И он, Бахмати.
Иногда ему казалось, что в его действиях был холодный, свойственный всякому ойгону расчет. Две пары рабочих рук, две жизни, которые будут платить за охрану. Но иногда — что он увидел в ней себя, изгнанного в пустошь.
Не колеблясь, он пропустил женщину в город, а погонщиков и какой-то шальной, отбившийся от основных сил каген о тридцати всадниках загнал бурей в пустыню. Там они и сгинули поживой каррикам и мертвому народцу. Никто, насколько он знал, не выбрался.
Зольме отстроили хижину, и она ожила, работая в поле и по хозяйству, растя сына.
— Господин…
— Что? — очнулся Бахмати.
— Так сколько возьмете за козу?
Мальчишка не дал ответить. Подсел к матери, обнял.
— Дядя Бахма сегодня бесплатно помогает.
— Правда? — спросила Зольма, и ее красивое лицо осветилось неожиданной радостью.
— Да, — подтвердил Бахмати и осторожно, на коленях, придвинулся к козе. — Я, конечно, не какой-то могущественный ойгон. Но там, где живу…
Он накрыл ладонями сломанную ногу. Коза попробовала было вскочить, но Зольма держала крепко.
— …я все-таки могу многое, — закончил Бахмати.
Объявись за плечом незрячий мастер Хатум, наверняка увидел бы, как тонкие струйки силы, похожие на завитки дыма, обвивают искалеченную козью ногу, изгибают, вытягивают, выпрямляют, как нужно. А не увидел бы, так и незачем подсматривать, чужие секреты на то и секреты, чтобы лишних глаз не было. Уговор он, видишь ли, со своей стороны исполнил! Напугал словом. Кашанцог, Кашанцог. Ай-яй. Теперь вот, пожалуйста, хочешь не хочешь, а соответствуй: лечи коз, верблюдов, слонов, собирай прочие заказы на свою глупую голову…
Фух! Бахмати убрал руки.
— Мам, смотри! — воскликнул Наиль.
Коза, мекнув, поднялась на задние ноги. Копытца взрыли землю. Обе ноги были вполне целые. Крепенькие, косматые.
— Можно отпустить, — сказал Бахмати Зольме.
— Мам, — потянул за рукав Наиль.
— Да-да.
Пальцы женщины напоследок огладили желтовато-серую шерсть.
Получившая свободу коза, взбрыкнув, умчалась в дальний угол загона и оттуда победительно стукнулась маленькими рожками об угловое полено. Глупое животное.
— Все? — спросил Бахмати, встав с колен.
— Может быть, молока, господин? — спросила Зольма.
— От нее? — показал пальцем на козу Бахмати.
И расхохотался.
Это была хорошая шутка. О, да, людям он должен был до полуночи помогать бесплатно. Но от козы… Благодарность от козы он принять мог. Козьим же молоком.
Смешно.
Он все еще вытирал выступившие от смеха слезы, когда Зольма вручила ему глиняный кувшин с узким кривым горлом.
— Возьмите, господин.
— Принимаю с козьего позволения.
Бахмати отпил из кувшина.
Молоко было жирное, прохладное, с легкой травяной горчинкой. Кто он, ойгон или человек, если получает от этого удовольствие?
Струйка, щекоча, потекла по подбородку.
— Ох, хорошо-о…
— Дядя Бахма, — невежливо дернул его за полу халата Наиль, — а ты ничего не забыл?
Черные глаза мальчишки смотрели с озорным прищуром.
— Я? — удивился Бахмати. — Нет. Ты просил, я сделал. — Перехватив кувшин, свободной рукой он потрепал Наиля по макушке. — Так что все…
— А это?
Бахмати разве что не взмекнул подобно козе. Мальчишка в обоих руках держал по золотой пластине со зверями.
Откуда?
— Ваше?
— Мое. Конечно, мое.
О, человеческая рассеянность, и ты прилипла ко мне!
Внутренне ругая себя последними словами, Бахмати передал кувшин Зольме, подтянул ослабший кушак (видит Союн, через него незаметно и вывалилось!) и принял пластины от мальчишки. Сдув прилипшие песчинки, он снова устроил зверей за пазуху. Только теперь уже проверил, не вывалятся ли — поповорачивался, понаклонялся, даже подпрыгнул.
— Благодарю тебя, о, Наиль.
— Не стоит, дядя Бахма.
Мальчишка, что-то напевая, ускакал на улицу.
— Будьте счастливы, — прощаясь, кивнул женщине Бахмати.
— И вы, — спрятала улыбку в наклоне головы Зольма.
