Андрей Кокоулин
Демон Аль-Джибели
Только Колька накрыл ладошками коричневого, в какой-то светящейся слизи жабенка, только отжал палец, чтобы посмотреть, там он или нет, как кто-то потянул его за ногу.
Разумеется, это был Витька Жук. То есть, Жуков, конечно же.
— Дай посмотреть, — сказал Витька.
Ну никакого терпения!
И вообще, кто поймал? Колька поймал. Значит, и смотреть ему первому.
Жабенок щекотно тыкался в ладони изнутри.
— Погоди ты, — сказал Колька приятелю. — Здесь тихонько надо.
— Ты только не упусти, — прошептал Витька, подползая ближе. Его черные глаза наблюдали за Колькиными руками с тревожным ожиданием. — На него дождь загадать можно. Или даже электрическую грозу!
— Ха! — Колька сел у канавы, наполненной мутной водой. — С ним все, что угодно, можно! Он же светящийся!..
***Бахмати убрал ладонь с потного лба мальчишки.
Что за чудеса ему снятся! Странный мир, странные имена. Странное животное — жабенок. Бахмати причмокнул губами.
Ну да ладно!
Он поймал мизинцем невидимую нить яхун-тинтак — пустынной болезни. Нить обвилась вокруг пальца, серая, с черными утолщениями. Жадная до новой жертвы. Теперь слегка потянуть…
Родителям Сомхали, старому носатому Горхану и немолодой уже Касин, наверное, казалось, что Бахмати просто водит ладонями над дрянным одеяльцем, укрывшим тело их двенадцатилетнего сына, но там, где жила яхун-тинтак, его пальцы ловили все новые нити.
— Выше лампу!
Свет испуганно плеснул к потолку, тень Бахмати, увеличившись, прыгнула к ребенку, а нити на мгновение стали видимы.
Ахнула за спиной Касин.
— Ни слова! — рявкнул Бахмати.
Поддернуть, сплести хитрой косичкой, шевеля запястьями, сцепить еще несколько тонких отростков-волосков.
Ага! Последние движения наконец-то заставили показаться саму яхун-тинтак. Похожая на ком пыли с черной живой сердцевиной, словно любопытная женщина, она проросла сквозь грудь мальчишки.
— Ах, бабушка яхун-тинтак, — зашептал Бахмати, — дай-ка я тебя…
Косички задрожали в пальцах.
Чуть-чуть вверх, пауза, приопустить, осторожно завить нити ближе к сердцевине. Хорошо. Теперь медленно, не дыша…
Опускаясь по нитям, Бахмати одновременно приподнимал саму яхун-тинтак. Мгновение — и пустынная болезнь закачалась над Сомхали вся, даже маленький вертлявый хвостик вышел, неуверенно щупая остывший ночной воздух. Будто сердце билась внутри косматого серого кома черная горошина.
Ап!
Подкинув яхун-тинтак, Бахмати поймал ее в сплетение собственных нитей, ужал и быстро спрятал в вырез халата. Спи пока, бабушка.
Тут же ожил, закашлялся и заплевался пеной мальчишка.
— Воды, — скомандовал Бахмати.
Качнулась лампа, деля комнатку на светлое и темное, пропала и появилась Касин, протянула медный кувшин дрожащими руками.
— Не мне, ему, — наклонил голову Бахмати.
— Сомхали! Сынок!
Касин упала на колени возле лежанки. Полилась вода, омывая лицо Сомхали, струясь на земляной, плотно утрамбованный пол.
Мальчишка дернулся.
— Пей, сынок, пей. Все хорошо.
Рука матери приподняла голову сына.
Под стук зубов о медный край и гулкие глотки Бахмати кивнул самому себе.
— Я сейчас вернусь, — сказал он старому Горхану и вышел из хижины в ночь.
На темно-синем бархате неба сияли крупные звезды.
Земля была черна. Сгустком тьмы тянулась к звездам молитвенная башня. Где-то справа брякала колотушка охранника Зафира. Звук колотушки из-за расщепленного дерева был потрескивающий, дребезжащий, ни с чем не спутаешь. Спите спокойно! Только заткните уши! На недостроенной городской стене мерцали огни факелов.
Бахмати тихо свистнул.
Из шелеста в конце улицы возник шар перекати-поля, прокатился по тележной колее, подскочил и верным псом замер у ноги. Разве что сандалию не лизнул.
Иголками торчали соломинки.
