая и прекрасная, как королева, пока горе не согнуло ее. Ее звали ведьмой и обходили стороной. «Ведьма» — на нынешнем языке это значит всего лишь «друг эльфов». Однако ж ее ограбили. Пришлось бы ей с дочкой голодать, кабы не госпожа Аэрин. Говорят, она тайком помогала им, и этот хам Бродда, ее муж поневоле, часто бивал ее за это.
— А что же в этом году? — спросил Турин. — Что они, умерли, или их сделали рабынями? А может, орки на них напали?
— Наверное никто не знает, — ответил старик. — Но она исчезла вместе с дочерью. А этот Бродда ограбил ее дом и растащил все, что еще оставалось. Все забрал, до последней собаки, а людей ее сделали рабами — кроме нескольких, кого, как меня, выгнали побираться. Я ведь много лет служил ей, а до нее — великому Владыке; зовут меня Садор Одноногий: будь проклят тот топор — кабы не он, лежать бы мне теперь в Великом Кургане. Как сейчас помню тот день, когда отослали Хуринова мальчика, — как же он плакал! — и она плакала, когда он ушел. Говорят, его отправили в Сокрытое королевство.
Тут старик прервал свою речь и с подозрением покосился на Турина.
— Я всего лишь старый болтун, — сказал он. — Не слушай меня! Приятно поговорить на старом наречии с тем, кто говорит на нем чисто, как в былые годы, но времена теперь дурные, и надо быть осторожным. Не все, кто говорит на светлом наречии, светлы душою.
— Это правда, — ответил Турин. — Моя душа мрачна. Но если ты принимаешь меня за шпиона с Севера или с Востока, немного же мудрости прибавили тебе годы, Садор Лабадал!
Старик, остолбенев, уставился на него; потом проговорил, весь дрожа:
— Выйдем на улицу! Там холодней, зато безопасней. Для дома истерлинга ты говоришь слишком громко, а я слишком много.
Когда они вышли во двор, Садор вцепился в плащ Турина:
— Ты говоришь, давным–давно ты жил в этом доме… Господин мой, Турин сын Хурина, зачем ты вернулся? Наконец–то мои глаза и уши открылись: ведь у тебя голос отцовский. Лабадал — только маленький Турин называл меня так. Он не хотел меня обидеть, — мы тогда были добрыми друзьями. Что же он ищет здесь теперь? Мало нас осталось, и все мы стары и безоружны. Те, что лежат в Великом Кургане, счастливее нас.
— Я не сражаться пришел, — сказал Турин, — хотя после твоих слов, Лабадал, мне захотелось драться. Но это потом. Я пришел за владычицей Морвен и Ниэнор. Что ты знаешь о них? Говори скорее!
— Почти ничего, господин мой, — ответил Садор. — Они ушли втайне. Ходили слухи, что их призвал к себе владыка Турин: мы ведь были уверены, что за эти годы он стал могучим владыкой, может, даже королем где–то в южных странах. Но, похоже, это не так.
— Не совсем, — ответил Турин. — Был я владыкой в южной стране, это теперь я сделался бродягой. Но я не звал их к себе.