— Ну, я-то обязательно.
Золото холодило бок липкой тяжестью.
Кто бы из ойгонов вернул найденное? Никто. Самый худой каррик охранял бы сокровище из последних сил. Мое. Мое! Шипел бы, лишался мосластых конечностей, брызгал ядовитой слюной, пока более сильный не забрал приглянувшееся.
А люди?
Ручки у кувшина не было, и Бахмати держал подарок козы (именно козы) за горлышко, отпивая потихоньку молоко. Ноги несли к торговым рядам, и, в сущности, правильно несли, но, пожалуй, делать там было пока нечего. А ну как съезжающиеся торговцы замучают просьбами? Нет уж, прощения просим!
Подумав, Бахмати свернул к саду, к тутовнику, ласково шепчущему из-за низкой каменной ограды. Шелест листвы баюкал, наливающийся злобой зной покрывалом обнимал плечи. Чуть дальше, между зелеными всходами, бежала по канавкам вода. Дети пускали веточки. За садом гнулись спины, качались тюрбаны. Пых-пых — говорили тяпки.
Бахмати допил молоко, поставил кувшин на верх ограды, проверил золото — здесь, здесь, никуда не делось. Тутовник сменили заросли винограда, желто-зеленые листья стыдливо прятали незрелые ягоды, из винограда белая, вымазанная известью всплыла стена двухэтажного дома. Оградка приросла воротцами.
Бахмати толкнул створку.
— Господин сайиб! Господин Валлеки!
По двору бродили сонные курицы, даже кудахтали будто бы спросонья. За матерчатой занавеской темнели проемы комнат и играли солнечные "лисички". Где-то рядом журчала вода, донося прохладу.
Бахмати ступил в дом.
— Господин Валлеки.
Где-то внутри словно кто-то вздохнул или зевнул. Затем навстречу ойгону выбежала девушка в шальварах, в платье-пагуфе с длинными, метущими глиняный пол рукавами. Личико миловидное, глаза — лукавые.
Наложница.
— Ах, господин Бахма!
Налетела, едва касаясь, губки справа, губки слева, страусиные перья гонят сладковатый ветерок прямо в нос.
Бахмати не выдержал и чихнул.
— Не надо, — выставил он руку.
Но наложница, хихикая, легонько охлопала весь халат. Рукава волочились синими змеями.
— Вы поправились, господин Бахма, — она ткнула его кулачком в бок, безошибочно попав в золотую пластинку. — Ой, что это у вас?
— Печень.
Бахмати поймал-таки шуструю девушку, попросту наступив на один из рукавов, и отправил ее в сад за персиками.
— А вы хотите? — спросила она, невинно хлопая ресницами.
— Очень.
— Тогда несу.
Виляя бедрами, наложница скрылась в проеме за газовой занавесью. Наглая. Нашел же где-то сайиб. Или сама прибилась.
На миг Бахмати показалось, что есть в ней какая-то неправильность, то ли слабый пустынный запашок, то ли слишком уж неестественная развязность, но проверить это ему помешал голос сайиба Ирхона эс-Валлеки, зазвучавший в глубине дома:
— Бахма, дорогой, это ты? Не стой на пороге.
— Иду, — отозвался Бахмати.
Занавесь, еще занавесь, искры солнечного света, врывающиеся через ажурные решетки под потолком.
Сайиб встретил его в развале подушек в комнате с бегущей по глиняному желобу водой. Журчащий поток обегал лежбище, кое-где его мостиками закрывали коврики, в углублениях покачивались кувшинчики и чаши, полные арбузных ломтей.
— Бахма! — приветственно вскинул руки с ковра сайиб.
Он был толст и коротконог. Белый халат его был распахнут, открывая посетителю внушительные заросли седеющих волос на груди.
— Садись, Бахма, располагайся!
Толстые пальцы показали на ворох подушек напротив хозяйского места.
— Тысячи лет жизни, господин сайиб! — сказал Бахмати, присаживаясь.
— Арбуз?
— Не откажусь.
— Замечательно! — Сайиб выловил из углубления чашу с арбузными ломтями и поставил ее, капающую, ближе к гостю. — Угощайся.
Когда-то Ирхон ас-Валлеки воспринимал свое направление в Аль-Джибель как ссылку. С глаз долой от султанского двора, вон из шумной, полной забавных прелестей столичной жизни. Он оплакивал себя всю долгую дорогу, прощаясь с женами придворных, с забегами на верблюдах, с хором евнухов, с банями и шумными празднованиями Дней Союна.