Бахмати вынул из-за пазухи яхун-тинтак, раздвинул колючие ветки и подсадил ком пустынной болезни внутрь.
— До свиданья, бабушка.
Оглянувшись, он подтолкнул перекати-поле, и шар, ширкнув по стене соседского дома, исчез в переулке, выходящем прямо в пустыню.
Из-за низкой ограды раздался смешок.
Бахмати замер, потом, учуяв силу дочери Оргая-многонога, улыбнулся:
— Привет тебе, Айги-цетен.
— И тебе привет. Смотрю, обжился среди людей.
Дочь Оргая выступила из тьмы под свет звезд. Затлели сизым чешуйки, очертилась женская грудь. В раскосых глазах затанцевали снежинки.
Бахмати развел руками.
— Обжился.
— И что тебе с них? — Айги-цетен обошла Бахмати по кругу. — Они слабы, в них силы — на один глоток. Ты же пьешь их?
— Пью.
Дочь Оргая расхохоталась. Стукнул по земле ящеричный хвост.
— И тебе хватает?
— Я экономен, — скромно сказал Бахмати.
— Ты слаб, как и они.
Бахмати прищелкнул языком.
— Хочешь сразиться со мной?
Дочь Оргая качнула головой.
— Только не здесь, где тебя приняли. Но в пустыне… Ах, не попадайся мне в пустыне, или нет, лучше попадись!
Айги-цетен облизнула язычком губы.
— Чего тебе надо? — спросил Бахмати.
— Отец зовет тебя.
— Только меня?
— Всех окрестных ойгонов. И карриков. И суккабов. И даже кое-кого из мертвого народца. Я не шучу.
Бахмати нахмурился.
— Что-то случилось?
— Вот что значит жить среди людей! — снова рассмеялась Айги-цетен. — Бедный-бедный Бахма-тейчун! Разве ты ничего не слышал о падении Кабирры?
Бахмати пожал плечами.
— Кабирра? Которая с той стороны Темных гор? Зачем мне что-то о ней знать? Мне хватает этой земли.
— Глупый-глупый Бахмати, — глаза дочери Оргая оказались вдруг напротив его лица. — Все забыл, все растерял. Зря ты тогда схватился с Тахир-бечумом, он был сильнее, и он остался сильнее…
Тонкий ноготок медленно скользнул по впалой щеке.
— Это была твоя прихоть, — Бахмати отклонил руку Айги-цетен. — Или не помнишь?
— Не помню. Камни помнят, песок помнит, а зачем помнить дочери могущественного Оргая? Не я проиграла половину души, не я ушла на восток, не я нашла себе городишко, в котором топлю горе. Так зачем помнить?
Бахмати скрипнул зубами.
— Когда зовет Оргай?
— К полной луне, — улыбнулась Айги-цетен. — Через два дня.
Она медленно отступила в глубокую тьму ограды. Мгновение Бахмати еще видел ее силуэт, а затем дочь Оргая пропала. Бесшумно и незаметно, как умеют все ойгоны ночной пустынной природы.
— Спите спокойно!
Из-за угла вышел Зафир и стукнул колотушкой.
Над Зафиром, освещая ему путь, висела масляная лампа. Она крепилась к изогнутой жерди, которую здоровяку, обматывая тучное тело, веревкой привязывали к спине.
Лампа, покачиваясь, бросала пятна света на стены хижин и стволы сливовых деревьев.
— Все спите!
Зафир охранял покой в халате и мягких войлочных туфлях. Кроме того, на шее его висели амулеты из сливы, карагача, серебра, меди и персиковых косточек, которые должны были отпугивать всякую пустынную нечисть.
В амулете против тейчун-ойгонов, пустынных демонов места, Бахмати как-то прокрутил особую дырочку и, делая безопасным, просвистел сквозь нее свое имя.
— Зафир! — улыбаясь, он устремился к стражу быстрыми шелестящими шагами.
— Бахмати! — здоровяк распахнул объятья.
Звякнули амулеты.
Зафира было сложно обхватить руками. Он пах потом, сладостями и перцем.
— Зафир, — сказал, отстранившись, Бахмати, — тебе не следует стучать так громко.
— Почему? — удивился страж. — Демоны не боятся меня?
Маленькие глаза его мгновенно наполнились слезами, а рот скривился, как у обиженного ребенка.
— Боятся, конечно, боятся, — успокоил его Бахмати. — Видишь, никого нет. Но людям хочется и поспать.
— Они могут спать спокойно, — повеселел Зафир и крикнул в ночное небо: — Спите спокойно!
Бахмати перехватил дребезжащую колотушку.
— Погоди, — сказал он здоровяку, — как они могут спать спокойно, если ты кричишь?
Зафир нахмурился.
Палец его полез в ноздрю и там застрял.
Бахмати наблюдал, как мысль бродит внутри Зафира. Вот она словно бы толкнулась в правую сторону лба, вызвав излом брови, вот с языком надула щеку, а вот — по взметнувшейся пятерне — ударила в затылок.
— Ха, Бахмати! Непростая задачка.
Страж переступил. Палец нашел вторую ноздрю. Наверное, так тоже можно дотянуться до умной мысли.
— Ты подумай, подумай, — Бахмати взял здоровяка под локоть и повел в конец улочки. — Только не здесь, хорошо? Завтра ответишь. Пока, Зафир.
— Пока, Бахмати, — прогундел страж.
Бахмати подождал, пока тот не утопает, посвечивая лампой на низкие крыши, в сторону базарной площади, и, вздохнув, вернулся к семье Сомхали.
Мальчишка уже сидел на лежанке, обхватив руками худые ноги, и дрожал. Под светом лампы выпирали спинные позвонки.
В тишине постукивали зубы.
— Холодно? — спросил его Бахмати.
Из-под спутанных волос моргнул черный глаз.
— Там было так хорошо, — тоскливо сказал мальчишка.
— С яхун-тинтак всегда так, — сказал Бахмати. — Забирая жизнь, она дарит яркие сны.
— Ну и пусть!
Бахмати в два шага оказался рядом, поймал в кулак клок волос, вздернул голову Сомхали так, что на свет появились лоб, второй глаз и искривленный, мокро поблескивающий рот под горбатым носом.
— На них посмотри, — указал он на жмущихся друг к другу Горхана и Касин. — Вот твои родители, здесь, а не там. И они любят тебя больше, чем свои жизни, потому что пригласили меня. Ты знаешь, что такое — пригласить меня?
— Не надо, — застонал мальчишка, хватаясь руками за запястье, увязшее в волосах.
Несколько мгновений Бахмати безумным взглядом сверлил его лицо.
— Мне было бы стыдно, — сказал он наконец.
И разжал пальцы.
Сомхали скрючился. Касин кинулась к нему.
— Ах, сынок, не говори так больше!
Бахмати, поймав за рукав Горхана, вышел с ним из комнатки. За узким проходом открылся внутренний дворик с палками высохших деревьев и холмиком тандыра. Сквозь решетчатый навес сияли звезды.
— Ты готов? — спросил Горхана Бахмати.
— Да, господин Бахмати, — произнес Горхан.
И хоть голос его дрогнул, Бахмати не различил в нем страха.
— Сядь.
Горхан сел на короткую скамеечку и откинул голову. Ни дать ни взять — старик, отдыхающий после трудового дня и заинтересовавшийся небом.
— Как всегда, у тебя есть выбор, — сказал Бахмати, присев на корточки, и беря ладони Горхана в свои. — Или время жизни, или глубина чувства. Выберешь первое, из времени твоей жизни вычтется год. Выберешь второе — и станешь любить жену и сына на четверть меньше от сегодняшнего. Ты понял?
— Да.
— Я спас твоего сына от яхун-тинтак. Справедлива ли плата?
— Да.
— Твой выбор?
— Год жизни.
— Что ж, — ладони Бахмати засветились. — Горхан Ильмурри жертвует Бахма-тейчуну год своей жизни. Да будет так.
Мягкий огонь перекинулся на руки Горхана. Пульсируя, он поднялся к плечам и выше, осветил лицо так, что черты стали неразличимы. Несколько мгновений, дыша с присвистом, Горхан пылал будто ламповый фитиль.
Затем сияние пригасло, и усталый огонь медленно потек обратно, в предплечья, в ладони, к Бахмати. И Бахмати принял и растворил его в себе.
Лицо Горхана, потемнев, застыло маской — постаревшей, изрядно потрескавшейся. Морщины чуть глубже изрезали щеки, несколько новых побежали от глаз к вискам, усохли губы, посеребрилась бородка.
— Жертва принесена.
Бахмати встал, втягивая ночь ноздрями.
О, ночь стала пахнуть по новому. Четче, ярче, богаче. Она пахла на целый дневной переход вглубь, расцветала оттенками и следами.