О, приехав, он три дня не выходил из дома, чтобы не огорчать себя видом здешних улиц и жителей. Тоска, милые мои, тоска. Чумазые подданные и песок вокруг. И — да-да, верблюжье дерьмо, никаких сомнений.
Затем, правда, оказалось, что здесь, в этой Союном забытой глуши все-таки можно жить. Даже ему, Голосу и Воле султана.
И тихо. В то время, как с редкими караванами приходят вести одна ужаснее другой, здесь — тихо. Где-то там Сойяндин с его кагенами, мятежный аль-Рустами, кровь и крики, горящие дворцы, мертвецы с животами, набитыми пухом из подушек, их жены, попользованные всадниками, не слезающими для этого с лошадей.
Чего уж тут жаловаться и хотеть обратно? Тем более, что султан забыл о его существовании, а местные — нет.
И султанский обык платят исправно.
А на чуток обыка умному человеку можно и садик разбить, и водичку провести, и заказать у торговцев что-то из прошлой жизни. Например, наложницу. Или акына с его акыдами. Или тот же забег верблюдов.
Не стоит желать большего, можно упустить и малое.
На круглом лице сайиба выделялись живые глаза цвета приправленного маслом ореха и крупные губы, с легкостью складывающиеся как в улыбку, так и в обиженный полумесяц.
Пока Бахмати ел, Ирхон ас-Валлеки гладил пальцем узор ковра и, сбросив туфлю, окунал большой палец ноги в желоб.
— Что скажешь, милый мой Бахма? — спросил он мягким голосом, когда ойгон плеснул себе воды на лицо и утерся рукавом халата.
— Замечательный арбуз, — улыбнулся Бахмати. — Холодный.
— Все дело в проточной воде. Чувствуешь, как у меня прохладно?
— Тем сложнее будет выйти на солнце.
— А зачем выходить? — удивился сайиб. — Я отдал здание приемов в пользование книжникам и мастерам. Кельи — для свитков, подвал — для товаров. А принимаю здесь. Получается, я милостив и забочусь о народе.
— О, да! — поклонился Бахмати.
— Ну-ну! — насторожился Валлеки и даже, подбив подушки, принял наклоненно-сидячую позу. — Похвала, конечно, мед для ушей, но у демонов и мед превращается в серу.
— Я без задней мысли.
— Ты осторожней, — поднял толстый палец сайиб. — У нас все-таки Договор.
— Я свято чту его.
— А Гюльмиль? Он же умер. Помнится, ты обещал хранить жителей Аль-Джибели.
— Гюльмиль умер от старости, а течение времени выше моих сил.
— Ах, да, ты говорил… Забавный был старик, — вздохнул сайиб. — Что ж, пока я не вижу за тобой никаких отступлений от Договора. Поэтому готов тебя выслушать.
Бахмати посмотрел на бегущую воду.
— Возможно, мне надо будет отлучиться.
— Сегодня?
— Через день. Ночь меня не будет в Аль-Джибели.
Ас-Валлеки нахмурился.
— То есть, мы будем беззащитны?
— Не совсем. Двадцать четыре часа город продержится перед пустыней и без меня. Но если я вернусь позже… Впрочем, окрестные ойгоны и каррики знают, что Аль-Джибель находится под моей рукой.
— Под моей, — улыбнулся сайиб. — Под моей рукой.
— Как скажете, благородный сайиб, — поклонился Бахмати.
— То-то, — ас-Валлеки запустил пальцы в чашу со сливами. — Но я разрешаю тебе. Иди. Надеюсь, ничего серьезного?
— Не знаю пока, — ойгон задумчиво потеребил кисти узорчатой подушки. — Возможно, нас это обойдет стороной.
— Это ваши, демонические дела?
— Как ни странно.
Сайиб захохотал. Голая розовая пятка угодила в желоб. Вода плеснула на плитки и коврики.
— Чего ж тут странного? Ваш народ всегда был не прочь побузить. Хорошо, айхоры небесные загнали его в пустыни да горы и поставили границы. Иначе бы мы, дети Союна, не знали от вас спасения.
— Мне странно потому, — сказал Бахмати, гася легкое раздражение, — что теперь я живу среди людей и редко пересекаюсь со своими собратьями.
— А-а… ну да, тогда странно.
— Да.
Они помолчали.
— Ну, что, у тебя все? — вскинул глаза сайиб.
Бахмати помедлил.
— Если вдруг… Вот, — он протянул маленький золотой рожок на цепочке ас-Валлеки, — если будет необходимость во мне — дуньте.