Он уловил слабый запах дочери Оргая, уходивший к северу, запах воды из родника, запах спящего города, ленивый и сухой, полный сонного бормотания. На западе гонялся за сусликами мертвый народец. У древних, почти съеденных песком развалин закапывался в яму побитый, солоно пахнущий каррик.
Скоро утро.
— Что теперь, господин Бахмати?
Горхан боялся пошевелиться. Он слышал, как даже в неподвижности сами по себе похрустывают кости. Это его пугало.
— Ничего, — сказал Бахмати. — Живи дальше. Я взял только год.
Горхан рухнул со скамейки на колени, кончики пальцев его благоговейно прикоснулись к носкам туфель Бахмати.
— Как вас благодарить?
— Никак. Незачем.
Бахмати повернулся и, оставив постаревшего на год Горхана медленно выпрямляться и вставать на ноги, через низкую, кривую ограду из глины и камней перешел на соседний двор, двор гончара Хатума. Здесь росли персики, и он сорвал один, тут же засунув в рот.
Персик был недозрелый, твердый, как камень, но зубы Бахмати с легкостью раскусили его, впитывая кисловатый сок.
Стояли в ряд гончарные круги — малые ученические и большой — самого гончара. Темнела печь для обжига с широкой и голодной пастью. В яме намокала глина для кирпича-сырца. На открытой площадке сохли кувшины и миски, налепленные учениками. Некоторые уже треснули и скособочились.
— Кто здесь?
Бахмати повернул голову.
В дверном проеме, в одной набедренной повязке стоял мастер Хатум. Лицо его было спокойно, а незрячие глаза смотрели прямо на ойгона.
— Это я, господин Хатум, — поклонился Бахмати.
Несколько мгновений гончар прислушивался к звукам голоса.
— А-а, — улыбнулся он, — хранитель нашего города. Присядем?
— Да. У меня есть вопрос.
— Это интересно.
Они сели на скамейку под персиковым деревом.
Хатум был совсем не стар. Едва за сорок. Жилистый, невысокого роста, загорелый до черноты. Он ослеп в двадцать пять. Караван, которым везли кувшины на базар многолюдного Шамшета, заплутал в окрестностях Буйсан-Голе. Хатум по нужде отошел за бархан и не вернулся. Пропал. Обычное дело в тех местах.
Даже искать не стали. Где исчез верблюд, может исчезнуть и тысяча. Известная поговорка.
К Шамшету Хатум вышел сам, но уже слепой — глаза навсегда закрыла белая пленка. Что с ним случилось, гончар не помнил. Была ли его слепота наказанием злобного ойгона или случилась сама по себе, так и осталось неизвестным.
Зато из-за слепоты открылось ему другое зрение. Мастер Хатум иногда прозревал тайное.
Персиковое дерево пахло сладкими соками. Еще один оттенок в аромате ночи. Да, год жизни пьянит.
— Сегодня приходила Айги-цетен, — сказал Бахмати.
Он увидел, как Хатум улыбнулся в темноте.
— А-а, знаю эту ящерицу. Опасная и злопамятная.
— Оргай-многоног собирает большой Круг.
Улыбка пропала с лица Хатума.
— Что-то случилось?
— Или случится, — Бахмати хрустнул пальцами. — Я как раз хотел спросить тебя, не видишь ли ты…
— Это ты видишь даже в ночи.
— Я могу вернуть тебе зрение, — быстро сказал Бахмати. — На день.
Хатум рассмеялся.
— Неплохая плата для человека. Но я привык к слепоте. И научился не жалеть об утраченном. Мир нисколько не изменился, скажу тебе.
— Чего ты хочешь тогда?
— Чего?
Гончар повернул голову, и белесые глаза, казалось, заглянули в Бахмати.
Жест, отгоняющий духов и мертвый народец, получился у Бахмати сам собой. Скрещенные указательный и средний провернулись у горла.
Совсем обжился, подумалось Бахмати. Все делаю как человек. Смешно.
— Хочу, чтобы ты сегодня не брал с людей платы, — сказал Хатум.
— От сейчас до полуночи? — уточнил Бахмати.
— Да, — кивнул гончар. — А все, что ни попросят, ты для них выполняешь.
— Но только, что смогу, и ты никого об этом предупреждать не будешь.
Хатум вновь рассмеялся.
— Хорошо. По рукам?
Бахмати помедлил, затем осторожно пожал протянутую Хатумом ладонь.
— Вы, люди, любите обманывать…