— И что? — опасливо посмотрел на рожок сайиб.
— Я появлюсь.
— А-а, вон оно что… — ас-Валлеки, будто взвешивая, поймал рожок на ладонь. — Я слышал про такие штучки. Ходила даже история про демона в лампе. Потрешь — и он появляется. Нет-нет, и вдруг. А тут, значит, дунешь…
— Это на один раз. И при большой опасности.
Сайиб погрустнел.
— Жалко, — сказал он, убирая цепочку под подушку. Пальцы его снова потянулись к чаше со сливами.
— Ладно… — поднялся Бахмати. — Скоро полдень. Кстати…
— Что? — поднял голову сайиб. Слива на его зубах брызнула соком.
— Твоя наложница.
— Абаль? Скажи, хороша? — спросил ас-Валлеки, выплюнув косточку в кулак.
— Я не видел ее раньше.
— Хе, а говоришь, Аль-Джибель под твоей рукой… — сайиб опрокинулся на подушки. — Я ее заказал в Шушун-Карнаш, там лучший рынок. Невольники на любой вкус и цвет. Десять дней назад Абаль привезли в караване Бей-Марзуфа.
Бахмати неожиданно сообразил, чем наложница пахнет.
— Но она меня знает, — сказал он.
— Наверное, выспросила у Мейхум или Юсефа. Скажу тебе, это не девушка, а нежный персик, мой милый Бахма. Ты как, смыслишь что-нибудь в человеческих утехах? Умеешь любить женщин? Когда эта женщина сжимает между ног твоего жеребца… м-м-м…
Сайиб прищелкнул языком и закатил глаза.
— Я могу с ней поговорить? — спросил Бахмати.
— Поговорить? — ас-Валлеки поиграл бровями.
— Да, только поговорить. Но отдельно.
Сайиб взмахнул рукой, теряя интерес.
— Найдешь, говори, сколько хочешь. Только потом пусть идет ко мне.
Бахмати поклонился.
Шаг назад, другой. Разворот. Кисея мазнула по глазам. Он быстрым шагом покинул комнату. Наложница спешила ему навстречу.
— Вот, господин Бахма…
— Подслушивала? — Бахмати грубо дернул ее в сторону, к лавке.
Покатились набранные в подол пагуфа персики.
— А хотя бы!
Глаза Абаль смеялись, но в глубине их мелко подрагивало беспокойство.
— Давно на Договоре?
— О чем вы, господин Бахма?
Бахмати толкнул наложницу на лавку.
— В глаза смотри!
Абаль отвернулась.
— Не надо.
— Ну-ка!
Бахмати схватил ее за длинный рукав платья, оголил кожу в вырезе — так и есть, ближе к локтю кожу девушки обжимал браслет с шариками. Золото и медь.
Абаль сникла.
— Не надо, — повторила она.
Бахмати сел рядом.
— Дурочка.
Он приобнял ее, думая, что да, бывает и так. Хоть и поставил Союн границы для ойгонов, а всегда есть лазейки. Одна из них — заключить Договор с человеком на попеременное владение его телом. Запах ойгона от того и слабенький, но есть. Просто Бахмати не сразу разобрался, не сразу понял.
Ладошка Абали легла на грудь.
— Хочешь меня?
Бахмати дал ладошке сползти к животу и там накрыл ее.
— Что он пообещал тебе?
Абаль убрала руку.
— Ничего. Он спас меня.
— Мы никого просто так не спасаем, запомни, девочка. Он хотел твое тело и он получил его.
Наложница отстранилась.
— И пусть. Вы не знаете, почему… почему я…
Она всхлипнула, одинокая девушка в платье с длиными рукавами. Где ее семья? Жив ли кто-нибудь? Нередко, впрочем, девочек торговцам продают сами родители. Возможно, у нее был дрянной выбор: или помереть с голоду, или продаться невольницей купцу из Шушун-Карнаша.
Бахмати вдруг захотелось погладить Абаль по черным волосам, по вздрагивающим под полупрозрачной тканью плечикам, пожалеть, передать часть своей силы. И не важно, что того же хотел живущий в ней ойгон.
Все мы люди.
— На сколько он с тобой договорился? — спросил Бахмати.
— Чего? — размазала слезы по щекам девушка.
— На какой срок Договор?
— Двадцать пять лет. Я уже три года отработала.
Весело, подумал Бахмати.
Сколько я был в пустоши? Месяц? Два? Рыдал над своей половинкой души и казался себе самым несчастным демоном на свете. Я проиграл, меня выгнали! О-у-ууу!